ИЗ ПЕРЕЖИТОГО

Война кончилась год назад, а жизнь в ауле текла тусклая, нищенская. Народ как бы враз обессилел, надорвался. Размахивая камчой и скверно ругаясь, бригадир Садвокас с трудом выгонял на колхозное поле десятка два вконец изработавшихся, отупевших от беспросветных лишений баб и подростков. В покосившихся, а то и вовсе развалившихся подворьях безмолвно копошилось старичьё. Не слышен был и гомон детей: от кого рожать? Дым над летними шошалами струился жидкий, скудный. Варить-то нечего. Миска перебродившего айрана да горсть поджаренной пшеницы – вот и вся еда. Да и то не в каждом доме.
Не жизнь – возня муравьиная. Казалось, жизнь, надрываясь, волоком тащили всё те же измытаренные, отощавшие под ярмом за годы войны колхозные волы.
И событий никаких. Задерёт волк чью-нибудь козу – событие. Ударила молния в хлев Альмиша – событие. В соседнем ауле заезжий мулла сделал какому-то сорванцу обрезание – разговорам конца-краю нет.
А в наш дом при медпункте нет-нет да и заявится незнакомый человек то из райцентра Марьевки, а то и из самого областного города Кзыл-жар. Каждый такой человек – как пришелец из иного мира, и я жадно вглядываюсь в него, кручусь возле, впитываю каждое слово, запоминаю каждый жест.
Всё новое манит. Особенно в детстве.
Вот и он врезался в память. Запомнился на всю жизнь.
От него веяло одиночеством и обречённостью. Долговязый, худой, нескладный, усталый, помятый, лысеющий, рассеянный. Всё, что было при нём, – вместительная холщовая торба. Отца он называл непонятным тогда мне словом – «коллега». Выпил стакан солодкового чая, сжевал кусочек хлеба, вежливо поблагодарил.
Меня поразил его взгляд. Он глядел невидяще, мимо, куда-то вдаль. В разговоре с отцом тускло обронил:
– Забирают в пятый раз. Устал...
Вот это «забирают» и царапнуло моё сознание. Как это – «забирают»? Куда? Зачем? Кто?
Тут-то я заметил, что он не один. При нём какой-то хмурый, молчаливый спутник, такой невзрачный, что я на него-то и не обратил внимания. Потом лишь догадался, что этот невзрачный должен доставить долговязого в район. Долговязый чем-то не угодил властям, провинился, должно быть. Он лишь недавно был откуда-то выслан в аул за Ишимом, но и там не оправдал доверия, опять что-то не так сделал или сказал.
Пока казённый мерин, привязанный к таратайке, отдыхая, хрумтел сеном, долговязый сидел на нашем крыльце, щурился на небо, на солнце и как заведённый твердил на разные лады одну и ту же фразу, как бы разговаривал с самим собой:
– Я в этот мир пришёл, чтоб видеть солнце...
Произнесёт негромко фразу – и усмехнётся. Ещё раз произнесёт – и кусает губы, низко свешивает голову на грудь. И в третий раз произнесёт – скорбно покачает головой.
Фраза мне понравилась – своим ладом, гордостью, величавостью, вызывающей уверенностью, но от того, как произносил её долговязый, у меня мурашки пробежали по спине.
Огромный мир простирался вокруг, и солнце сияло ясное, но на душе долговязого творилось такое, что мне понять, постичь оказалось невозможно.
Мне хотелось, чтобы долговязый заметил меня, заговорил со мной, рассказал о себе. Но – чудилось – меня он не видел...
Через час-другой долговязый и невзрачный, усевшись на таратайке рядком, покатили дальше. Перед прощанием долговязый подозвал меня.
– Сколько тебе лет?
– Одиннадцать.
– По-русски читаешь?
– Немножко.
Долговязый задумался, порылся в холщовой сумке, извлек потрёпанную книгу.
– На... Больше дарить мне нечего. Книга, пожалуй, тебе непонятна. Но подрастёшь – поймёшь. Мудрая книга!
Невзрачный покосился на книгу, но промолчал.
Покатилась таратайка в Марьевку. Я полистал книгу. Первых шестнадцати страниц в ней не было. Конца, кажется, тоже. Принялся читать с середины – не увлекла.
А фраза «Я в этот мир пришёл, чтоб видеть солнце» неотвязчиво преследовала меня всюду, и я повторял её вновь и вновь, интонируя её так, как это делал долговязый. Она звучала во мне как магическое заклинание.
Через несколько дней отец съездил в район за лекарствами и привёз скорбную весть: долговязый в лежачем положении удавился на спинке железной койки в районной каталажке – КПЗ.
«Забирают в пятый раз. Устал...»
Потрясённый, я вновь начал читать потрёпанную книгу без начала и конца, но она действительно была мне не по зубам.
Многие годы спустя, уже студентом, открыл для себя: это была книга Лиона Фейхтвангера и называлась она «Лже-Нерон». И то, что в ней говорилось, видно, перекликалось с тем, что видел, чувствовал, переживал этот нескладный долговязый человек, бог весть чем и почему не угодивший всесильному режиму. И, должно быть, хотелось ему, чтобы со временем и я, тогдашний несмышлёный аульный мальчуган, всё это понял.
А нынче летом в Ташкенте, в родительском доме, попался мне недавно изданный увесистый однотомник Константина Бальмонта. Я рассеянно полистал его, и вдруг знакомая фраза обожгла мою душу:
– Я в этот мир пришёл, чтоб видеть солнце...
И вспомнился тотчас тот долговязый из давнего детства, всколыхнулась память, подумалось о превратности человеческих судеб, о том, что каждый, кто явился в этот мир, конечно же, достоин увидеть солнце, но – увы! – не всегда и не всем это суждено...