ЮБИЛЕЙ

7 октября исполнилось 75 лет замечательному белорусскому писателю Ивану ПТАШНИКОВУ

Когда в 2001 году я пришёл на работу в отдел прозы журнала «Полымя», в «наследство» от моих предшественников мне досталась объёмная тетрадь, в которой фиксировался путь прохождения рукописей от времени появления их в отделе до сдачи в набор. А между этими «от» и «до» нередко было ещё «возвращено автору на доработку» и просто «возвращено автору», написанное аккуратным, учительским почерком, узнаваемым мной со школьной поры по автографу, который Иван Пташников оставил мне на своём замечательном двухтомнике. Уж не ведаю, скольких нервов ему, проработавшему на этом нелёгком посту более двадцати (!) лет, стоила его принципиальность, скольких недругов он себе нажил, но, судя по той объёмной тетради, рукописи возвращал, невзирая на лица.
Впрочем, ещё более он требователен, был и остаётся, к своему творчеству. В его прозе не бывает пустот. Пустот в том смысле, когда читатель становится (для самого себя, конечно) «соавтором» писателя, домысливая, дорисовывая в своём воображении какие-то детали, опущенные в тексте. В этом случае проза Ивана Пташникова самодостаточна. Она настолько насыщена деталями – будь то описания природы или внутреннего мира человека, – что создаёт эффект замедленности действия, делая стиль автора неповторимым и легко узнаваемым. Было, что Пташникова упрекали в излишней детализации, ошибочно называя это растянутостью. Но выбрось из его книг всё «лишнее», и мир, нарисованный им, станет беден, однообразен и неинтересен. Ведь благодаря и этому своеобразию стиля Ивана Пташникова стал шедевром белорусской прозы рассказ «Львы» – одно из самых ярких и глубоко психологичных произведений европейской литературы о Чернобыльской трагедии.
Писателем, которого интересует душа человека в самые непростые, нередко горькие и трагические моменты его бытия, Пташников проявил себя уже в начале творческого пути. Острая наблюдательность незаметно перерастала в философское осмысление жизни. Не случайно ведь на его первый сборник повестей и рассказов «Зерно падает не на камень» (1959 г.) появилась рецензия в журнале «Дружба народов». Потом были замечательные рассказы, романы «Жди в далёких Гринях», «Мстижи», «Олимпиада», повести «Лонва», «Тартак», «Найдорф», отмеченная Государственной премией Беларуси в 1978 году. В них на примере отдельных семей, отдельных героев, как в зеркале, отразилась жизнь белорусского народа и в мирное, но очень непростое, время, и в военное лихолетье. Иван Пташников – писатель глубоко национальный, в своём творчестве взявший за основу деревенскую тематику. В общем-то, белорусскую прозу едва ли не всё двадцатое столетие называли деревенской. По тематике оно так и было, ведь абсолютное большинство писателей и вышли из деревни. Но, увы, далеко не всё, написанное ими, выдержало проверку временем, в том числе и потому, что было далеко от правды жизни. Пташников никогда не писал конъюнктурных произведений, никогда в своём творчестве не шёл на сделку с совестью, дорожа своим взглядом, своим мнением о происходящем. Поэтому не все его книги легко находили дорогу к читателю. Зато его рассказы, повести и романы, как ранние, так и поздние, хотя в последнее время Иван Николаевич пишет, увы, не очень много, всегда современны и своевременны. Ведь его правда не крикливая, не явившаяся на страницы произведений в угоду кому-то или чему-то, а обдуманная, рождённая в мучительных рассуждениях и сомнениях.
Оставаясь очень национальным писателем, Иван Пташников сумел поставить своё, увиденное и пережитое, в контекст общечеловеческого, находя то общее, то глубинное, что объединяет – в горе и в радости – людей самых разных национальностей. А белорусский читатель уже давно поставил его замечательную прозу в один ряд с лучшими образцами европейской литературы. 

Алесь БАДАК

Отрывок из рассказа «Львы»

Иван ПТАШНИКОВ

Потянув носом густую пыль с полынью и мазутом, Джуки сразу почувствовал, что его молодого хозяина нет в толпе. Но он бежал, всё нюхая пыль и фыркая носом, в толпу у школы в конце деревни. Всюду пахло полынью и соляркой, стоптанной травой, дымом от папирос и противным винным перегаром, как от киевского таксиста, а он, Джуки, тянул и тянул носом пыль: не у школы, так возле магазина хозяин будет – неважно, что он этим утром сел с молодой хозяйкой – у неё на руках было двое детей, а он тащил два больших чемодана – в битком набитый автобус. Перед этим хозяин пустил его в хату и долго гладил по голове, глядя в глаза. Потом сам лизнул его, Джуки, в нос и заплакал. Джуки бежал за автобусом до самого Стреличева, не добежав до Хойник. Джуки не раз бывал в Хойниках, знал, что молодой хозяин мог сесть в большой красный автобус и поехать дальше – в Гомель. Ну и что?.. Не раз было: поедет – приедет…
В толпе возле школы как-то пронзительно и противно звенели голоса и вёдра – ну и что? Разве так не бывало? Завели трактор, застрекотал мотоцикл, заревели тяжёлые, крытые брезентом машины, пуская синий дым выше крыш. У магазина стояли в ряд большие красные автобусы…
Джуки сразу сунулся в толпу – под ноги: ему вдруг показалось, что он услышал знакомый запах хозяина – запах свиней на свинокомплексе, солярки, варёной картошки и ещё чего-то резкого – так пахли двое маленьких детей, когда хозяин держал их на руках: молоком и писюлями. Этот запах был где-то совсем рядом, у Джуки даже перехватило горло. Он бежал, тёрся возле босых, мокрых от росы и обрызганных грязью ног, возле голенищ кирзовых запылённых сапог и запачканных навозом галош, возле новеньких кед, кроссовок, туфелек, ботинок и босоножек… Он вертелся взад-вперёд, задыхаясь от пыли, ему встали каблуком на больную правую лапу, и он захромал… Хромал, пока не начал задыхаться от пыли и изнеможения. Подумал тогда, что и сапоги, и босые ноги, и штаны, и юбки – всё пахнет сегодня хозяином: свиным хлевом, гарью и детскими писюлями, сбивая его с толку.
Ревела где-то скотина, кричали и плакали люди, лаяли собаки, рокотал неподалёку трактор, но Джуки не беспокоился – такое бывало и возле школы, и возле магазина не раз. И не такое даже, когда сюда сходилась вечером шоферня и когда среди них был киевский таксист. Но сегодня над всем этим – над деревней, над людьми, над длинными красными автобусами и большими кузовными машинами, крытыми брезентом, в кабинах которых сидели военные, висела какая-то напряжённая, горячая человеческая тревога, которую Джуки уловил уже две недели назад. Она отличалась от обычной собачьей тревоги, и её Джуки никак не мог понять своим молодым ещё умом… Наконец она вылилась в одну каплю, чистую и прозрачную, как роса на траве: он больше никогда не увидит своего молодого хозяина с маленькими детьми на руках…
Над деревней висело горячее солнце – пекло с затуманенного жёлтого неба – и плач. Детей отлучили от толпы и посадили в большие красные автобусы – сажали люди в белых шапочках на головах. От них пахло йодом – даже резало в носу.
В автобусах плотно закрыли окна.
Оставшиеся люди, стуча кирзовыми сапогами, шлёпая галошами и цепляя босоножками песок, сели в крытые брезентом машины.
Возле школы осталось несколько человек из деревни – пустились бежать за машинами. Джуки обогнал их и побежал первым. Бежал аж до Стреличева, пока язык от пыли, поднимаемой машинами, не стал жёстким, как кора…

Перевод Алеся КОЖЕДУБА