НОВАЯ ПОЭЗИЯ

Василина ОРЛОВА

* * *
И что потом её состарит –
Бульдозер, школа, леспромхоз,
Начальство, кухонные свары,
Дрова, колодец, пыль, мороз?

Но летняя алеет лодка,
Пока его всерьёз влечёт
Неторопливая походка
И кружевной воротничок.

А что сегодня утешает
Под старость лет, в чужом дому –
Всего того никто не знает
И знать не надо никому.

Ведь нет торжественней закона
Над летней блещущей рекой,
Чем кумачовый плеск с перрона
Косыночки её простой
И взмах рукой в окне вагона –
Недосягаемой рукой.

* * *
Электричка шумит, набегая,
Как будто вскипает чайник.
На засиженной мухами стенке Даная
Висит нагая,
Крепкими светит плечами.

(Из журнала «Огонёк» вырезали, не иначе.)
Будочник глядит на неё, не видя
И не мигая.
Лай собачий
Ничего не значит.
В тумбе его заначка.
В пальцах его Овидий.

За забором город, за городом – хорошо: природа.
На заборе граффити про людей и уродов.
Будочник – сам себе начальник.
Ветер доносит собачий брёх с того огорода.
Закипает чайник.

*    *    *
Жёлтое, медное – всыпано в озеро,
Крупными жменями, взмахами быстрыми.
Кто-то растряс мимоездом, разбросано –
Мелочью, никелем, брызгами, бисером.

Столько богатства – на голые пустоши:
Втоплено в грязь, на земле позамешано –
Ветер срывает со стоном, без устали
С клёна, берёзы, рябины, черешни.
Ветру ни отпуска, ветру ни роздыха.
С этого берега мы не рыбачили.
А хорошо в остывающем воздухе
Быть как рябина – пустая, прозрачная.

И хорошо быть поблизости – около,
Но отстранённо слегка, разумеется.
И полюбить чьи-то руки и локоны,
Холодновато, конечно, умеренно.

Так и шатает – вы пьяное, дерево!
Ножик потерян, колени испачканы.
Мы не рыбачили с этого берега –
Только с того. Да и то – не рыбачили.

ИЗ Ф.Г. ЛОРКИ.
ПРИГРЕЗИВШЕЕСЯ

Ампаро сидела на белом балконе,
Волосы подколов.
Шуршанье фонтанов легко, далёко ли.
Запад бледно-лилов.

Ампаро, лицо опустив, вышивала
Лилии, герб и крест.
И ветром волнительную колыхало
Тень занавесок.

Ампаро встала, заслышав где-то
Радостный перелив.
Древесный окреп аромат амаретто,
Синих тяжёлых слив.

Снова Ампаро берётся за лилии.
Линии на века.
И вроде напротив портрет Муссолини.
Но не наверняка.

* * *
Выгорела трава – на склоне дня и холма.
Выгорела, как волосы земли, как трава.
Вычерчены на акварели неба тушью дома.
Воды текут в траве, как в толпе молва.

Выцвели кроны. Отблеск и плеск весла.
Вымыло корни у берега, где песок.
Речка, теки, как течёшь – так, как ты текла.
Ветер и влага. Как поцелуй в висок.

Высеребрило дорогу цветной тесьмой.
Перистые небеса в облаках – слоях…
Старый мой мир, ты весь мой,
милый мой – весь мой.
Так и я тебе, мир, так и я тебе, мир, – своя.

* * *
Руки за спину заложив,
Под неотступным тихим конвоем
Я иду, и конвой мой на редкость жив –
Неотвязно повсюду бредёт за мною.

Это сопровождение всяких фраз,
Ощущений, чтений и впечатлений.
Словно цепь, окрутившая нас на раз,
Полная погромыхивающих звеньев.
Плащ из рваных слов, названий, идей,
Он волочится за мной по ступеням
И невидимо тянется много дней,
Тяжелея буквально с каждым мгновеньем.

А когда отворится дверь в небеса,
Шлейф учтиво прищемят тебе на входе –
Ты идёшь один, ты приходишь сам –
Файлы все до единого умерли в «Ворде».

Говорят, апостол, седой контролёр,
Твой заступит вход – не дави на жалость!
Ты войдёшь как был, не задев ковёр.
Или что от тебя осталось.

* * *
Пойду поговорю с собакой во дворе.
Собак уже давно закрыл Есенин тему.
Но кажется, ещё весны весенней
Разливы луж в московском сентябре.

Пойду поговорю, хоть холодом прохватит,
Глядишь, и воробьи подхватят те слова,
Глядишь, почувствуешь, что всё ещё жива,
И сентября на что-то хватит,
Раз не хватает словаря.

* * *
Я уже не намерена говорить.
Собираюсь только молчать.
Сколько можно вот так –
о печалях, концах всех начал,
О началах концов, серединах средин,
о равнинах и озере,              
схлынувшем в ночь.
Я уже не намерена, фигушки вам:
«Чем могу вам помочь?»

Или: «Чем я обязана?»
Или ещё: «Что-нибудь подсказать?»
Так всегда в магазинах одежды пристанут.
Ничего не сказать за глаза,
и ещё того меньше – в глаза:
Не о страшном, о бедном, смешном или странном.

Сколько можно?
Не лучше ли так, пробираясь украдкой,
   зелёным забором…
Фонари продлевают мне путь…
Так идти, лишь в стрелялке
компьютерной бывшей –
          но неуязвимым! – сапёром.
Так идти. Проскользнуть как-нибудь.

Этак на дурачка, сделав глупую рожицу
с глупой ухмылкой,
Повернувшись пугливой спиной,
беззащитным затылком.

* * *
А дым всё идёт, ползёт, плывёт,
и кольца свивает дым –
Чёрной верёвкой, кнутом,
змеёй над городом тёмным, пустым.

И к дыму дым прибавляет дым,
и дым на дым громоздит,
И дым наслаивает на дым,
и дым дымами обвит.

И свет рассеян, развеян свет,
пригашен, укутан в дым,
Завернут в дым, проглочен дымом –
чёрным, сизым, седым.

Прочная кладка – дыма стена,
и дым поднимается вверх,
Над домом, городом, роддомом,
кладбищем – выше всего и всех.

И дым выходит из дыма в дым,
и в дыме теряется дым,
И дым упирается в дым,
и дымом дышит и душит одним.

Но выше дыма, совсем в вышине,
где точно конец всему,
Кажется, брешь пробивает луч –
вонзается меч во тьму –

Яснеет отвор, разрастается ход –
ворота, пролом, провал,
Расселина, трещина и разлом –
прошил, пропорол, порвал.

И луч всё ярче блестит –
горит и больно бьёт по глазам,
Сияет луч, и сверкает щит – зелёная бирюза.
И дрогнул сумрак – и хлынул сноп разящих,
литых лучей,

И крепнет свет, возрастает свет,
и ярче свет, и ясней –
И клубящийся мрак, разлетевшийся в дым,
Расстелился и дымкой потёк перед ним.
МОСКВА