ЮБИЛЕЙ

Здесь слышали песню и зов,
Молитву и посвист металла,
Но лучше кязимовских слов
Земля ничего не слыхала.

Это Кайсын Кулиев в поэме «Золотая свирель» – о своём учителе и собеседнике Кязиме Мечиеве.

Строки твои, чародей,
Чтоб тысячу крат повториться,
Печатались в сердце людей,
Как наши на книжных страницах…

И эти строфы – не метафора. Большая часть написанного Кязимом сохранена была в народной памяти. В старшем поколении нет балкарца, который не знал бы наизусть его стихи. Его слово оберегали как талисман и повторяли как молитву. За объёмом запоминания, системой отбора стоит многое. В част­ности, творчество Кязима воспринималось этническим сознанием не только как поэзия, оно было учением, а для очень многих священным писанием.

Предположение о том, что так называемая коллективная память сохраняет всё ценностное, конечно же, не истина. И память – явление индивидуальное. Оно восприимчиво к тому, что смыкается с личными представлениями и опытом. Иное может восхитить, встревожить, но не отпечатается в народном сознании.

Горько, но надо признать: зачастую в передаче стихотворений Кязима отклонялись и переиначивались именно те слова, которые вырывались из освоенного и привычного пространства. Это естественно и неизбежно. В первородном виде сохранены стихи, оберегаемые памятью людей, для кого слово Кязима было священным. Поэтому корректировки исключались как святотатство. К счастью, таких в народе было много, и благодаря им подлинный Кязим сохранён, но не полно.

Рукописи, увы, горят. В 1942 году в архиве КБНИИ сгорело всё, что сумел и успел собрать Кулиев из наследия Кязима.

В 1944 году при депортации его рукописи и уникальная библиотека были конфискованы и уничтожены органами НКВД. Это одна из трагических потерь в духовной истории Кавказа. Но и то малое, что осталось, мощно, ярко отражает штрихи общетюркской цивилизации, энергетику духовного и исторического опыта балкарского народа и правду о пути одной жизни – величественной, драматичной и очень человечной – жизни гения. Надо только вглядеться.

«Народ меня сделал послом, я болью народною стал…» – это признание определяет одно из его заданий, лепивших поэзию, жизнь.

Первый – это определение, но не всегда оценка. Кязим первый, кто начал писать на балкарском языке, и в это невозможно поверить, когда его читаешь. Ощущение, что до него существовала богатая литература с опытом и традициями, прошедшая путь поисков, подражаний, ошибок, а он, изучив её, выбрал наиболее ценное, верное, отбросив всё случайное и временное.

Его стихотворения по интонации – исповедь. По преобладанию общенародной проблематики – эпика. По духовной напряжённости – мощная школа идей. По первопрочтению священного писания, сопровождаемому его органичными религиозными чувствами, – самобытное учение…

Обвинять тех, кто ранее в жанре провинциального гимна соцреализму втискивал Кязима в эту тесную и жалкую схему, бессмысленно. Но тема «Кязим и революция» запутана до алогизма, который был и остаётся доныне неотъемлемой частью нашего бытия. В этом заслуга и ряда комментаторов, настойчивыми усилиями пытавшихся представить крупного религиозного мыслителя инфантильным певцом новой идеологии. При очевидности того, что он не мог быть ни белым, ни красным. Был поэтом, был там, где правда.

«Я – часть живого. Жил. Горел светильник…» – написал Кязим в одном из своих стихотворений. Это не столько завещание, сколько своеобразная автобиография духа. «Живым останусь в памяти села» – не самооценка – констатация: мне было дано больше. Был дан огонь. Его раздувала любовь к человеку, к истине, к Богу.

Для гения 150 лет – младенческий возраст. Встреча с «великим незнакомцем» за пределами его родины ещё предстоит.

Раиса КУЧМЕЗОВА, литературовед, публицист

Кязим МЕЧИЕВ

* * *
Мир – крутая тропа. Оступившимся – горе.
Кто измерит ущелий его глубину?
Мир – такое огромное горькое море,
Чей корабль не пошёл в нём однажды ко дну?

В море мира плывём, не страшась многоводья,
Хоть не знаем, когда кораблю затонуть, –
Ведь и падая, всадник сжимает поводья,
До конца продолжая стремительный путь.

Мир, какими бы ни были моря глубины,
Ты для каждого – отчий, единственный дом.
Мы по тропам твоим через кручи кручины,
Хоть порой и споткнёмся, а всё же идём!

1910, Багдад

* * *

Мир полон горя, радость же – редка.
Я к счастью путь найти не смог пока.

Изрешетили сердце сотни бед –
Кязим воюет с ними много лет.

Глаза араба, горца ли глаза –
В них горечи безвыходной слеза.

Печаль – повсюду, где ни прохожу.
В лицо всем нищим с болью я гляжу.

1910, Мекка

* * *

Неправедно, неправо наше дело!
Дурное время давит и гнетёт.
Коварству в мире больше нет предела.
Так светопреставленье настаёт!

Во тьме кромешной наш блуждает разум.
За это нам самим держать ответ.
Наш каждый шаг окажется напрасным,
Пока царят слова, а дела нет!

Кругом полно наставников негодных,
Над книгой не склоняющих чела,
Не чувствующих чаяний народных,
Добро не отличающих от зла.

Совсем, совсем не та у них забота,
Чтоб скотник ждал приплода от скота,
Чтоб работящим делалась работа,
Чтоб воплощалась давняя мечта.

Им не по нраву наши разговоры.
Нам не дают ни отдыха, ни сна,
И что ни день – то новые поборы.
Когда же их наполнится мошна?!

Нет, мы не сможем сбросить это бремя.
Уже своих не смеем стричь овец…
Иссякшая земля не примет семя –
Задумайтесь над этим, наконец!

Хромой Кязим, слагал я эти строки,
И слёзы у меня текли из глаз.
Терпенья больше нет, прошли все сроки.
Пусть мой прощальный стих дойдёт до вас!

1928

* * *

Смирюсь ли я с трескучим этим вздором?
Кто приписал мне муть чужих словес?
Кто голову мою покрыл позором,
Огонь пустил в мной выращенный лес?

Что за наглец сорвал с меня одежды,
Свои лохмотья сунув мне взамен?
Угодливый язык и слог невежды –
Кто мнил, что я обману сдамся в плен?

Кто цвет весенний рад побить был градом,
Кто травы заморозить был готов?
Всю жизнь свою я был с народом рядом,
А выгляжу теперь, как пустослов…

1939

* * *

Я – часть живого. Жил. Горел светильник.
Кузнец я был. И много книг прочёл.
Я, старших уважая, годы чтил в них
И путь земной, страшась греха, прошёл.

Останутся мой горн и наковальня.
Мой молот, что в работе был горазд.
Никто не знает с миром расставанья,
Покуда всё, что должен, не отдаст.

Умру – в мой двор придут односельчане,
Придут, скорбя, со всех концов села,
Молясь, чтоб на меня не осерчали
Те, кто итожит бренные дела…

Молитву старцы вознесут неспешно.
Рвать волосы останется сестре.
Мой старый пёс завоет безутешно…
Три дня толпиться будут во дворе.

Могильный холод стиснет моё тело.
Минкир с Накиром жизнь мою прочтут.
При жизни от молитв лицо светлело –
Я буду там таким же, как и тут.

«Един Аллах…» – так скажут возле кузни
Седые старцы, встав из-за стола.
Даст Бог – и я, своей могилы узник,
Живым останусь в памяти села.

1943

Перевёл Георгий ЯРОПОЛЬСКИЙ