ВОКРУГ ФИЛЬМА

Даже с учётом того, что в последние полтора десятилетия один из ведущих российских режиссёров полюбил обращаться к отечественной прозе, причём самого разного времени, толка и уровня (в его «послужном списке» ставшие заметными экранизации произведений Пушкина, Амфитеатрова, уже не говоря о прошедшем по телевидению многосерийном прочтении «Доктора Живаго»), – впервые прозвучавшее пару лет назад известие о том, что Прошкин снимает «Живи и помни», явилось неожиданностью. Повесть Валентина Распутина, казалось бы, никак не вписывается в нынешний российский киноландшафт. Впрочем, к отличительным особенностям Александра Прошкина должно быть, по справедливости, отнесено его стремление идти «против течения», вне мейнстрима – путь, на котором он в итоге не однажды оказывался победителем. Можно сказать, что так получилось и с его последней картиной, хотя, по собственному признанию постановщика, к работе этой он приступал не без больших сомнений.

– Я некоторое время колебался: прекрасная эта проза уже стала классикой. Нужен ли фильм? Но когда я стал ездить, смотреть, знакомиться с натурой, у меня возникло пронзительное ощущение гибели деревни – прямо у нас на глазах. Все об этом знают. И я знал. Но когда видишь это воочию, понимаешь, что это не метафора. У нас на глазах погибает целый класс. Деревня разрушается, работы там никакой нет. Люди спиваются. Они в депрессивном и озлобленном состоянии. Мне показалось, что повесть Распутина даёт возможность поговорить о том в первую очередь, что эти люди – часть нас. Та существенная часть, без которой нас вообще не существует. Вот мы потеряем деревню – и станем каким-то совершенно другим народом. Потерявшим свои корни. А народ, который отказался от корней, очень быстро деформируется.

– Поэтому повесть, написанная 35 лет назад, для вас была актуальной?

– Да. Хотя, разумеется, временной разрыв имеет значение. В 1974 году, когда Распутин писал «Живи и помни», по крайней мере треть населения составляли люди, прошедшие войну или помнившие её. Те, кого война коснулась. Поэтому название «Живи и помни» обращено к тем, кто пережил трагедию и не должен её забывать. Сегодняшним зрителям помнить нечего – у них нет того опыта. Их представления о войне определяются пропагандой, советским кинематографом и телесериалами, которые последние годы клонируют образы лихих героев.

Мне кажется, вспоминая о войне, мы в первую очередь должны помнить, что положили 26 миллионов жизней – против десяти с половиной противника. Мы кровью нации эту войну выиграли. И сегодня обнаружилось, что у нас колоссальное пространство и не слишком значительное для такого пространства население. Конечно, это следствие не только войны, но всей трагической истории XX века.

– Поэтому в фильме появились темы не только раскулачивания, но и Гражданской войны?

– Эти темы и в повести есть.

– Но там они не выходят на первый план.

– У Распутина маленькая деревня Атамановка – капля, в которой отразилась история страны. Все трагедии XX века её коснулись, несмотря на то, что она вроде бы в глуши. И деление на белых и красных. И вечная борьба – стенка на стенку.

Для меня инстинкт самоистребления, этот ген Гражданской войны – существенная тема, которую я выделяю во многих фильмах начиная с «Русского бунта»… Гражданская война имеет особенность – с обеих сторон погибают самые сильные особи нации. В первую очередь погибают герои, пассионарии, как их называл Лев Гумилёв. И постепенно на первый план выходит антигерой – человек, который приспособился.

– Выживает слабейший?

– Да. В «Живи и помни» – история о том же. Там главная тема – тема любви. Героиня, способная на самопожертвование, на очень сильное, яркое чувство, готовая многое выдержать ради любви, – сильная личность. Она и погибает. А колеблющийся, слабый человек выкарабкивается. И жизнь для него становится наказанием. Я поэтому и сделал финал, какого у Валентина Григорьевича нет. В повести можно оставить многоточие. Но после фильма зритель не может уйти с вопросом – а герой куда девался? Поэтому фильм заканчивается тем, что Андрей выжил.

– Если главная тема в фильме, как вы сказали, – любовь, то возникает невольно вопрос: за что можно любить Андрея? Какая же это история любви, если любви изначально нет?

– Я думаю, не существует ответа на вопрос, за что любят. Если люди любили бы за что-то, тогда любили бы только персонажей мыльных опер. Но это не так. Меня обвиняют в грубости, жестокости, физиологичности. Это гламурные бредни. Герои повести не украшают чувства словами. Но от этого их чувства не менее сильны, а влечение не менее страстно и мощно. И они своё чувство не растрёпывают.

В повести есть гораздо более сложная экзистенциальная проблема. Настёна и Андрей жили себе нормальной жизнью, и ничего не происходило. Жили, как все. Но вот Андрей совершил преступление… Причём неосознанно. Он же бежал не из-за трусости. Он воевал, как все, получал медали. Но вдруг появилось ощущение, что вот-вот закончится фарт, и он погибнет в конце войны, как гибли рядом другие. И от него ничего не останется. Эта безумная тоска в предчувствии смерти заставила его сесть не в тот поезд. Потом уже приходит понимание, что ничего исправить невозможно. Не зря он всё время говорит: «Судьба…» И именно в результате преступления между героями и возникает очень сильное взаимное влечение, мощное чувство любви.

– Минимализм кадра в картине был задан изначально?

– Никакой специальной стилизации не было. Хотя я держал в памяти живопись Тропинина. Просто я стараюсь не снимать цветное кино. Чёрно-белое кино – это было искусство. Конечно, о возвращении к нему говорить не приходится. Смотреть никто не будет, и телевидение не купит. Мы практически отказались от цвета. Когда я снимал «Холодное лето 1953 года», я мог себе позволить съёмку только в пасмурные дни. Там у нас были полтора месяца экспедиции и две недели натуры. А на картине «Живи и помни» было 35 съёмочных дней.

Мы не могли ждать, пока солнце спрячется за тучи. Поэтому монохромность создавали, печатая негатив без отбеливания. Тогда контрастность и яркость света уходят.

Больше всего я боялся такой, знаете, красивости. Эта картина снята современным кинематографическим языком с сегодняшней степенью достоверности. Без атрибутов кино советских времён, где если уж деревня в кадре, то обязательно бабы моют пол, девки плетут веночки, красивый свет в избе и песни без конца.

– Где снимался фильм?

– Мы не забирались в Сибирь. Той Ангары, о какой писал Распутин, как мне объяснили, нет. Там каскад электростанций. И водохранилища. До реки нужно добираться километров 50 без дорог, с проводниками.

Но от Архангельска до Нижегородской области мы довольно много проехали в поисках натуры. На Каме потрясающая величественная натура. Картина одна и та же всюду. Деревни почти исчезли, поскольку нефтяные посёлки наступили на них, поглотили. И нет этих деревень, они погибли. Стоят коттеджи господ нефтяников.

– А как деревня, которую всё же нашли, называется?

– Изъянка. Но деревня не одна была. В Изъянке нет реки – река в другой деревне. Точнее, в посёлке лесников. Мы там построили лестницу к реке, мост. Мы обычно приезжали, а местные жители уже сидели на улице, ждали нас. Съёмки – событие в их жизни. И они удивительно к нам были расположены. Им казалось, что мы делаем такое дело, которое в конечном счёте как-то изменит их жизнь. Вообще у них представление, что мы в столице запросто можем к Путину или президенту подойти, всё рассказать и что-то изменится.

– Ну да, в Москве же всё рядом.

– Справедливости ради надо сказать, что мы сталкивались и с враждебностью. Агрессивными бывали пьяные мужики. Но потом, когда они увидели, как мы вкалывали, то прониклись к нам уважением – как к трудягам.

– Говорят, идея снимать фильм по повести принадлежит Дарье Мороз. Вы могли выбирать актрису на главную роль?
– Мне никогда не ставят условия. Я достаточно самостоятельный товарищ. Была просьба Распутина посмотреть Дашу на роль Настёны, поскольку ему нравится спектакль «Живи и помни», где Мороз играет. Познакомился с ней на пробах. Даша оказалась замечательная. Очень чистый хороший человек. Светлый. Очень способный. У меня не было оснований искать кого-то другого. Я очень рад, что именно она сыграла роль Настёны.

– Многих смутил Михаил Евланов в роли Андрея…

– Евланов как индивидуальность стопроцентно в рассказанную историю попадает. Очень трудно найти актёров с типичными русскими лицами. У нас сегодня на экране преобладает западный тип героя. Скажем, Гоша Куценко может сыграть в Дании, Швеции, Финляндии, России. Где угодно. У него среднеевропейский типаж. А Евланов – нет. У него индивидуальность не усреднённая. В нём есть сексуальность и сила и в то же время – слабость и растерянность. Но у него очень невыгодная роль – однозначная и статичная. Кроме того, его героя должны не любить зрители. Невозможно делать из него розового, сопливого улыбчивого блондина.

– Некоторым в фильме не хватило достоверности…

– Уверен, что у большинства критиков, которые упрекают меня или Евланова в недостоверности, нет опыта деревенской жизни. Актёров, которые могли бы играть персонажей из старой деревни, сейчас с гулькин нос. Это в советском кинематографе было много фильмов о простых людях, были замечательные актёры, потрясающе органичные, игравшие народные характеры. Теперь такой традиции нет. Я пробовал на роль Андрея других актёров. Они выглядели абсолютными ряжеными. Городскими мальчиками, которым наклеили бороду. Для начала надо было найти людей, которые отзываются на эту историю, которых она задевает, трогает.

– То есть главное всё же не типаж?

– Конечно, важен талант. И ещё – актёрская школа. Ко мне приставали с вопросами, почему Маковецкий – ещё молодой человек – играет старика. У актёров в возрасте совершенно другая школа. Но актёрский язык в фильме должен быть общим. И мне нужен был человек пронзительный. Представьте себе изумительного артиста Алексея Васильевича Петренко в роли отца Андрея.

– Трудно вообразить, чтобы его могла бы обмануть Настёна…

– Ну да. Он сразу всё просёк бы. Был бы другой сюжет. Образы заложены Распутиным. Они характерны, кстати, для «деревенской прозы»… Все люди слабые. Их надо принять, понять и полюбить. В деревне негодяев-то нет.

Вообще если говорить о деревенской жизни, то у меня ощущение, что этот образ жизни – стенка на стенку – симптом слабости мужского начала в организации жизни.

– Вы хотите сказать, что борьба стенка на стенку – это результат отсутствия мужского начала? Может быть, наоборот?

– Нет. Первое впечатление обманчиво. Женщины всё тянут: и детей, и деревню, и страну… В этом смысле роль Ани Михалковой для фильма очень существенна. Россия – женская страна. Мужики в этой жизни только выясняют отношения друг с другом. И, к сожалению, не способны к жизненной самоорганизации.

Люди, готовые поджечь соседа, никогда не смогут договориться, чтобы создать нормальную человеческую жизнь. Если у нас есть колоссальный национальный изъян, то именно склонность к братоубийству. Она исторически объяснима.

– Чем она исторически объяснима?

– Крепостным правом. А как же? Крепостное право деформировало сознание людей. Корни-то в этом лежат. Привычка под ярмом существовать, работать на дядю, а не на себя, при этом ненавидя этого дядю, – вошла в плоть и кровь. Отсюда – вечно тлеющий огонь гражданской войны. А сегодня при нынешнем колоссальном социальном расслоении он, возможно, способен вырваться вновь. Не дай Бог… Это наша национальная боль. Только когда мы изживём в себе последствия крепостного рабства, будет возможна лучшая жизнь.

Беседовала Жанна ВАСИЛЬЕВА