Игорь ИЗБОРЦЕВ

В воскресенье, накануне закрытия фельдшерского пункта, Иванов заснул. Проснулся он поздно ночью со среды на четверг, проспав ровно семьдесят четыре часа двадцать четыре минуты. Он открыл глаза и, напряжённо перебирая взглядом темноту, попытался воспроизвести в памяти свой сон. Получалось плохо, он помнил лишь, что снилось ему нечто всегдашнее, обыденное, о чём совершенно необязательно вспоминать, но всё равно зачем-то будоражил память. Через несколько минут, сдавшись, встал и посмотрел на табло электронных часов. Смотрел долго, задумчиво почёсывая затылок, наконец, не зажигая света, нашёл на вешалке телогрейку и, накинув её на плечи, вышел во двор.

Раскалённая луна прожигала ночную чернь, за лесом что-то гулко вздрагивало, будто невидимые кузнецы, отрабатывая третью смену, колошматили по гигантской наковальне. Несколько месяцев назад там началось строительство чего-то непонятного, поговаривали, что космического. Но в это Иванов не верил: слишком уж далеко, по его расчётам, находилось от его родной Ивановки всё, что связано с космосом. И от районного центра и даже от губернской столицы, хотя там и дома многоэтажные, и дороги асфальтированные, и вышки сотовой связи. А у них лишь силосная башня, которая двенадцать лет праздно ржавеет и выбирает место, куда ей получше упасть. В версию Кисетыча он тоже не верил – тот ещё болтун. Старик утверждал, что у них по соседству строится всемирный лепрозорий; свезут туда, дескать, прокажённых со всей планеты и за это-де главе района уже заплачено два миллиона евро. Но что возьмёшь с Кисетыча? Не мудрено, если по старости лет спутает, где у него лицо, а где затылок.

«А сам-то? – сердито взнуздал себя Иванов. – Три дня проспал, бездельник!» Он тут же припомнил, когда это случилось с ним последний раз: ну да, аккурат полгода назад, перед закрытием детсада, клуба и библиотеки. Двое суток он тогда пребывал в забытьи и ничего не видел – как голосили бабы, как шумели и били стёкла в окнах конторы мужики, а глава сельского поселения Пётр Петрович Горыня прятался от народного гнева в отхожем месте. И никто его не будил – до Иванова ли было народу? Даже Кисетыч не пришёл и не прыснул набранной в рот водой. Хотя что вроде бы Кисетычу до клуба? В библиотеку он сроду не хаживал, а внуки и правнуки – за тридевять земель. Однако ж всё время оставался с обществом – не прокисла ещё, как говорится, старая активистская закваска.

Иванов поёжился, словно теплота июльской ночи вдруг отступила от него. Он надел телогрейку в рукава, застегнулся и даже поднял воротник. Неужели опять что-то ликвидировали? Что? Почту? Магазин? Фельдшерский пункт? Да… Конечно… Ведь именно его и упоминал представитель администрации Гольдин, который тогда, полгода назад, прибыл в составе смешанной комиссии для выяснения причины массовых беспорядков в Ивановке. Следователи допрашивали подозреваемых, омоновцы лупили кого ни попадя дубинками, а Гольдин проводил с народом разъяснительные беседы. Он объяснял, что, поскольку культура в регионе находится в страшном упадке, областное руководство приняло единственно возможное, мудрое решение: прекратить существование малоэффективной культурной самодеятельности в виде сельских клубов и библиотек и пойти, так сказать, путём оптимизации и укрупнения, т.е. создания мегакультурных объединений в районных центрах, способных предоставить самые качественные услуги. Гольдин обещал открытие специального маршрута молодёжных автолайнов, пугал всех огромными деньгами, которые вот-вот обрушатся на головы пребывающих в неведении иванчан. Рокфеллеровский центр, убеждал он, очень озабочен падением культурного уровня населения российского Нечерноземья… Иванов слушал рассеянно, он только что пробудился от долгого сна и ещё не переварил все последние события. Насторожился он только, когда чиновник упомянул фельдшерский пункт, назвав тот подлежащим изжитию пережитком. Тогда Иванов счёл это оговоркой, поскольку фельдшер Панкрат Андреевич пользовался у иванчан исключительным авторитетом и даже имел правительственные награды. Да и сам Гольдин медицинскую тему сразу же свернул и перешёл к очередному прожекту, состоящему в очень, по его словам, перспективном возделывании новой сельскохозяйственной культуры – гигантских баклажанов, – которая-де поможет самым коренным образом изменить к лучшему состояние местного агропромышленного комплекса…

– Что ж они с нами делают? – Иванов резко двинул плечами, так что верхняя пуговица на телогрейке с треском отскочила и исчезла во мраке двора. – Мы ж не тёлки! Тех хоть и пускают на мясо, но ведь кормят, лечат и словом добрым тешат. А мы что же такое?

Чувствуя, что переполняется внутренним жаром, он, скинув телогрейку, подошёл к бочке с дождевой водой, погрузил в неё руки и плеснул в лицо, остужаясь её ночной свежестью. Да нет же! Возможно, ничего и не было? Навоображал себе… Жили и жить будем. Вон сколь нас ещё! Он посмотрел на плывущие в потоках лунного света крыши соседних домов.

– Жили и жить будем, – повторил он вслух и почти успокоился.
На другом конце деревни заходились в истеричном лае собаки. На их зов лениво отбрёхивался Пузанчик Кисетыча, нахальный и обжористый, хотя сам-то от собачьего горшка два вершка.

Иванов ощутил потребность увидеть Кисетыча, поговорить, узнать, как и что. Он пересёк двор и пошёл через сад. Зелёная кольчуга листьев на яблонях, чуть дрожа, играла лунными бликами, и трава под ногами растворялась в волшебных красках луны, которая, кажется, охватывала собой всю плоть ночного бытия – и шорохи, и неясные вздохи, и стрекотание цикад, и металлический гул за лесом; луна притягивала к себе, манила, звала… Иванов, словно принуждаемый неведомой силой, нет-нет да бросал на неё взгляды, всё время ощущая тревожный зуд памяти: давешний сон не давал ему покоя…

Тут Иванов увидел мерцающий огонёк в палисаднике у стены дома Кисетыча; огонёк двигался вверх-вниз, то угасая, то разгораясь. Слава богу, не спит Кисетыч. Сейчас аккурат должен закашляться… Кисетыч ведь и прозвище своё получил за то, что постоянно либо курил, либо обстоятельно и по-своему красиво сворачивал самокрутки. При нём всегда неизменно пребывал вышитый покойной женой Марфой кисет с махоркой и квадратиками резаной газетной бумаги… «Кхе-кхе-кхе», – закашлялся Кисетыч, и замолкший было Пузан опять лениво забрехал. Иванов пролез сквозь дыру в заборе и прокрался совсем близко к старику. Ему казалось, что движется он совершенно бесшумно, но в этом, похоже, вышла ошибка. Кисетыч опять закашлялся и вдруг сказал:
– Здоровенько, лежебока! Проснулся?
– Услышал? – Иванов выступил из-за куста сирени и сел рядом на скамейку. – Ну и слух у тебя, даром что старик.
– Да ладноть! – Кисетыч рассмеялся. – Я хоть и год всего повоевал, но в разведке нюхом фрица чуять научился, так это со мной на всю жисть и осталось.

– Что там, Кисетыч? – настороженно спросил Иванов. – Что случилось, пока я спал? Ведь что-то случилось?
– Да тут этакая загвоздка, – вздохнул Кисетыч, – тут, понимаешь…
– Погоди, – оборвал старика Иванов, – я сам. Закрыли фельдшерский пункт, ведь так?
– Ну! А ты откуда… – Кисетыч поперхнулся дымом и согнулся в кашле; прокашлявшись, продолжил: – Хотя экая тут загвоздка? Все шептались насчёт фельдшерского пункта. Сказано об этом было загодя, но всё не верили: неужто оставят помирать без фельдшера? Ещё как оставили!
– И как всё было?
– Как? Обныкновенно! – Старик заткнул окурок в жестяную банку и тут же потянулся к кисету. – Повесили на пункт замок. Пришёл фельдшер, а ему бумагу в зубы с постановлением из района. Закрыто, мол, и баста!
– Кто закрывал-то?
– Знамо дело – Горыня и участковый с ним на пару. А назавтра приехал тот самый начальник из области, как его там?
– Гольдин, – напомнил Иванов, – Аркадий Григорьевич.
– Во-во! Этот самый Гульдин и разъяснил людям политику партии…
Кисетыч взялся излагать ход событий, и с его слов вырисовывалась такая картина.

Решение о закрытии фельдшерского пункта в Ивановке было принято районным собранием депутатов. Аркадий Григорьевич озвучил народу суть этого решения. Он говорил иванчанам, что, мол, будь те помудрее да порасторопнее, так давно б уж и сами погнали прочь фельдшера-шарлатана. Он, мол, уж и горчичники ставить разучился. Травит больных просроченным пургеном и аспирином. А денег на него, между прочим, уходит прорва. В свете сказанного, говорил, предлагается мудрое решение: вашего и прочих сельских докторишек аннулировать, а все финансы сосредоточить в районных центрах, устроив там шикарные поликлиники и больницы. Смертность, мол, сразу понизится, а способность к плодотворному труду возрастёт. Народ Гольдину верить не желал. Фельдшер, кричали, всегда под рукой, он скольких вон спас и от стенокардии и от инфаркта! Гольдин соглашался, сокрушался вместе со всеми, вытирал слезу, просил потерпеть временные трудности. Это, говорил, политика государства, а оно, мол, у нас день ото дня приобретает всё более и более человеколюбивое и гуманистическое лицо и вскоре так станет заботиться о каждом гражданине, что тот как сыр в масле будет кататься. Напоследок Гольдин пообещал, что в ближайшие дни забота государства коснётся и их малокомплектной школы: нечего, мол, неучей плодить…

– Вот такая, брат, загвоздка, – закончил рассказ старик и опять раскрыл свой кисет.

– А как же Панкрат Андреевич? – спросил Иванов. – С ним-то всё в порядке?

– Слёг, знамо дело. Вот ты, положим, – Кисетыч зажёг спичку, поднял её вверх и стал смотреть сквозь пламя на луну, – не слёг бы, коли тебя шарлатаном назовут и скажут, что ты народ травишь? – Он дунул на спичку и взглянул на Иванова: – В том-то и загвоздка, обидно человеку, столько лет от хвори нас выправлял.
– Надо было гнать в шею этого Гольдина, – резанул в сердцах Иванов.
– А милиция? Они, помнишь, в прошлый раз полсела покрошили? Боятся люди, потому как сила за ними.
– Ну и что нам делать?
– Я бы, – Кисетыч опять чиркнул спичкой, – будь моя воля, поджёг бы луну, а пока бы её тушили, я бы всё по-своему выправил.
– Сказок на ночь начитался? Да и что ты можешь сделать?
– Ты бы помог, – оптимистически хмыкнул Кисетыч, – или ещё кто, не знаю. Ну ладноть, спать пойду, утро вечера мудренее. Покедова. – Старик, кряхтя, поднялся и, раздвигая кусты смородины, побрёл к крыльцу своего дома.

– И тебе здравствовать! – Иванов пошёл к себе во двор. У бочки с водой он приостановился, зачерпнул горстью воды и, чуть подержав, подкинул её вверх, целясь в луну, словно хотел затушить задуманный Кисетычем пожар…