ДИСКУССИЯ «ПОСТМОДЕРНИЗМ: 20 ЛЕТ СПУСТЯ»

Валерий ДАНИЛЕНКО, профессор Иркутского государственного лингвистического университета

В начале книги И.С. Скоропановой «Русская постмодернистская литература» (Изд. 6-е. – М., 2007) мы можем обнаружить головокружительную характеристику постмодернизма в литературе. Вот лишь незначительная часть примет постмодернистской литературы по Скоропановой: «…лишён традиционного «я» – его «я» множественно, безлично, неопределённо, нестабильно, выявляет себя посредством комбинирования цитации; обожает состояние творящего хаоса, опьяняется процессом чистого становления; закодирован, даже дважды; соединяет в себе несоединимое, элитарен и эгалитарен одновременно; тянется к маргинальному, любит бродить «по краям»; стирает грань между самостоятельными сферами духовной культуры, деиерархизирует иерархии, размягчает оппозиции; дистанцируется от всего линейного, однозначного…» (с. 5).

Даже и этого фрагмента достаточно, чтобы заморочить голову тому, кто хотел бы разобраться в вопросе о специфике постмодернистской литературы. Попробуем внести в решение этого вопроса некоторый порядок.

Очевидно: перед любым литературоведом стоят две основные задачи – выявить, во-первых, каково соотношение формы анализируемого художественного произведения (языка) и его содержания, а во-вторых, обнаружить мировоззренческое кредо его автора, представленное в содержании этого произведения. В таком случае мы получим две принципиальные черты, характерные для постмодернизма:

– приоритет формы (языка) над содержанием;

– хаотизация представлений о мире.

Из этих принципов постмодернизма вытекают те или иные следствия. Из второго, например, следует шизоидность, множественность «я», релятивизм, стирание граней между самостоятельными сферами культуры, деиерархизация, моделирование возможных миров и т.п. Эти следствия у разных авторов могут варьироваться, но это не меняет самой сути постмодернизма. А если вспомнить о том, что содержание определяет форму, то и выходит, что сущность пост­модернизма очень проста. Она состоит в хаотизации представлений о мире. Главный критерий здесь один: есть хаос – есть постмодернизм, нет хаоса – нет постмодернизма.

Ориентация на данный критерий позволяет нам не допускать ошибок в отнесении того или иного автора к постмодернистам. В упомянутой книге И.С. Скоропановой, например, к ним причислен Андрей Битов. Его «Пушкинский дом» фигурирует у автора как свидетельство появления в русской литературе первой волны постмодернизма. Рядом с ним оказались «Прогулки с Пушкиным» Абрама Терца (Андрея Синявского) и, как ни странно, «Москва – Петушки» Венедикта Ерофеева. Но в «первой волне» у неё почему-то не оказалось Саши Соколова с его «Школой для дураков». За первой волной постмодернизма последовала вторая и третья (Виктор Ерофеев, Виктор Пелевин, Владимир Сорокин, Дмитрий Пригов и др.).

Записывать Венедикта Ерофеева в постмодернисты – значит совершать литературоведческое насилие над его искренним и незамысловатым произведением. Легко понять многочисленных почитателей несчастного Венички: и алкоголическую «поэму» он написал развесёлую, и её симпатичного автора жалко до слёз. Но эту книжку нельзя расценивать как постмодернистскую по одной простой причине: в ней нет хаоса. А хаос есть главный конститутивный признак постмодернизма. В книжке В. Ерофеева нет хаоса, стало быть, нет и постмодернизма. Откуда в ней взяться хаосу? В ней всё ясно как божий день: наливай да пей.

Подлинные постмодернисты хаотизируют картину мира до такой степени, что она становится ирреальной. Правда, они делают это в разной мере: степень ирреальности картины мира у них варьируется от незначительной, лёгкой, до тяжёлой, шизофренической. Степень хаотизации представлений о мире у А. Битова в «Пушкинском доме», например, невысокая, зато в «Школе для дураков» Саши Соколова, «Русской красавице» Виктора Ерофеева и «Чапаеве и Пустоте» Виктора Пелевина эта хаотизация доведена до подлинно постмодернистского накала. Почему им это удалось? Потому что повествование в их романах ведётся от лица психически ненормальных людей.

Повествование в «Пушкинском доме» А. Битова ведётся от лица психически здорового человека. Вот почему обнаружить в нём постмодернистский хаос нелегко. Но он в нём всё-таки присутствует. Правда, в завуалированной, неявной, скрытой форме. Назовём эту форму лёгким постмодернизмом. Он заявляет о себе в лёгкой хаотизации мира – природы, психики и культуры (науки, искусства, нравственности, политики, языка). Возьмём, например, природу. О ней речь, в частности, идёт в прологе, который назван, между прочим, «Что делать?». Читатель вправе спросить с его автора, как с Н.Г. Чернышевского: «Что же нам делать?» Нет ответа. Можно лишь предположить: искать ветра в поле, желательно – всесокрушающего. В 90-е годы нам привелось дождаться такого ветра. Он разнёс советскую цивилизацию в пух и прах. Всесокрушающим ветром пугал честной народ Саша Соколов в «Школе для дураков» устами своего любимого героя – географа Павла Норвегова. Его звали ещё и так: Насылающий Ветер. А. Битов ушёл дальше: он сам его наслал. Что же оставляет после себя всесокрушающий ветер? Хаос, разрушение и пустоту.

А. Битову далеко до представителей тяжёлого постмодернизма – С. Соколова, В. Ерофеева и В. Пелевина. Хаотизацию мира в своих книгах они довели до шизофренического идеала (см. об этом в моей книге: «Инволюция в духовной культуре: ящик Пандоры».– М.: КРАСАНД, 2012). Так, главная героиня «Русской красавицы» В. Ерофеева живёт в двух мирах – реальном и ирреальном, где она общается с покойником – Леонардо да Винчи.

Смешать два мира – дело нехитрое. Хаотизация мира в «Чапаеве и Пустоте» В. Пелевина осуществлена за счёт смешения сразу четырёх миров: мир № 1 – реальный в прошлом для нормального человека; мир № 2 – он же – для шизоидного сознания Петра Пустоты – ирреальный; мир № 3 – реальный в настоящем для нормального человека; мир № 4 – он же – для Петра – ирреальный. Выходит, нечётные миры – реальные, а чётные – ирреальные. Манипулирование сразу четырьмя параллельными мирами – главное постмодернистское достижение Виктора Пелевина! Каков смысл этого манипулирования? Увы, он имеет явную инволюционную направленность, поскольку главный смысл своего романа его автор увидел в пустоте (с маленькой буквы), в иллюзорности всех четырёх миров – включая нечётные. Более того, именно в дискредитации реального мира и состоит основная идея романа В. Пелевина «Чапаев и Пустота». Он осуществляет её за счёт стирания граней между ирреальным миром и реальным, выдавая ирреальное за реальное, а реальное – за ирреальное.

Есть и другие способы хаотизации мира. Так, для наиболее продвинутых постмодернистов характерна подмена знаменитых прототипов вымышленными персонажами. Метода этой подмены весьма незамысловата: берутся лишь некоторые, незначительные внешние признаки знаменитого человека – его имя (В. Пелевин в своём последнем романе умудрился сократить имя Л.Н. Толстого до «t») – и определённые обстоятельства жизни. А затем разыгрывается комедия, где выступают якобы знаменитые люди, но в самых неожиданных ролях. Л.Н. Толстой, например, может оказаться террористом, а В.И. Чапаев – восточным эзотериком. С лёгкостью необыкновенной Я.М. Свердлов становится канатоходцем, Н.С. Хрущёв – графологом, А.И. Микоян – организатором спиритических сеансов и т.д. Находятся и восторженные почитатели такой, с позволения сказать, беллетристики.

Два Виктора стали культовыми фигурами русского постмодернизма в прозе – Ерофеев и Пелевин. Их главные романы – «Русская красавица» и «Чапаев и Пустота» – воспринимаются как образцы постмодернистской литературы. Но что же их объединяет? Не только тот социальный хаос, в котором они писали свои романы. Их роднит собственное участие в его создании. Разумеется, они это делали своими, художественными, средствами. Следует отдать им должное: свой вклад в разрушение духовных устоев нашего общества они, вне всякого сомнения, внесли. Более того, они вносят его до сих пор, поскольку, с одной стороны, их романы продолжают разрушительно воздействовать на незрелые читательские умы, а с другой стороны, они, надо полагать, и до сих пор будоражат молодые творческие умы.