НОВАЯ ПОЭЗИЯ

Станислав ЛИВИНСКИЙ, родился и живёт в Ставрополе.  34 года. Публикации: «Литературный Кисловодск», «Южная Звезда», «Дети Ра», сборник «Новые писатели». Участник Форума молодых писателей России в Липках 2006–2008 гг. Семинар А. Кушнера.

* * *
Дед Мороз с бородой на резинке.
Школьный утренник. Старый спортзал.
Ты, конечно, в костюме снежинки.
Я в чём Бог… и пиджак слишком мал.
И звучит что-то вроде лезгинки.
Детство – это как четвертьфинал.
Но, остыв, покрывается пенкой
наша память. Я вспомнил сейчас,
как фотограф на той переменке
наводил долго резкость на нас.
Фон щербатой на вид шведской стенки.
Подпись справа – 4-й «А» класс.
Это фото. Улыбки. Фигуры.
И оборван слегка уголок.
Это время писало с натуры.
Кто ещё написать это мог?!
Жёлтый глянец и сплошь кракелюры.
Я его заучил назубок.
Заучил. Постарел. Позолота
облупилась – никак на беду.
У окна ставши вполоборота,
я увижу вдруг нашу звезду.
И она, словно ты на том фото,
третья слева в последнем ряду.

* * *
Нас из одной лепили глины,
но обжигали в разных горнах.
Судьба темна, как погреб винный,
сырой, просторный.
И мы с тобой: нам по семнадцать,
а может быть, давно за тридцать.
И память – ветреная цаца, –
та, что на лица.
И мы с тобой. Приходит осень.
И облетают листья с клёнов.
И седина виски заносит.
Гадай на зёрнах…
Гадай на зёрнышках созвездий.
Мети палас. Вари мне каши.
Я так люблю, когда мы вместе
во всём домашнем.
Я так люблю, когда в халате
рукою машешь мне в окошко;
когда ты надеваешь платье,
и трётся кошка;
когда в хоккей играют лихо
по телику и, оторвавши
взгляд от шитья, ты спросишь тихо –
а где здесь наши?

Последняя строка
Холодный чай. Вишнёвое варенье –
оса завязла. Косточки в руке.
Последняя строка стихотворенья
в двух вариантах справа на листке,
как будто бы обзавелася тенью
и что-то замышляет в уголке.
Да будет свет! – по щучьему веленью –
и всё что с ним в моём черновике.
Да будешь ты. Ещё зима и лыжи.
В прихожей гвоздь, на нём твои ключи.
И полночь, дорисованная рыжим
карандашом, нет – пламенем свечи.
И крик котов на черепичной крыше.
Торчащие из кладки кирпичи.
И что-то там, что неизменно выше,
как будто только-только из печи.
Да будешь ты и лучше – по соседству.
И солнце заходить за гаражи.
Увидишь и зажмуришься, как в детстве:
мать сунет ложку, скажет – оближи.
Увидишь – как в предпраздничной массовке
ребёнком на обкусанных ногтях
до дрожи пересчитывал обновки.
Смотри, не забывай, что ты в гостях.
Да будешь ты, в деталях, побрякушках…
Но эта неудачная строка
кудрявится, ломается, как стружка,
и падает на землю с верстака.
И снова дом, холодный чай, варенье;
вишнёвое варенье, чай и дом.
Нехитрое, казалось бы, плетенье –
вязать строку рифмованным узлом.

* * *
В пересуды листвы, в желтизну ноября
с осторожностью первого снега
ты уйдёшь. Оглянись и запомни меня –
молодого ещё человека.
Оглянись и запомни. Останься такой,
как была лет пятнадцать – при встрече
в переулке московском с его нищетой
и горбинкой почти человечьей.
Козырёк остановки. И рядом взамен
тополей столб с листвой объявлений.
И я думал, что смерть,
как квартирный обмен.
Только толку в подобном обмене?
Мы ещё поживём. Я тебя обнимал
и засовывал руки за хлястик.
Но последний троллейбус уже грохотал
и позвякивал мелочью в кассе.
Он тебя забирал, он тебя увозил,
под колёса кидалась собака.
Напишу в этом месте, что я закурил,
хоть на самом-то деле – заплакал.