ПОЭЗИЯ                                                                                                                                                                                              

Евгений ЕВТУШЕНКО

КТО Я?
Я – римлянин древний,
но только без Древнего Рима.
Без панциря, шлема,
коня, чтобы въехать в Сенат,
без щита, без меча и копья,
без тех, без которых
вся жизнь моя непредставима.
Все умерли –
и в наказанье не умер лишь я.
Декабрь, 2010

БУЛАТ ОКУДЖАВА
9 мая 1924–1997

Хватило бы улыбки,
Когда под рёбра бьют.
           Б.О.
Без тебя, Булат Шалвович,
и без песен войны
дрыгоножные шалости
до чего же стыдны.

Без тебя, Булат Шалвович,
шар земной не смешно
странным выглядит шариком,
но чьего казино?

Без тебя,
Булат Шалвович,
всё позорнее страсть
липких глаз,
так и шарящих –
как народ обокрасть?

Без тебя, Булат Шалвович,
не срамить бы нам стих,
жить тусовками, шайками,
попрошайками их.

Без тебя, Булат Шалвович,
не спастись пылью слов,
закидательством шапочным,
но без мудрых голов.

Без тебя, Булат Шалвович,
и друзья – не друзья,
и достаточно шага лишь
быть с тобой,
но нельзя...
20 августа 2010

АЛЕКСАНДР МЕЖИРОВ                                                                                                       
1923–2009
Мы под Колпиным скопом стоим.
Артиллерия бьёт по своим.
              А.М.
 
Потерялся во Нью-Йорке Саша Межиров
Он свой адрес,
имя позабыл.
Только слово у него в бреду пробрезживало:
«Евтушенко».
Ну а я не пособил.
И когда медсёстры иззвонились,
спрашивая,
что за слово
и какой это язык,
не нью-йоркская,
а лондонская справочная
догадалась –
русский! –
в тот же миг.
И дежурной русской трубку передали –
и она сквозь бред по слогу первому
заиканье Саши поняла, –
слава богу, девочка московская,
поэтесса Катенька Горбовская,
на дежурстве в Лондоне была,
через спутник в звёздной высоте
еле разгадав звук:
«евт-т-т».
Помогло и то, что в мире мешаном
так мог заикаться
только Межиров.
Жаль, что главную напасть мы не сломили –
все спасенья –
временные в мире.
20 октября 2010

ЭТИ ГЛАЗА НАПРОТИВ
Эти глаза напротив,
Чайного цвета глаза...
(Из песни, которая прожила полвека)

По улицам Владивостока
я провожал тебя домой.
Тебе сказать хотел я столько,
но был застенчиво-немой.

И ты, кассирша Военкниги,
гимнастики советской дочь,
со мной в двусмысленные миги
чуть поиграть была не прочь.

Из дерзких снов о Пикадилли,
Бродвее и Шампс-Элизе
такие ноги не ходили
ещё по нашенской земле.

И, наполняя мир сияньем,
как нереальные почти,
пленяли чем-то марсианьим
твои зеркальные очки.

А бухта Золотого Рога
скрывала, хитро притворясь,
что ты, такая недотрога,
была дотрогой столько раз.

Ты прикоснулась без обмана
надменным пальчиком к плечу:
«Прости... Хочу за капитана...
А за поэта – не хочу...»

На улицах Владивостока,
не оценившая меня,
со мной рассталась ты жестоко,
ладонью губы заслоня.

Я в кабаках все гроши пропил,
где оскорблён был как поэт
песнюшкой про глаза напротив
а также и про чайный цвет.

Потом я облетел полмира,
но снова памятью незлой
во Владик что-то поманило,
А что? Всё тот же пальчик твой.

Всё изменилось на морфлоте,
лишь выжил через двадцать лет
тот шлягер про глаза напротив
а также про их чайный цвет.

Я ткнулся в шумную кафешку,
дверь в ту же песню приоткрыв,
но вдруг наткнулся на усмешку:
«Куда ты прёшься? Перерыв!»

В броне, как вражеские танки,
перед дымящимся азу
сидели три официантки,
руками ёрзая в тазу.

Для сорванной в концертах глотки,
чтоб мне не потерять лица,
я попросил у них не водки,
а два простых сырых яйца.

«У нас идут на завтрак яйца! –
сказала с гордостью одна. –
Давай-ка, братец, выметайся!» –
И стопку хлопнула до дна.

«Но есть у вас яйцо к бифштексу».
Я показал ей на меню.
«Что, братец, у тебя в башке-то?
А где ж я мясо применю?!»

И вдруг она, очеловечась,
ко мне рванулась: «Женя, ты?»,
лицо запрятав, как увечность,
где время смыло все черты.

«Вот и отмщенье мне настало.
Сплыл капитан... Бил ни за что...
Ты видишь – я какая стала.
Он спился. Я теперь – ничто».

У бухты Золотого Рога
прошу прощения, у Бога,
прошу прощения у всех,
кто был наказан слишком строго,
ведь чья-то боль – наш общий грех.

А если и чисты мы вроде,
всех от ответа Бог не спас,
и Божии глаза напротив,
как наказанье, смотрят в нас.
Август 2010

ПРЕМЬЕРА «СТА ЛЕТ ОДИНОЧЕСТВА»
Хоть минуту урываю
наяву или во сне,
и опять по Уругваю
удаётся ехать мне
с Лочей,
так до ям охочей,
что она не тормозит,
предвкушающе хохочет –
это гостя поразит!
И мы бухаемся в лужи,
а в горах всё это – риск.
«Ямы и у нас не хуже!» –
я кричу из рыжих брызг.
Нам без крыши в драндулете
хорошо меж диких гор,
уж в каком ни есть столетье,
но где жив ещё amor!
То ли в пропасть, то ль в долину
мы летим всем вопреки,
и сцеловываю глину
с индианистой щеки.

Лоча – из Монтевидео
и училка в двадцать лет.
Она любит своё дело
и когда поэт – поэт.

Мы ведь тоже все училки
и всегда ученики
жизни –
разума точилки,
повстречалки, разлучилки –
школы счастья и тоски.

И въезжаем мы в деревню
там, где школа будет лишь.
У кафе – столпотворенье,
Но – сидячее, и – тишь.

Прижимает бабка пальчик
к доверительным губам.
Вслух читает книгу мальчик,
чуть сбиваясь, по складам.
Здесь в соломенных сомбреро
cотни две босых крестьян,
но собранье не сомлело
и никто ничуть не пьян.

Пьян лишь Аурелиано,
coronel Буэндиа,
потому что ноет рана,
да к тому же не одна.

Он хромает по страницам
у мальчоночки в руках,
там, где тонкая граница
между вами, крах и прах.

И ни у кого – улыбки,
слёз и то – наперечёт,
и про все его ошибки,
революции и сшибки,
и про золотые рыбки
сёдни мальчик не прочтёт.

И я думаю о ком-то,
то, что все, быть может, – я,
и что весь наш мир – Макондо,
ссорящаяся семья.

В первый раз роман я слышу
и в ладонях, как слезу,
под свою родную крышу
я в Россию привезу.

Помню – слушали премьерно
в сто раз лучше новостей.
Где единственный, наверно,
деревенский грамотей?!

Но, храня подарок Лочи,
посреди бессонной ночи
я прочту, старик почти,
сохранив навек наивность:
No olvides de los ninos
de America Lati...
na.
Стало ритму тесно,
как Светлову с лишним «да».
Но найдётся в сердце место
всем народам навсегда.
15 декабря 2010

МАРКЕС И ПАСТЕРНАК
Когда приехал к нам в Россию Маркес,
его я в Переделкино повёз –
он был колючим по-левацки малость,
но я не видел в том больших угроз –
ведь всё-таки в стране картелей рос,
и все, кто жили под «Юнайтед фрут»,
те знали, как наручники их трут.

Я предложил заехать на могилу
К Борису Леонидовичу.
Гость
сначала промолчал и через силу
сказал, скрывая неприязнь – не злость,
что неслучайно Пастернак был признан
обрадованным империализмом, –
так ждавшим эту сахарную кость.

Весь шум вокруг поэта был позорен.
Как он себя использовать позволил?

Был Маркес мой любимец,
но не идол.
И Пастернака я ему не выдал:

«Но он не прятал «Доктора Живаго»,
Он знал, что «корень красоты – отвага».
Он против игр циничных, лживых правил
любовь над всей политикой поставил.
Неужто вам всех высших чувств на свете
важней монтекки или капулетти?
Он разве начал сам скандал с романом?
Им бить друг друга стали в рвенье рьяном
капитализм с феодализмом русским,
а Пастернака позвоночник хрустнул...
Нет гениев, что всё-таки остались,
использовать которых не пытались.
Но это не вина людей, а драма....
Мы завернём к могиле
или прямо?»

«На кладбище», – сказал, подумав, Маркес.
Замолк в нём журналист.
Проснулся мастер.
Так бережно он шёл,
войдя на кладбище,
как будто под ногами были клавиши.
Когда-то мой отец мне говорил:
«Запоминай (но не играя в судьи),
как люди ходят около могил,
и это тебе скажет, что за люди».
О золотую краску руки выпачкав,
шёл романист-Мидас
почти на цыпочках.
Шёл Маркес.
Он тихохонько высмаркивался.
Вгляделся в нежный профиль неспроста,
и еле шевельнулись губы Маркеса:
«Какая на могиле чистота…»
15 декабря

ПАМЯТИ ДЖАНДЖАКОМО ФЕЛЬТРИНЕЛЛИ
Газеты читать было как отравленье,
был грохот валькириевых крыл,
когда Джанджакомо Фельтринелли
роман Пастернака всем людям открыл.

Там большее было, чем литература,
чем красные-белые, чем война,
как будто воскресшая лира Катулла
соединила в одни времена.

И вдруг подзастыла помпейская лава
уже подогретой холодной войны,
когда, взявшись за руки, Юрий и Лара
по свету пошли от страны до страны.

Пошли, как послы от Ромео с Джульеттой,
на всех языках нас любовью стыдя,
и что-то случилось с прозревшей планетой,
ещё бы чуть-чуть – и взорвавшей себя!

Какой была гибель Джанджакомо – тайна.
Прекраснее взрывы романов, поэм,
и, может, взорвался он и неслучайно,
а чтоб не позволить взорваться нам всем?

И с неба, как ангелов белые перья,
напомнив нам всем, что любовь – это дар,
летят к нам рецепты любви и доверья,
которые доктор Живаго нам дал.
15 декабря 2010

КУДА ЕДУТ КРЫШИ
Я не только поэт площадей.
Я поэт всех нормальных людей.
А порою хочу –
ну хоть маленькую
завести в себе ненормалинку.
Скучно...
Как-то всё скучено,
Скручено...
А кто-то оправдывается,
но зряшно:
«Всё-таки «скушно» лучше, чем «страшно».
Слух мне режет
страшный скрежет
раскуда-то едущих крыш.
Раскудахтались, ржавые..
Ишь!
Кыш!

И слова, как плевки, летят,
куда плюнется.
Неизвестно куда ещё крыши плюхнутся,
и с них десантируется с заточками шпана,
во что превратится тогда страна!
Страшно едущих крыш,
будто сведущих крыс,
так попискивающих,
как помесь
взрыва с визгом,
по Т.С. Элиоту.
Езда крыш по воздуху
подобна полёту.
Вот оно, зрелище,
в небе зреющее, –
надо всеми державами,
дряхлыми и моложавыми,
сдирая железными заусенцами афиши,
у всего человечества едут крыши.

Hе найдёте себе ниши,
если всюду
едут крыши!
Едут крыши из-за страсти,
но не к бабам –
«к бабкам»,
к власти
и протыкая углами и остриями
весь
земной
шар,
каркают крошащимися кровельными краями –
карр-карр-карр.
Едут крыши на крушевелие,
шеями ищущими пошевеливая,
едут грыжи
в Парижи,
едут в Индию к богу Кришне.
«Я – Ваня.
У нас такая прикольная мания.
Мы теперь кришнаиты –
Маня и я...
А из нашего сына байк-рокер вышел...»
Едут крыши для крышевания
Тех, кто давно обескрышел.
Крыши поехавшие –
ну не потеха ли?
Ржавчиной их
все мы дышим.
Юра Гагарин крикнул «поехали!»
всё-таки людям –
не крышам!
Я обожаю множество лиц,
Гомельщину,
Оклахомщину,
да вот, хотя не люблю я границ,
я не люблю их взломщину.
Во мне ещё с детства надежда хранится,
что просто возьмут да исчезнут границы,
забудутся древности – «паспорт»,
«виза».
Скажите,
вы за?

Андерсоновский мальчик
задаёт вопрос постаревшей статуе Либерти,
у которой подмышки бронзовые
всё-таки чистенько выбриты;
«Тётя, куда едут крыши?»
Но непонятно – слышит она
или не слышит.
Так я в своём детстве
спрашивал что-то у статуи Ленина.
А она не ответила.
Может, в ответе была не уверена.

Коммунизм потерял почти всё
и так надоел всем на свете.
Капитализм захватил почти всё
и тоже всем надоел...
Дети, придумайте что-нибудь третье,
чтобы мир, заскучав,
окончательно не одурел.

Спите, дети, тише, тише.
пусть у взрослых едут крыши, –
так задумал кто-то свыше.
А у вас крыши пускай не едут –
лучше вы изобретите этот...
То есть.
Как его?
Да нет, никакой не метод.
Но, ради Бога, что-то попроще.
То есть
просто-напросто то,
где главное – совесть.
То есть самое то,
то есть мир тот самый,
где ни у кого не разводятся папа с мамой.
Февраль, 2010

ВТОРАЯ ВСТРЕЧА С ХЕМИНГУЭЕМ
Он так похож был на Хемингуэя.
А после я узнал,
Что это был Хемингуэй.
                            «Встреча в Копенгагене», 1960 г.

Поколений потерянных стольких
потерянный прародитель
восседает за стойкой опять,
а вот выпить не может в родной «Флоридите».
Упекли его в бронзу.
Он лишь для туристов приманка
здесь, на острове лозунгов,
смуглых красавиц и манго.
И потеряна им
не дошедшая до Сталинграда,
чтобы русским помочь,
подло преданная Интербригада.
«Измы» рушатся.
Это жестоко, сеньора История,
но справедливость капризна,
никакого не надо нам «изма»,
за исключением гуманизма.
Здесь, на яхте «Пилар», он дежурил у волн,
где фашистская мина на мине,
и они ещё плавают в чьих-то мозгах,
недовыловленные в мире.

Ну а что же такое с тобой,
компаньеро Еухенио?
Ты устал.
Но усталость смертельная от вдохновения –
это всё-таки жизнь,
а не гибельное отдохновение.
И решиться непросто,
но всё же однажды решись ты
стольким антифашистам притворным
с презрением шваркнуть:
«Фашисты!»
Если это и есть
так с издёвкой осмеянная «хемингуэевщина»,
надо сделать свой выбор
и встать против кодла хамеющего!

Я подсел к Хему в баре
полвека назад, в Копенгагене,
увидав, как он шёл
чуть вразвалку, с повадками капитанскими.
Он тогда заказал, как я помню,
лишь русскую водку
в настроенье хорошем,
как будто взорвал он чужую подлодку.
А вот я промолчал.
С ним не чокнулся.
Вместе не выпил.
Боже мой, почему мы не чувствуем
чью-то нависшую гибель?
И шепчу я: «Что с вами?
Быть памятником бросьте.
Вы, живой, так нужны.
Что ж вы прячетесь в бронзе?»
ГАВАНА, январь, 2010