Фрагмент

Марианна ИОНОВА

Родилась в 1986-м в Москве. Первая книга «День Святого Патрика» была выпущена издательством «Столица-Принт» в 2004 году. На книгу доброжелательной статьёй в «Литературной газете» откликнулся Э. Графов.

«Очаровательная проза» – так отозвался о её творчестве журналист и поэт Игорь Померанцев.
Лауреат независимой литературной премии «Дебют» 2011 года.

Живёт в Праге.

Маленький мальчик спустился с крыльца, прошёл по кирпичам дорожки, остановился как вкопанный перед грушевым деревом и задрал голову. В ветвях сидела мать мальчика и глядела в тяжёлый чёрный бинокль на дорогу за плетнём. Босые ноги матери упирались в сучья древа, такие же по толщине, как ноги. Выцветшее розовое платье казалось ещё бледнее там, наверху, отсюда, снизу.

Маленький мальчик вошёл в прохладную комнату и увидел, что мать с отцом лежат среди дня на кровати, поверх покрывала, полностью одетые, и смотрят в потолок, держась за руки. Их мыски торчат, как у кукол. Маленький мальчик обошёл громадную кровать и сделал ладони шалашом, сведя кончики пальцев. Затем он стал сокращать стенки шалаша наподобие мехов гармони, и почти совсем красные, точно у кошки, подушечки его тихо хлопали друг о друга.

«Не делай так», – сказала мать в потолок.

«А вы зачем легли?» – спросил мальчик, накреняя голову так круто, что ещё чуть-чуть, и она перевесила бы, и кегельное его тело бы опрокинулось.

«Нам очень жарко», – произнёс отец, улыбаясь с закрытыми глазами.

«А, понятно», – кивнул мальчик и вышел из комнаты. Он шёл и делал ладонями так, как ему запрещала мать. Как только он приблизился наконец к грушевому дереву, мать догнала его, подхватила под мышки, посадила на самый высокий сук и дала в руки большую, золочёную, клыкастую и пучеглазую маску из кабинета. Так он и остался сидеть на дереве со страшной, дурацкой маской в руках – точно геральдический зверь с гербом.

Герой этого рассказа проснулся от вещественности, заполнившей его руки. Шишковатое тепло резьбы по древесине осязалось как наяву. Гладь золотого лака его кожа не спутала бы ни с какой другой. Под одеялом не было маски. И под подушкой не было маски. Но прямо перед ним, перед кроватью, ещё возвышалось суковатое грушевое дерево, в ветвях которого сидела, как ткачиха, одну ногу крепко поставившая на пол, другую – на педаль станка, его мать и глядела в бинокль, тяжёлый и чёрный.

И хотя мальчик не понимал, что это значит, когда ему, взрослому, вдруг снятся маска и мать, и отец, и дерево, и бинокль, и громадная кровать, на которой неподвижно лежат, лицами вверх, муж и жена, он всё же отступил с опаской на несколько шажочков и сделал ладони шалашом – знак недоверия.

Отец шёл по дороге, утирая пот, и нёс чемодан из прутьев, кажущийся невесомым. Мальчик изучал крохотный синий цветок, вышитый на нагрудном кармане его серой клетчатой рубашки, гадая, василёк это или фиалка, – благо бинокль позволял предаться с такого расстояния этому бессмысленно-въедливому разбору.

Чемодан из светлых прутьев открылся, и там оказалась перевязанная лентой стопка тарелок.

«Только папа мог довезти их в целости и сохранности, – сказала мать, нежно вынимая тарелки. – Я бы непременно разбила хоть одну!»

«Мы будем обедать на праздничных тарелках», – гордо заявил отец и вытер лоб платком; он был немного грустный, как после гриппа.

Под тарелками обнаружился объёмистый, корявый свёрток. Отец достал его и понёс на второй этаж, держа в руках перед собой и глядя на него, как держат перед собой карту, шагая по лесу.

«Что же ты не садишься за стол? Мы будем обедать на праздничных тарелках!» – сказала мать, защёлкивая чемодан из прутьев, теперь уже пустой.

«Спасибо, я уже черешней пообедал», – поблагодарил за заботу мальчик и посмотрел на стопку тарелок, которые совсем не выглядели праздничными, потому что были белые, и всё.

«Сколько же черешни ты съел?»

«Чан».

«Это называется не чан и не жбан…»

«Ой, забыл – ушат!»

«…это называется дуршлаг. Знаешь, как запоминать непривычные слова? Подели его пополам, а потом соединяй две половинки, как машину и прицеп. Дур. Шлаг. «Дур» – смешное слово, а «шлаг» – оно как бы шлёпает. Повторяй: дур-шлаг!.. И потом, ты не мог съесть за присест целый дуршлаг, ты опять, наверное, перепутал название…»

«Я часть просыпал на клумбу…»

«Часть – большую или маленькую?»

«Среднюю. Вот такусенькую среднюю часть…»

Отец потряс солонку над своей порцией.

«Соли нет», – сказал он.

«Дырочки засорились», – объяснила мать.

Она ничего не ела, она вдруг вытащила из-под края скатерти бинокль и стала смотреть в него на отца, сначала правильно, потом наоборот.

«Так ты букашка. А так опять только твой нос…»

«Со стороны поля надо отгородиться, а то, когда они начнут строить, к нам, как в прошлом году, будут сваливать что ни попадя: излишки материалов, песка нанесут, всюду будет стружка валяться – босиком не походишь…»

«У нас на участке живёт кузнечик», – сказала мать, проводя ногтем вдоль золотого ободка тарелки.

Отец привёз на дачу маску из кабинета. Это маска – индонезийская, глаза у неё, как ягоды тиса, вываленный язык и корона сверху. Ещё у неё на зависть круглые щёки и аккуратные клычки. Сама маска слишком чудаковатая, чтобы пугать, но клыки у неё будто бы настоящие, даже один с дуплом.

«Да нет никакого дупла», – усмехается отец.

Он плохо себя чувствует, и усмешка у него печальная, хотя ему смешно.

Герой этого рассказа знал, где можно промыслить всяческую воинственную ритуальную экипировку из Азии и Африки. Он отправился туда, в это немного зловещее и несерьёзное место на границе мира, в котором жил он, и мира, в котором заключались тёмные сделки между людьми и духами. Наш герой инстинктивно боялся всего, как-либо связанного с тем миром, потому что мир, в котором жил он и некогда его родители, был окрашен совершенно другими цветами, по-другому освещён, имел другие формы и другие масштабы. Например, в мире, куда он теперь держал путь, совсем не было белого цвета. Белоснежные праздничные тарелки не могли бы там существовать, а иначе им пришлось бы стать чёрными и утратить то, что относило их к празднику.

Кто украл маску – над этим мальчик не раздумывал: ни когда запрокидывал голову и смотрел на дощатую пустоту, где она висела, ни когда ложился спать, ни когда видел, как отец шмыгает носом, глядя в бумаги, обиженный на обнищавшую стену кабинета. Маленького мальчика интересовала судьба маски самой по себе, без участия человека, посягнувшего на её право принадлежать тому, кто её так любит. Конечно, быть может, этот вор – допустим, случайный, невольный вор – тоже полюбил её и поэтому украл, как Парис Елену, или же, украв, полюбил. И всё равно маленький мальчик воображал, как маска летит, словно несомая медленным вихрем, над тропинкой, ища дорогу домой и тихо подвывая: «Я лечу, лечу, я скоро буду с вами снова!..» Он не надоедал отцу с соболезнованиями. И не упрекал его, как мать, за то, что, дескать, не возят такую ценную вещь повсюду с собой. Тогда он вообще воспринимал всё как данность, события в отрыве от причин, следствия в отрыве от событий и вещи сами по себе, будто это боги, спустившиеся к людям и попросившие у них покровительства.