РЕПЛИКА

Для любого врача смерть пациента, даже наступившая в силу неустранимых причин, всегда поражение. Причём, вопреки Пастернаку, «пораженье от победы» отличается кардинально. Случаются в медицине ошибки, которые страшнее профессиональной неудачи. Например, Гоголя, как практически точно установлено, похоронили живым. Но ещё более странно, когда врач «путается в показаниях», то констатируя смерть больного, то отменяя своё заключение. Каково при этом близким, лучше и не думать.

Нечто подобное описано в одном из рассказов М. Зощенко. Но Зощенко – сатирик. А вот М. Эпштейн, как явствует из множества аннотаций, «крупнейший культуролог и теоретик искусства, автор многочисленных статей и книг, посвящённых самым различным аспектам современных гуманитарных знаний». Профессор-многостаночник. Специалист широкого культурного профиля, стало быть. Дискуссия в «ЛГ», помнится, началась с констатации факта: именно М. Эпштейна можно считать распространителем термина «постмодернизм» на территории бывшего СССР. Именно в его статье давнего 1991 года это понятие было впервые на русском языке применено и обосновано.

Монография Эпштейна «Постмодерн в России» издавалась и переиздавалась, дополнялась и исправлялась, широко комментировалась и рецензировалась. Так продолжалось до тех пор, пока из Атланты, где в университете Эмори давно преподаёт Эпштейн, не разнеслась скорбная весть о смерти… нет, конечно же, постмодернизма, многолетнего «пациента» нашего профессора. Произошло это с той степенью неожиданности, с которой поражает нас известие о кончине приятеля, с который вчера выпивали и ухаживали за дамами. Обстоятельства кончины излагались эмоционально, вероятно, в состоянии стресса: «Признаки конца постмодернизма обнаружились намного раньше 2001-го, в середине 1990-х…»; «С хронологической точностью можно констатировать, что в 10 ч. 28 мин. 11 сентября 2001-го, с крушением двух башен Всемирного торгового центра, воплотивших в себе мощь и блеск глобального капитала, закончилась эпоха постмодернизма».

Здесь поражает то, что мэтр, утверждавший, будто «в постмодернизм Россия вошла впереди всех и своим путём», приплетая к этой версии Пушкина и строительство «града Петрова», конец своего детища почему-то отнёс за много тысяч километров. И связал не с гибелью детей в Беслане или бедой на Саяно-Шушенской ГЭС, а с обрушением ВТЦ – ужасной трагедией, унёсшей тысячи жизней, но произошедшей отнюдь не вследствие торжества постмодернизма. Вот уж поистине: где имение, а где наводнение!

Эта неувязка теоретика по-человечески понятна и простительна. С кем рядом живёшь, тому и сочувствуешь в первую голову. Идеи тоже смертны, и живут часто даже меньше, чем люди. Да никто в России вослед постмодернизму особенно бы и не рыдал, во всяком случае за чертой МКАД. Умер-шмумер, лишь бы был здоров! Но М. Эпштейн сделал заявление, напрочь опровергающее его собственные тезисы, когда «пациент» не просто прекрасно себя чувствовал, но победным маршем шагал по просторам русской словесности. Когда исключительно постмодернистские тексты публиковались в «толстых» журналах, брали все на свете премии и объявлялись истиной в последней эстетической инстанции. Что это – прозрение учёного или уловка культуртрегера, заранее предчувствующего крах своей колониальной политики? Если верно первое, мы вправе ожидать публикаций о других, допустим, более соответствующих национальной традиции направлениях литературы. Однако о таковых что-то ничего не известно.

Хотелось бы услышать ответ самого Эпштейна. Но едва ли он снизойдёт до «дилетантов», тем более видящих проблему не так, как он. И в пользу предположения об уловке свидетельствует книга «Знак_пробела», где речь идёт уже не о постмодернизме, а о некой «постмодерности», которая спешит сменить уходящую эпоху, как у Пушкина – «одна заря сменить другую...». Хрен редьки, как говорится, не слаще!

Максим БАТЫРЕВ