Анна ДОЛГАРЕВА
Поэт, журналист. Родилась в Харькове. Училась в Харьковском национальном университете и Луганском национальном университете имени Даля. Автор нескольких книг стихов. Член Союза Писателей России. Работала военным корреспондентом в Донецкой и Луганской народных республиках. Тексты Долгаревой переводились на немецкий и сербский языки. В настоящее время живет в Санкт-Петербурге.
* * *
Лежит туман над озером и чащей
впитавшись в рыже-стылую траву.
Дышу, смотрю, касаюсь и живу:
перед морозами брусника слаще
и проступают тени наяву.
Такое время – уходить из дома,
Такая осень – к перемене мест,
красножелтеют дерева окрест,
и все дороги больше не знакомы,
нет больше памяти – а только то, что есть.
Стой у обрыва и гляди глазами,
дыши святой блаженной пустотой,
вдыхая запах листьев золотой.
Кто ходит сзади там, неосязаем?
Не обернись, не прикасайся, стой.
* * *
слушай, говорит, слушай:
обстрел начинается в полночь.
пусть твои прячутся лучше,
без пятнадцати чтоб по полной
по боевой. будем
класть по заброшенной шахте.
от людей к людям
несется сигнал шатко.
дождик по ним крапает,
сумерки лежат синие.
сын отвечает: папа,
спасибо, за все спасибо.
* * *
так покупали чашки и тарелки,
как будто жить планировали вечно,
и синий газ грел турку на горелке,
и звездный свет тягучий тек и млечный.
так собирали коврики и шторки,
как будто в небе отменили войны,
как будто от готовки до уборки
не грянет гром и не накатят волны,
не смоет эту старую квартиру
с зеленой сеткой – на лето – на окнах,
и в холодильнике пакет кефира –
окрошки для – и шляпка вот на локонах.
но этот дом – его поднимет ветер,
пятиэтажный дом поднимет ветер,
и понесет за горы и моря,
туда, где дом войну совсем не встретил,
и эти чашки были все не зря,
и будет жизнь задумчивой и длинной,
и солнечной, как листик на просвет.
а во дворе зеленом, тополином
у краешка воронки – их портрет.
* * *
Так тихо на Васильевском, и столько
зеленого – что, кажется, всегда:
до самых звезд колышется и стонет
огромная и темная вода.
И под водою зеленеет камень,
и белый кит неслышимо поет,
и Таня Савичева – вот – с широкими зрачками
плывет по переулкам сквозь нее.
И люди-рыбы проплывают мимо,
и бездна над. И тоже бездна под.
И Бродский, молодой и нелюбимый,
который раз сегодня здесь умрет.
Так поднимайся выше и плыви, как
серебряная рыба в полусне.
И дико мне, и дико мне, и дико.
И тихо, и непостижимо мне.
* * *
Вот мертвый кот, пускай он оживет,
Пускай откроет розовый свой рот,
Оближется и двинется домой.
Пускай не будет визга тормозов,
Пусть он придет, на наш вернется зов,
И смерти чтобы не было весной.
Пусть будет солнца мякоть, мята, мед,
Как страшен и прекрасен ледоход,
Когда река – весь мир, и ты – река.
И небо сократится до цветка,
И жизнь сладка, на языке сладка.
О Господи.
Свети издалека.
О Господи, я так хочу домой,
И я иду над сморщенной водой,
И забываю: я вездешний гость,
И никакого дома у меня,
Но: солнце, лужи, ветер, малышня,
И над рекою изогнулся мост.
И если есть бессмертие, оно
Сейчас парит над площадью Сенной,
Течет, как бесконечная река.
Но все-таки: вот этот мертвый кот –
Пускай он встанет и домой пойдет,
И правда утвердится на века.
* * *
Снова снежно, когда мне в дорогу.
Серо-белое валится с неба.
Тощий крест, почерневший до срока,
Мне навстречу проносится слева.
Никомужней, ничтожной, никтожной
Мне задумано здесь потеряться,
В этой русской степи безнадежной,
В этом выетом ветром пространстве.
Ну куда ж ты, тоска, меня гонишь,
Сквозняком обнимая за плечи?
Выпью кофе, как будет Воронеж.
За Воронежем станет полегче.
...а тогда, в двухэтажном бараке,
В километре от линии боя,
На секунду увидели знаки,
Объяснившие нас с тобою.
И теперь я ношу эту тайну,
И за сердцем она шевелится,
И с тех пор я грустна и случайна,
Как над степью летящая птица.
* * *
У Сереги волосы рыжи, скулы худы,
он пришел воевать за правду в своем дому,
но ложится на землю, дрожащую от беды,
и по-русски ему земля говорит: «Приму».
Витька тоже повоевал, но потом ушел,
Воевал за других. Но когда допивает чай,
и за сердце хватается, падает грудью на стол,
то по-русски солнце ему говорит: «Прощай».
На разбомбленном кладбище тихо, закатный свет
на разбитый каменный лик ложится невдалеке.
Ни единого шороха – слышится только смерть,
и она говорит на родном, на родном языке.
Кукла
(из цикла «Мифы северных народов»)
ходит-то все со своей деревянной чуркой,
кутает ее в пеленки, надевает ей чепчик,
гладит лицо безглазое, слушает чутко,
словно та дышит, поет ей, а то ли шепчет:
«вырастешь ты большая у меня пребольшая,
избы заслонишь, да старый тополь, да самое небо».
клонится к окнам орешник, свет закрывая.
нянькает чурку, кормит размоченным хлебом.
«кушай, моя хорошая, позже съешь их,
всю-то деревню, и мир весь, и целое солнце».
плюнет сестра: да чтоб побрал ее леший.
леший ее не берет, у окна смеется,
лес подступает, мох растет на пороге,
жимолость вьется, окна ей заплетает,
утром доносится рокот сосновый строгий.
все-то поет она: «вырастешь ты, родная».
чурка безглазо смотрит на стены рыжие,
тянется ртом безгубым за новым хлебом.
лес и вода подступают все ближе, ближе,
землю съедая, и поле, и самое небо.
