Альбина Гумерова
Повесть о Розе
(повесть)
моей Алисе
Открылась железная калитка, и вышла из нее Роза. Она помахала охраннику в темное окно и двинулась в сторону станции. Утопая в серой снеговой каше, Роза брела от ворот завода. Вскоре она оказалась на оживленной улице, перешла дорогу, поднялась по бетонным ступенькам к платформе «Компрессорная», названной так из-за компрессорного завода, где и работала Роза. Подъехала ее пятичасовая электричка. Роза всегда входила во второй вагон и садилась около окна. Во втором вагоне, как и во всех остальных, возвращались домой одни и те же люди. Почти все были друг с другом знакомы и сидели, как правило, на одних и тех же местах.
Для Розы место занимала Гульфия. Она жила в соседнем поселке и тоже работала в городе. Садилась на вокзале в пустую электричку. Гульфия и Роза здоровались и дорогой болтали о том о сем. Порой, совершенно уставшие, лишь кивали друг другу в знак приветствия и тихо дремали под легкое покачивание и стук колес, которого по многолетней привычке никто не замечал. Едва разборчиво звучали человеческие голоса.  
– Она родила сынишку от того женатого, а он не совсем нормальный… – послышалось с соседнего сиденья.  
– Кто, сынишка?
– Не, сынишка-то хороший, женатый – не совсем… не все дома у него. Он за девочкой этой ходил-ходил, а она втайне от родителей с ним встречалась.
Электричка подпрыгнула, и лбы сплетниц коротко, но больно поцеловались.
– И это… у них мальчик заболел, его в больницу положили, а мать потом, это… не стала забирать его.
– И-и-и! Ходаем . Как же так?
С другой стороны, совсем по другому поводу, захохотал какой-то мужик. Вошла торгашка с продуктами.
– Пиво, вобла, чипсы, шоколад – кому?!
Рядом с Розой послышалась возня, пшикнула пивная бутылка. Торгашкин голос исчез в глубине вагона, а рядом снова зашептали.  
– А она как раз школу заканчивала, не до ребенка ей было.
– А папашка-то что?
– А папашка дальше побежал! Син нәрсә!  У нас в деревня пять девочек от него родили, и у всех мальчики.
– Кит аннан!
– Старшему уж одиннадцать лет будет.
– Ай, алла! Пять сыновей у него, выходит?
Въехал безногий солдат. Он уже несколько лет побирался в электричках. Держал в руках деревяшки, похожие на картофельные мялки, чтобы легче было передвигаться. Говорил, что вернулся с войны без ног, пел куплет жалостливой песни и катился по проходу, отталкиваясь крепкими руками от пола.
– Давай-ка я дам ему, садәкә булсын.
– Ой, они миллионы зарабатывают, син нәрсә!
– Говорят, он ноги себе нарочно отрезал, чтоб не работать, а только песни петь!
– Кит аннан!
– Я слышала, он на войне не был ни на какой, просто напился один раз и под трамвай попал.
Электричка замедлила ход.
– Ну скажи, что там с мальчишкой-то? А то я сейчас выхожу.
– Заболел мальчик, его никто не забрал из больницы, и в какой-то детдом уж отдали его. А остальные четверо живут все в одной деревне. Матери их одни растят, никто замуж не берет. А две, прикинь, одновременно родили! Тот женатый с двумя встречался, а они подружки были!
– Побить таких мало, Аллам сакласын,  у меня тоже дочка подрастает.
Баба едва успела выскочить в последний момент. Электричка отъехала от платформы «823-й километр».  
Роза очнулась, взяла свои авоськи и прошла в тамбур. Казалось, поезд засыпал на ходу и еле плелся до следующей станции. Роза любила ступать на платформу самой первой. Так она успевала дойти до первого вагона и посмотреть, кто сегодня их привез. Иногда два машиниста весело переговаривались в своей кабине. Время от времени Роза видела озорного, усатого, золотозубого. Как-то раз он подмигнул ей через стекло, и они взяли моду здороваться.
Часть людей успевала перебежать перед составом, остальные, услышав грозный гудок, цокали, останавливались и ждали. Когда электричка, виляя задом, убегала дальше, становилось по-зимнему волшебно. Сухо и коротко поскрипывал под ногами снег, с криком скатывались с горы дети. Люди выдергивали из кучи-малы своих раскрасневшихся, вспотевших детей, поправляли им шарфы-шапки и вели домой. Станционный фонарь освещал не только станцию. Свет от него доходил почти до магазина, в котором постоянно скапливалась очередь жителей поселка, вернувшихся из города, казалось бы, не с пустыми руками. На крыльце магазина висела яркая лампочка, свет ее тянулся до школы, а там Роза почти уже дома.
Мать ее, Фадия апа, маленькая женщина, кругленькая, всегда с покрытой головой, была единственной, кто ждал Розу. Услышав возню на веранде, Фадия апа выходила в прихожую, сразу же ставила Розину обувь на батарею и принималась разбирать сумки, зажигать плиту, собирать на стол. Она вываливала на сковородку круглые котлеты из банки. Они шипели и плевались в разные стороны горячим маслом. В столовой компрессорного завода, где Роза работала уже много лет, по старой привычке готовили много, рассчитывая на всех сотрудников. Однако в обеденный перерыв почти не бывало очередей, как раньше, когда у раздачи, обмахиваясь пустыми пластмассовыми подносами, нетерпеливо толпились мастера, наладчики, начальники цехов… запах еды соблазнял, щекотал и делал свое дело – подносы заполнялись. Теперь в столовой обедали в основном начальники. Ели мало. После них оставалось много еды, и повара дружно фасовали ее в баночки в конце рабочего дня. Кто-нибудь обязательно засовывал готовый ужин и нарезанный хлеб в Розину авоську.  
Надев толстую варежку, Фадия апа подхватывала сковородку, трясла ее, и мясные колобки дружно кувыркались, выставив свои подрумянившиеся теплые бока. Она немного теснила их, клала рядом тыквенно-рисовую кашу. Накрывала крышкой.
Роза заворачивалась в одеяло с головой. Мать хорошо топила печь, но Роза даже летом спала под теплым одеялом. Она куталась в него, словно в шаль, оставляя лишь маленький просвет для носа. Вставала чуть свет, плотно завтракала и шла по утреннему, свежезимнему поселку до станции «Чепчуги». В утренних сумерках можно было различить наспех одетых людей, которые, как и Роза, спешили в город на работу. В буднее дневное время поселок оставался на стариков и детей.  
Однажды Роза принесла красную рыбу без костей, рис, овощное рагу и хлеб. Еще был пакет с косточками для собаки. Войдя в ворота, Роза вывалила кости в собачью миску, и у пса от радости едва не отвалился хвост. Вгрызаясь в жирные мослы, пес чуть не плакал. Хлеб, который уже стыдно было предлагать к обеду, Роза складывала в мешок под раковину и увозила, когда он наполнялся. Бабушка говорила, что это самый страшный грех – выбрасывать еду, особенно хлеб. Роза вывалила в ведро сухари и залила водой. Рядом – еще одно ведро с уже размокшим хлебом. Роза ковшом зачерпнула хлебный мякиш и дала курам. Затем вошла в дом.
– Мама! – позвала она и выставила на стол их сегодняшний ужин. Прошла в зал и увидела у настольной лампы свою маму с четырьмя спицами в руках. Пятая блеснула у ног на полу. Мама успела вывязать пятку у носка… Мгновенно вся комната напомнила фотографию или стоп-кадр из фильма, в котором дышала только Роза. И сразу все стало нелепо: их ужин, дом, сама Роза, ее работа, собака во дворе, курицы, мамины недовязанные носки и все, все, все…
Откормленные хлебным мякишем курицы стали угощением на поминках матери. А бульон из них получился прозрачным – из магазинных куриц, как ни старайся, не выйдет такого бульона. Роза готовила его накануне перед поминками. Стояла и смотрела, как разваривается молодка, образуя на чистой колодезной воде пену и кружки легкого жира. Роза делала домашнюю лапшу из самых желтых желтков на свете. Пироги пекла сестра Розы.  
Друг за другом прошли поминки: три, семь и сорок дней. За столом, покрытым белой скатертью, тихо переговариваясь и теребя в руках четки, сидели старушки в ослепительно белых платках. От такой белизны создавалось ощущение невероятной чистоты не только комнатной, но и душевной. Платки старушек закрывали волосы и спину полностью. Будто собралось много старых невест с бусами в руках. Только лица и кисти рук были непокрыты. Еще у каждой белоголовой старушки было приготовлено сәдәкә, которое принято раздавать на поминках. У кого-то пятаки, у кого-то стопка носовых платков, мыло, лимоны, дешевенький чай…
Абыстай  приходила сразу после дневного намаза. Здоровалась со всеми, кто был в доме, двумя руками, проходила во главу стола. Перед ней ставили чашку с теплой водой и солонку с мелкой солью. И тихое ее пение звучало в притихшей зиме. Абыстай нараспев читала молитвы, покачиваясь вперед-назад. Голос ее успокаивал, она будто бы пела колыбельную на непонятном, но теплом языке. Неожиданно песня сменялась речью, уже понятной, татарской и тоже теплой. Пока абыстай просила Аллаха принять и простить маму Розы, сложенные в чашечку руки все держали перед лицом. Вспоминали и других умерших, называли их имена, имена их отцов и тоже просили за них. И дружно умывались невидимой водой. Затем принимались обмениваться сәдәкә: вручали друг другу деньги, лимоны, платки. Давали и брали только правой рукой. Роза с сестрой разливали на кухне суп, а вокруг стола по старым рукам брела солонка, и каждая бабушка, лизнув палец, легонько дотрагивалась до соли и снова до языка. Горячий бульон вызывал ощущение счастья. Несколько колечек зеленого лука нарядно плавали вместе с лапшой. Часто стучали о тарелку ложки. После супа выносили второе – отварной картофель и мясо. Ставили две большие, доверху наполненные тарелки. И гости накладывали себе совсем немного. А потом разрезали губадию и другие пироги. За чаем говорили уже сытыми голосами, чуть громче. Вспоминали Розину маму, разные смешные случаи, смеялись, умилялись, вздыхали. Плакать запрещалось. Абыстай этого не любила, она верила: если плачешь, мертвый будет лежать в воде. И Роза не плакала. Она тоже ходила с покрытой головой и руками, ухаживала за гостями, предлагала чай, мыла посуду, заворачивала гостинцы со стола. И мама ее была где-то здесь, только никто ее не видел, а Роза чувствовала. Среди уютного запаха домашней еды, среди всего этого белого притихшего в комнате многолюдья и певучего голоса абыстай, мамина смерть не сбивала с ног, не резала душу. Скупыми нечастыми ласками, порой ненужной надоедливой заботой, излишней прямотой мать нечаянно подготовила свою одинокую дочь к настоящему одиночеству.
Перед уходом на небо душа прощается с телом. Желание обнять маму захлестнуло Розу настолько, что не уместилось в ней. Она держалась за забор кладбища голыми руками, иногда отрывая правую, чтобы вытереть глаза. Нельзя, нельзя, а заплакалось. Один раз не считается. Ведь нужно как-то жить теперь одной. Не быть больше дочерью. Осознать, что ушел последний человек, которому ты была нужна. Из горла вырвался рев раненой медведицы. И Роза захлопнула его ладошкой. Слезы опустили женщину на колени, к снегу. От его белизны и холода она вдруг согрелась. И тут же подняла глаза на темное, совсем черное небо. Ветер два раза дунул в мокрое лицо. Роза вдохнула глубоко-глубоко, и через секунду около ее рта будто бы заструилось маленькое привидение и тут же растворилось.  

Весной в заводскую столовую устроили красивую Юленьку. Она украшала собой обеденный зал, нанимала на свое усмотрение официантов, которые подавали директорам придуманные ею различные vip-блюда. А когда банкетов и званых обедов не было, Юленька крутилась целый день на кухне, в горячих и холодных цехах, искусно имитируя свою значимость. Юленька желала видеть себя повсюду, поэтому и над раковиной, где Роза мыла посуду, пришлось повесить зеркало. От пара оно запотевало. Когда Роза поднимала глаза, из влажной зеркальной мути смотрело что-то загадочное: пухлые, желанные губы, распахнутые глаза, светло-пшеничные волосы, небрежно собранные на затылке. Когда зеркало остывало, честность его была невыносима: губы обветренные и вовсе не желанные, глаза немного навыкате, густые ресницы. Роза могла бы сойти за красавицу, если бы не ее левый глаз. Когда Роза смотрела прямо, он смотрел чуть левее.  
– О чем это мы мечтаем? – услышала Роза. – Помогайте накрывать. Сегодня корпоративный ужин. – Юленька подскочила к зеркалу, улыбнулась через него Розе и улетела.
На станции «Компрессорная» Роза входила в переполненную электричку, часто ездила стоя или сидела где придется – Гульфия пропала куда-то. Однажды Роза глубоко уснула и доехала до конечной станции. Ее легонько подтолкнул мальчик.
– Тетенька, приехали! – и, взяв маму за руку, пошел к выходу.
Роза вышла на платформу и двинулась вдоль поезда к переходному мосту. Когда она поравнялась с первым вагоном, ее окликнул машинист. Тот самый усатый машинист, который был знаком с ней через стекло.
– Привет! Ты в гости к кому-то приехала? А я смотрю, в Чепчугах тебя нет, расстроился, а ты, оказывается, до Арска доехала!
Роза ускорила шаг.
– Да погоди ты! Погоди! – Машинист вышел из своей кабины и догнал Розу. – Давай нормально познакомимся!
Сейчас он увидит, что Роза не такая красавица, какой, наверное, казалась в полумраке своей станции. Машинист протянул Розе руку:
– Здравствуй, я Анвар! – сказал он бодро. – А ты кто?
– А я Роза.
Анвар повел Розу в свою кабину, чтобы ехать обратно.
– Ты еще не была помощницей машиниста? – спросил он. – Сейчас будешь!
Через несколько минут электричка отправилась в сторону города. И Роза впервые не была пассажиркой. Она обрадовалась, что успела надеть перчатки. Пока только она знает про свои шершавые руки.
Розина мама тоже не ухаживала за руками. Но Роза любила их. Пахли они всегда по-разному: сырой рыбой, помидорами, стиральным порошком. Утром и вечером мамины руки заряжались парными коровьими сосцами и делались мягче. При любом запахе это были мамины руки. И вся она имела тот особый, неописуемый, едва уловимый деревенский дух – помесь легкого аромата навоза и свежескошенной травы.
Когда Розина мама укладывала детей, руки ее были сухими, чуть царапающими, с мелкими трещинками. А летом в трещинки забивалась земля и вымывалась только после большой стирки или бани. Маленькая Роза всю неделю скучала по маминым рукам, а когда приезжала домой на выходные, мама по-настоящему дотрагивалась до нее только в бане, которая была по субботам. Роза с сестрой по команде поворачивались к матери то передом, то задом, и мать натирала обеих пышной соломенной мочалкой.
А мытье головы было для Розы совсем уж волшебным, высшим проявлением материнской любви. Роза садилась на низенькую табуретку, голову запрокидывала назад, и концы волос опускались в таз с водой. Как в мерный стакан, мать наливала в колпачок жидкий шампунь «Ак каен»  и опрокидывала на Розины волосы. Роза зажмуривалась, но осторожно открывала глаза. Иногда мать быстро мыла голову, иногда, задумавшись, медленно и нежно окунала пальцы в белую пенную копну и массировала голову. А Роза сидела тихо, чтобы не спугнуть, не заторопить.
В воскресенье мать вставала рано и пекла Розины любимые ватрушки с повидлом. Воскресным вечером Розу отправляли на учебу в школу-интернат, пару ватрушек заворачивали с собой.
В интернате Роза училась с середины первого класса и была почти отличницей. А изначально девочку отдали в школу, где учились нормальные дети. Они рассказывали наизусть стихи, складывали числа и писали прописи… И задавали им то же самое. Дома Роза подолгу сидела перед раскрытым учебником, решая примеры. Бабушка говорила, что не видит даже через очки. Но когда ей приходили письма, она читала их и даже отвечала. Вернувшийся с работы отец подолгу не заходил в дом, все возился во дворе, проверял скотину, курил. С порога: «Я пришел и я голодный». Роза целовала его в мокрые усы.
– Уроки сделала?
– Да. Проверишь математику?
– Проверю, поем только.
Мать приходила позже всех. Она вбегала, переодевалась и мчалась к корове. Потом входила с ведром молока, разливала его по банкам. Семья уже разбредалась из-за стола.
– Мама проверит, – говорил отец, глядя в телевизор.
– Откуда я это знаю, папе неси. Давай завтра, кызым.  Я устала сегодня.
А «завтра» учительница пришла к ним, сказала, что Роза сильно отстает в учебе, особенно по математике, плохо запоминает и ей сложно воспринимать программу для нормальных детей. И с ней никто не стал спорить. Так Роза попала в свою специальную школу-интернат.
Учительница не открыла ничего нового для родителей Розы, потому что ее отставание началось раньше, как только она появилась на свет. Роза родилась семимесячной. И врачи предположили, что девочка будет чуть отстающая. Она позже других встала на ножки и заговорила ближе к четырем годам. Родители так для себя и решили: больной, неумный ребенок. И вообще, они ждали мальчика. Хотели мальчика. Ладно, вырастим и, пока растим, любить будем, а там уж сама как-нибудь. Проживет.
Однажды, вновь оказавшись дома, Роза увидела, как мама и бабушка принимали у коровы роды. Девочка сначала не поняла, что это за странный, совсем не коровий стон. Подобралась ближе и увидела Зорьку, которая рожала едва похожее на себя мокрое существо.
– Ты почему без шапки? – строго спросила мама, пронося мимо ведро горячей воды.
– Шапка, которую ты связала, колется. От нее вся голова чешется.
– Иди в дом. Тебе еще рано смотреть на такое.
Шапка, связанная мамой, кипятилась в большом ведре вместе с остальной Розиной одеждой. Девочка стояла возле печки и тихо плакала, пока мама ножницами превращала ее в мальчика. Волосы опадали на газету. Вскоре их вынесли во двор и сожгли. Несмотря на мороз, очень неприятно запахло. Роза стояла на веранде, трогала свой ежик, который непривычно покалывал пальцы, слушала, как, треща, прощаются с ней ее волосы.
В баню Розу повели без сестры. Мамины руки были совсем чужие. Они намазали Розину голову чем-то вонючим, хуже запаха горящих волос. После бани Роза легла, с головой укрывшись одеялом, хоть и было тепло. Проснулась рано, чтобы расчесаться и заплестись. Привычка заводить пряди за уши обернулась поглаживанием ушной раковины. Спина и плечи, долго отвыкали от пшеничной накидки. Без волос левый глаз смотрел еще левее.
На станции «Чепчуги» Анвар крепко, по-хозяйски поцеловал Розу. В одну щеку и в другую. Совсем рядом послышалась музыка. Сначала тихо, будто в дверь скреблась. Затем громче. Анвар схватил Розу за талию и завальсировал с ней по платформе.
– У меня есть к вам одна просьба, – сказала Роза и испугалась. Но отступать было некуда.
– Все что угодно! – весело ответил Анвар, – проси чего хочешь – все сделаю!
Остановился. Достал телефон и сбросил звонок.
– Ну?
Роза опустила глаза.
– Вы могли бы ко мне домой прийти?
– Крыша течет? Замок заклинило?
Роза улыбнулась.
– Почти.
Телефон Анвара вновь зазвонил.
– Ладно. Ты вечерами дома? Приду, гляну, что там у тебя, ладно? Подожди секунду. Да?
Пока он разговаривал, Роза поспешила уйти. Она почти побежала по платформе.
– Эй! Роза! – позвал ее Анвар, – где живешь? Дом какой?
Роза не ответила. Анвар запрыгнул в свою кабину и увел электричку со станции «Чепчуги».
«Ходаем, что это со мной? – с ужасом думала Роза. – Бред какой-то! Как можно! К незнакомому мужику!» - Роза быстро шагала к своему дому, глядя под ноги. Будто от большого стыда бежала. Бросилась на кровать и уткнулась лицом в подушку. «Где моя голова, где моя голова! Надо же было додуматься! Он адреса моего не знает! Не найдет меня. Не найдет меня. И искать-то не захочет! Нужна я ему!» – и Роза успокоилась.
…Много лет назад бабушка помогла сшить платье из бледно-розовой ткани, сестра поработала плойкой, и Роза стала похожа на амура. К ним на выпускной привезли курсантов Суворовского училища. Они были одинаковые, в черно-красной форме и очень чистых, блестящих ботинках. Молодые военные должны были пригласить девочек из спецшколы на первый в их жизни танец.
На следующий день Роза впервые самостоятельно ехала на электричке. Семья с утра еще отправилась косить, и дома был только кот. Роза взяла его на руки и поведала о том, как волнительно танцевать, когда лица так близки!
Вечером отец разбрасывал сено во дворе, то и дело перекуривая. У мамы болели и совсем не поднимались руки, и теперь она стояла перед Розой, и Роза мыла ее, наверное, той же соломенной мочалкой. Взволнованная Роза попыталась рассказать маме про мальчика:
– Он подошел ко мне. Руку протянул. Я свою дала. И в следующий миг мы уже танцевали. Я не знала, что танцевать умею, – говорила Роза, изо всех сил натирая маме спину. – И я даже не танцевала. Он будто приподнял меня за талию. Я ног не чувствовала. Когда музыка кончилась, руку мне поцеловал!
Но когда мама повернулась к дочери, Роза увидела ее уставшее равнодушное лицо…

«Уважаемые пассажиры! Роза, которая в марте случайно доехала до Арска, и которую я целовал на платформе, немедленно пройдите в первый вагон! – вместо одинакового женского голоса, который объявлял станции, прозвучал однажды живой, усатый. – Предупреждаю, если вы не появитесь в первом вагоне, я буду ехать без остановки до конца».
– Тезку твою спрашивает! – весело отозвалась торговка семечками, сооружая газетный кулек для Розы. – Я с ним часто езжу, он все время какую-то Розу зовет. Тебе соленые семечки дать или несоленые?
Роза чуть не рассыпала семечки, когда снова раздалось: «Роза, которая живет в Чепчугах! Пройдите в первый вагон».
– Слышь, ты же тоже в Чепчугах живешь? Знаешь, что это за Роза такая?
Роза встала и, мягко открывая двери, отправилась в первый вагон, где ее ждал Анвар с большим ведром, в котором были розы.
Где, в каком месте цветы хранят свой запах? Среди лепестков? В глубине бутона? Или запах поднимается по всему стеблю, когда человеческий нос его тянет? Роза вгляделась в лепестки.
Вскоре пробужденная весной земля потекла, и в поселке стало невозможно обойтись без резиновых сапог. Раньше Роза всю весну ходила в ботах, другой обуви у нее не было. Этой весной она впервые купила себе на рынке недорогие весенние сапожки, которые всегда переобувала в электричке. Сапожки не ускользнули от взгляда кухонных женщин. А от Юленьки и подавно. Она придирчиво покрутила сапог, осмотрела каблучок, замок, дизайн и поставила Розе троечку с плюсом. На вопрос: «И почем такие?» Роза не успела ответить – шефиня задумчиво сощурила глазки, вдруг схватила ее за руку и потащила в свой кабинет. Она полезла в шкаф и начала там рыться.
– У меня есть шарфик как раз под ваши сапожки, – пропела ее спинка, похожая на изящную напольную вазу. Юленька достала бежевый шарфик с непонятным рисунком и струящейся черной нитяной бахромой. – Смотрите, какая прелесть! – и намотала шарфик на Розину шею. – Дарю!
За время работы в заводской столовой Юленька заказала новые скатерти и занавески, слегка поменяла интерьер. Она бы, конечно, затеяла грандиозный ремонт, но на это завод не желал выделять деньги. И заботливый зам ничего поделать не мог.
– Юлия Александровна! – обращался он к ней. – Что вы, какой ремонт! Трудные времена, колдун Крайзис заколдовал принцессу Экономику.
А Юленька стеснительно хихикала, оттого что ее назвали Юлией Александровной.
Ей вдруг захотелось сделать из Розы красавицу. И она с воодушевлением набросилась на нее. Юленька поставила у раковины повара из холодного цеха, а сама распустила Розе волосы и стала прикидывать, какая прическа сможет ее украсить. На следующий день притащила кремы и маски – теперь Юленька играла не в начальницу столовой, а в косметолога. Розе на лицо легли разные приятно пахнущие субстанции. Девочка настолько увлеклась, что велела остальным кухонным женщинам выстроиться в очередь – скоро она примется и за них. Юная начальница сделала Розе маникюр и выдала резиновые перчатки, крем для рук из своих запасов и велела тщательно смазывать тыльную сторону. Вскоре руки Розы сделались чуть мягче. Уже можно было поздороваться с Анваром без перчатки. И это было их первое прикосновение. Анвар пришел к Розе домой, чтобы исполнить ее просьбу. Готовый проделать любую работу, он рассчитывал на чисто женское вознаграждение. Ибо едва ли найдется мужчина, который откажется прийти на все готовое, и пусть для этого надо сводить в ресторан, подарить пустячок, потаскать мешки с цементом или починить проводку.
У Анвара открытое лицо, а морщинки около глаз и усы делали его еще добрее. Розе нравились усатые мужчины. Ее покойный отец тоже носил усы, но не черные, а цвета Розиных волос. От отца пахло так же, как от Анвара. Он был примерно одного с ним роста и тоже усатый. Возможно, такое сходство немного расслабило Розу – запах способен пробудить в человеке давно забытое…
Отец любил своих дочек, вздыхал о том, что кто-то возьмет их замуж и непременно будет обижать. А Розу он жалел особенно, от этого любовь его становилась порой не по-мужски мягкой, с привкусом виноватости, а Розе казалось, что она папина любимица.
«Что я делаю, что я делаю?!» – трусливо подумала Роза. Захотелось вытолкать Анвара за дверь и никогда больше не впускать! Вернуться в свое привычное одиночество – к размачиванию хлебных сухарей, к одеялу, к маленькой кастрюльке, где готовились три ложки каши, которых хватало на два дня, и чтобы родители с фотографии смотрели на это.
– Ты можешь попросить меня о чем угодно, все сделаю, – торопливо прошептал Анвар, готовый в тот момент починить крышу, поставить забор…
Роза засмеялась, и Анвар поцеловал ее в самый смех, глубоко и больно, и нос Розы затерялся в его усах. Черные пышные усы нетерпеливо опустились на грудь, на живот и еще ниже и сделались еще пышнее. А потом произошло главное. Анвар превратился в огромный теплый нож. И пока Роза сопротивлялась ему, Анвар дышал ей в лоб и не подбирал губами тихие слезки с уголков ее глаз. Но вдруг кровать, комната – все стало живым, все вокруг заплясало. От радости дом растанцевался настолько, что Розе подумалось, будто он сошел с места и вприпрыжку побежал по улице. Будто это уже не дом, а взбесившаяся электричка с двумя пассажирами, никем не управляемая. Порой все замирало. И у самого уха Розы усы целовались с ее волосами, очень нежно и очень недолго. Затем взлетали вверх, и снова дом пускался в пляс.
Внезапно все стихло. Высоко над собой Роза увидела плотный, бело-золотой оскал. Анвар задержался на мгновение и довольный вышел на крыльцо перекурить. А Роза осталась на своей кровати, лежала поверх одеяла, с разбросанными по подушке волосами.
Анвар появлялся еще какое-то время.
– Надо еще раз, для верности! – говорил он и усато хохотал. Морщинки у глаз лучами шли в виски до самых волос.
У Анвара были жена и взрослые дети. К Розе он приходил, чтобы увидеть давно забытые, благодарные женские глаза, а после выйти на крыльцо перекурить, лелея в себе ощущение мужика. Анвар не любовался Розой. Почесывая пса, выпуская дым из-под усов, он курил «на дорожку».
Роза умела прятать свой восторг. Она его даже не прятала, а просто не считала нужным показывать. Это получалось у нее талантливо, неподвижно и тихо. Она была не по-женски молчалива, когда открывалась навстречу своему мужчине.
– Еще раз, для верности! – услышала Роза в середине лета. Она уже обнаружила свою беременность и сказала Анвару. Он слегка задумался, даже погрустнел. Но тут же морщинки веером расправились и метнулись в виски, а из-под усов появился ряд бело-золотых зубов:
– Тогда чтобы закрепить! – и с Розы слетел халат.

Роза слышала, как Анвар открывает ворота и заговаривает с собакой, которая, увидев его, рвется с цепи и лает – пес тоже соскучился по настоящему хозяину, и женщины, которая просто кормит, ему мало. Анвар трепал его за голову, протягивал руку, и пес подавал лапу – они здоровались как два мужика. Анвар всегда хотел собаку, но жил в квартире, где царил идеальный порядок, и животным там не нашлось места. Прочие мечты Анвара тоже не уместились, и он уже много лет ни о чем не мечтал.
Анвар вел себя не как в гостях, не как с любовницей. Больше как с давней женой – просто и прямо. Роза очень, очень ждала его. Ведь они встретились, чтобы задышала она, чтобы смысл в жизни появился. Чтобы и она получила кусочек счастья, намек на счастье, чтобы узнала, как просто и одинаково живут другие женщины.  
Глаза Розы заблестели. Усилия Юленьки, вся ее косметика стали не нужны – Роза забеременела и расхорошилась сама по себе. С чувством выполненного долга Юленька взялась за горячий цех, сорвала со всех колпаки и платки. Женщины ей не возражали, а некоторые даже охотно поддались, уходя в дневной полудрем под руками своей начальницы, которые что-то мудрили на их головах.
Пока в заводской столовой чудовища становились красавицами, Роза встала на учет. Она плохо понимала медицинские термины, но знала одно – одиночество скоро кончится. Тихо наслаждалась тем, что ее теперь двое. После того как Роза округлилась, Анвар перестал ходить к ней и снова сделался лишь машинистом электропоезда.
Об их романе судачил весь поселок. Потрепанная колючими языками, история любви превратилась в сплетню, которую можно было услышать и в электричке. Но Розу впервые в жизни не волновало «что скажут люди». Ей лишь хотелось, чтобы Анвар был рядом – положить его теплые ладони к себе на живот и смотреть, смотреть на него! Слушать его! Как это можно – совсем не приходить туда, где тебя ждут? И Роза принималась жалеть себя, думая, что весь мир задолжал ей.
Роза вывалила собаке целый пакет костей. Пес принялся грызть их, а хозяйка уставилась на него. После еды ему захотелось общаться, он замахал хвостом и залаял. Папа Розы принес его щенком, был ему вместо мамки, кормил из соски, а в холодные зимние ночи разрешал спать дома возле печки. Когда папа умер, пес заболел, две недели не ел, просто лежал. Роза и мама почти уже похоронили его. Но одним ранним утром пес вскочил и залаял. А перед ним была пустая миска. «Если собака смогла пережить смерть любимого хозяина, то и человек сможет жить без отца», – подумала тогда Роза.
Когда лужи покрыла слабенькая корочка льда, у соседей затеялась свадьба. Накануне мать невесты, баянист и подружки невесты ходили по улице, пели частушки и тарабанили в ворота:
– Матурым, туй мәҗелесенә килегез иртәгә!  
И хозяева отвечали: «Придем-придем, җаным» .
На следующий день стулья, столы, посуда, скатерти – все вылетело из всех домов и оказалось в свадебном доме. С Розиной веранды верхом на мужских плечах выехала длинная тяжелая лавка, а Роза побрела вслед за ней, одетая совсем не празднично. Она делала на свадьбе свое обычное дело – засучив повыше рукава, мыла посуду. Когда Розу приглашали за стол, она сразу находила себе занятие на кухне, чтобы только не идти. Подвыпившая хозяйка – мать невесты, в уши которой однажды тоже влетела история Анвара и Розы – подошла к ней и силой утянула за стол. Роза скромно присела у самой двери, на краешек своей тяжелой лавки и ела разные вкусности, то и дело уворачиваясь от локтей баяниста. Пахло настоящей деревенской свадьбой: приглушенный парфюмерией пот, запах мяса, соленостей, запах чуть пыльного баяна и свежего спирта, который, смешавшись с человеческим нутром, пах уже не совсем как спирт, а вырывался он в общее облако через орущие песни рты. Некоторые переговаривались, то и дело поглядывая на Розу, пытаясь определить ее срок и кого она носит, и при этом тоже выпускали в воздух свою порцию спирта. И воздух становился все плотнее. Кто-то протягивал свои ручонки к Розиному ребенку, и он ловко отворачивал свою мать. Жених и невеста сидели за столом под наспех нарисованным плакатом «Тили-тили тесто» и встали только, когда все пошли плясать. Роза тоже легонько топталась в стороне с теми, кто не рисковал влетать в общий танцеворот. И эта свадьба заставила всех забыть о том, что случилось с Розой, потому что на кухне, за печкой, заметили невесту, которой наминал груди совсем не ее жених.  

Юленька освободила Розу от мытья посуды и целыми днями заставляла пить чай в своем кабинете и допрашивала о беременности, об отце ребенка, порой задавала совсем нетактичные вопросы. Но Роза все равно разрешила ей потрогать толчки на своем животе, по силе которых Юленька пыталась определить пол ребенка. Однажды она устроила Розе настоящий сюрприз: на собранные деньги, добавив немало своих, купила самых разных роз и расставила их по всей столовой. Она сделала это вечером. А рано утром Роза пришла на работу, увидела цветы и бросилась им навстречу. Ходила между столами, на которых стояли розы. Розе хотелось каждую поцеловать. У нее давно не было цветов. Роза поняла, как ей не хватало этого спокойного аромата. Она думала, что ведро роз, которое подарил Анвар в электричке, – это невероятно много. Но в столовой было столько цветов, что Роза несколько дней увозила их домой.
Однажды она, обняв очередной букет, выходила из электрички и увидела, что сегодня ее привез Анвар. Роза стояла и смотрела на отца своего ребенка. Он повернул голову в ее сторону. Они улыбнулись друг другу. Роза была невероятно красива – она выглядывала из-за розовых бутонов. Затем отстранила от себя букет и, повернувшись боком, показала Анвару свой живот. Погладила его и вытянула большой палец. Анвар улыбнулся и два раза провел рукой по голове. Закрыл двери и уехал.
…Наконец грянула зима, всерьез и по-настоящему. А в сельской местности воздух был вовсе морозно-звенящим. На радость обувных чэпэшников, раскупили зимнюю обувь. Бабки не выпускали спиц из рук, у ворот рынка топтались, увешанные бусами шерстяных носков. По сухому морозному городу Роза скрипела уютными валенками, из-под шарфа, который связала мама, выглядывали глаза, и из них рвалось солнце.
Ребенок подрастал, и внезапные толчки сменились плавным прокатыванием, и Роза ждала этой внутренней ласки. Она была одной из тех все реже встречающихся женщин – женщин не из этого века, из прошлого и позапрошлого. Небольшого роста, совершенно, казалось бы, беззащитная Роза была очень трогательна, а глаза выдавали ее невероятную силу. Ей казалось, что она всегда, всю жизнь была в положении, и уже плохо представляла, как можно жить небеременной.
Столовую на заводе временно закрыли и большую часть сотрудников отправили в административные отпуска. Столовая должна была превратиться в бар с одноразовой посудой. Юленька жалела своих работниц, но ничего поделать не могла, она уже просила своего зама и получила отказ. Самой ей придется теперь из начальницы стать чьей-то секретаршей или еще кем-нибудь – придумать должность не так сложно.
В последний день перед уходом в отпуск Роза затеяла небольшое застолье для своих. Женщины пережили их внезапную безработную истерику, успокоились. Кого-то оставили работать в баре, кого-то уборщицей, а кого-то, опять же не без помощи Юленьки, перевели по знакомству в ресторан. Всех она трудоустроила и радовалась этому.
Зимние вечера Роза проводила со спицами, как ее мать. У стола под светом настольной лампы. Новый год встретила с вязанием в руках. Очень хотела спать и вязала, чтоб не уснуть. Ведь наступал самый важный год ее жизни…
В роддоме на Розу надели ситцевый мешок с серой печатью и прорезями для шеи, рук и ног.
– Сегодня к обеду, может, родим, – сказала врач, улыбаясь.
Она похлопала Розу по плечу и, стуча каблучками, пошла по коридору. Короткий белый халат, аккуратная шапочка, из-под которой игриво выбивались белые кудряшки. Она чем-то напоминала Юленьку из столовой, только, в отличие от нее, занималась настоящим делом.
Не сиделось в душной палате, и Роза ходила туда-сюда по коридору. Остановившись около зеркала, стала себя разглядывать. Ей очень хотелось посмотреть на своего ребенка. Какой он? На кого похож? И в то же время так жаль было расставаться с коровьим своим состоянием. Ведь это единственная ее беременность, единственное ожидание, предвкушение. И так хотелось продлить его! Роза обхватила свой живот руками, он был твердый, пупок торчал кругляшком. В человеке вырос другой человек! И подумать только, все, абсолютно все люди – чье-то продолжение, сочетание двух людей! Роза пока не знала, как скоро женское сердце становится материнским.
– Ложитесь в кресло, – сказала акушерка.
Кресло показалось Розе чудовищем. В ужасе она метнулась от него.
– Женщина, давайте будем слушаться, – продолжала мертвенным тоном акушерка. Когда она говорила, то прикрывала глаза, и ресницы ее мелко-мелко дергались. Акушерка не повышала голоса, не грубила – выполняла свои обязанности, не более.
К счастью, впорхнула белокурая врач. Она показалась спасением, чудом, и кресло тут же перестало быть чудовищем. Врач покрутила перчатку, зажала ее, перчатка надулась и расправилась. Голос этой женщины будто убаюкивал Розу, гипнотизировал, она от всей души согласна была делать все, что велит красавица в белом халате.  
Роза попыталась отдаться женской боли, но боль эта скрутила ее и заставила на мгновение проститься с жизнью. Грохот электричек, лай собаки, звуки гармони, мужской смех и много других звуков и голосов бросились в ее уши. Роза схватила себя за волосы и потянула вверх. Невыносимо шумно и больно было ей. Она закричала, и вместе с криком будто бы вылетела из нее душа. Роза увидела себя сверху, лежащую на кресле, растрепанную, несчастную, одинокую. «Какое у меня некрасивое лицо! Какое некрасивое тело! Как же здесь невыносимо чисто!» Врач что-то говорила, но Роза поднималась все выше и, будто испугавшись этого, закричала опять, и кричала долго, потому что крик возвращал ее с потолка назад, в тело.
Рано утром принесли детей на первое кормление. Их возили на каталке, грохот которой было слышно на весь роддом. Большая квадратная каталка, разделенная на ячейки, в каждой по шесть-семь младенцев. Лежат, повернутые лицами в одну сторону. И молоденькие, совсем молоденькие девушки катят их за собой или перед собой, останавливаются у дверей палат, берут сразу по три свертка, громко называя фамилии, разбрасывают детей в трепещущие от неуверенности и восторга материнские руки.
Роза положила ребенка на бок и осторожно легла рядом. Ее дочка не спала, лежала, сдвинув брови, подозрительно осматриваясь.
– У вас берет грудь?
– Не-а, а у вас?
Каждый день в роддом кого-то привозили и каждый день выпускали мамочек, которые прижимали к себе сверток ватного одеяла с розовой или голубой лентой, и люди в шуршащих синих бахилах набрасывалась на каждую из них с цветами и поцелуями. Бабка, которая носила передачи, бегала со второго этажа на первый. К Розе не приходили. Она иногда угощалась тем, что предлагали соседки.
– А твой муж где?
– А у меня нет мужа. Разве не видно? – ответила Роза.
И вдруг впервые подумала, что дома их с дочкой никто не ждет…
Выглянула в окно. Было бело. Так бело, что глазам сделалось больно. А в поселке будет еще белее, и снег этот бесконечен, только дома едва чернеют в снегу, и люди на нем шевелятся. А поздним вечером на снегу никого. Он искрится среди ночи, и ночь делается волшебной. Яркие окошки домов будто бы выглядывают из сугробов. И время в восхищении замирает. Бывало, Роза выходила в такую ночь, падала спиной в сугроб и смотрела в темное холодное небо. Звезды висели низко. В детстве Розе казалось, что и небо не небо вовсе, а темно-синий тяжелый бархат, как выходное платье дәүәни, а звезды – это булавки с блестящими концами. Папа учил Розу находить Большую Медведицу: «Смотри, она похожа на ковш, вон ручка…» – но Роза вместо ковша представляла кувшин, в который обычно наливали молоко, а при словах «большая медведица» – искала очертания медведя. Розе казалось, что, встань папа на табурет и подними ее, она дотянулась бы до этих булавок и переставила бы их местами – составила бы и ковш, и медведицу, а парочку взяла бы себе, чтобы на платье прикрепить.  
У роддома остановилась «скорая», сменяли друг друга машины, из которых вылезали большие букеты, а за ними люди, люди, люди… Подъехала «Волга». Открылась пассажирская дверь, и вышел мужчина с длинными розовыми розами. «Видимо, у него родилась дочь», – подумала Роза и вдруг поняла, что это Анвар! Но как такое возможно? У левой ноги мелко-мелко задрожал телефон.
– Здравствуй, Роза, – тихо сказал Анвар совсем не отцовским голосом. – Ты готова к выписке? Ребенок готов?
Роза не смогла ответить. Когда Анвар говорил, видно было, как шевелятся его усы, а остальное лицо не двигалось.
– Роза, алло? Ты слышишь меня?
– Да, – прошептала она.  
– Я внизу, я взял такси и приехал забрать тебя. Я отвезу вас домой. Ты можешь собираться. А я пока отдам комплект на выписку. Я купил… для девочки. Ведь девочка? Или нет?
Акушерка виртуозно упаковала девочку в бело-розовые рюшечки и взамен на триста рублей торжественно вручила Анвару плотное, перевязанное алой лентой одеяло. Анвар и Роза вышли на крыльцо. После долгого пребывания в зеленых стенах зимний вечер показался ей особенно свежим, свободным. Она прижалась к руке Анвара, который держал их дочь, и почувствовала, что задыхается от счастья. Они сели в такси на заднее сиденье и уехали в Чепчуги.

Утро только-только подбиралось. Ребенок в кроватке завозился, и Роза мгновенно очутилась рядом. Девочка вывернулась из пеленок, крохотными ручками трогала лицо. Роза вынула ее из кроватки, положила на свою, легла рядом и дала грудь.
«Как же ее назвать? – думала она. – Надо тоже каким-нибудь цветком… Резеда, Лилия, Ландыш… Гульсирень? А может Ильсияр – родина полюбит... Ильсияр Анваровна… Ильсияр Анваровна… Много «р». Грубовато. Айслу! Пусть имя моей дочери начинается с «а». Как имя ее отца».
Через три дня Роза позвала муллу из местной мечети. Он пришел и зашептал на ухо девочке ее имя:
– Айслу Анвар кызы, Айслу Анвар кызы, – и мелко-мелко поплевал на ее головку.

*

Не то полз, не то вихрем пролетал февраль. Каждый новый день заступал в Розином доме утренними сумерками, и комната, и она сама напоминали черно-белое кино, но все в нем двигалось очень медленно и плавно. День вскоре светлел и держался долго, заканчиваясь часов в десять вечера, когда Роза, едва прикрыв глаза, молниеносно проваливалась в темноту, и ей ничего не снилось.
Роза топила печь жарче обычного, но в доме не было утомительной жары, воздух был сухим и горячим, и в нем хотелось купаться. Мать раздевала дочь, раздевалась сама, и они вместе лежали на кровати. Освободившись от пеленок, девочка плавно двигала руками-ногами, а Роза смотрела на нее, и ей все еще не верилось, что это ее ребенок, запах которого сводил с ума, хотелось постоянно его ощущать, потому что это было тем настоящим, ради чего стоило жить.
Роза теперь понимала, для чего родилась и жила все это время, для чего рождаются все остальные женщины. Все они ходят на работу, занимаются с мужьями любовью, ведут хозяйство и несут в себе великое материнство. Роза отдавалась своему молочному приливу, копила, сцеживала, кормила. В слепом блаженстве проходил первый месяц. Роза так долго ждала своего чуда, и думалось ей, что вся оставшаяся жизнь пройдет в безграничном счастье.
По всему дому были протянуты веревки, на которых постоянно сушилось белье. Роза ходила взад-вперед сквозь это белье, снимая сухие пеленки и вешая мокрые. Заворачивала дочку в ватное одеяло, выставляла во двор коляску и долго качала или монотонно катала по улице вдоль домов: три окна, треугольная крыша, ворота. Жизнь будто бы остановилась на Розиной улице – все эти дома стояли давно и жили в них те, кто их построил. Никто не уехал, не продал, не снес. Но и новых домов никто не строил. Пока Роза возила коляску, девочка лежала тихо, а иногда и спала. Но стоило внести ее в дом, положить в кроватку, тут же начинала возиться, хныкать и кричать. И на руках не стихала. И грудью не успокаивалась. Роза все делала по расписанию: прошло три часа – пора кормить, и сосок настойчиво тыкался в детские губы. Полдевятого – надо искупать. Надо обработать пупок. И среди этого «надо» ребенка уже и не видно было, много раз в день он возникал частями: пупок во время обработки, лицо во время кормления, попка во время мытья. Когда удавалось Айслу успокоить, усыпить, Роза, не расправляя постели, падала, тихо моля дочку проспать хотя бы час, хотя бы час!
Дома уже не было того уюта, который царил после выписки. Повсюду расположились ползунки, присыпки, бутылки, памперсы… Все было не на своих местах, комьями, кучками, свертками. И кучки эти постоянно перемещались, рассыпались… Роза уже не владела своим домом. Часто не могла найти нужное – вещи будто прятались от нее. Лишь аромат ребенка поддерживал мать. К нему душистилась ромашка, заваренная для купания, Розина грудь и отпаренные утюгом чистые пеленки.
По ночам Роза носила Айслу на руках, и только так девочка спала. Ночь казалась Розе бесконечной, зловеще-темной, и все же не хотелось, чтобы наступало утро. Однажды на рассвете она лежа кормила грудью и уснула, даже не уснула, а моргнула и тут же отключилась. А когда так же внезапно очнулась, сердце ее забилось, как перед смертью. Цепенея от ужаса, она вдруг вспомнила историю, как одна женщина кормила, уснула и ребенок задохнулся под грудью…
…Роза несколько дней не могла успокоиться, в ней поселился глухой материнский страх, с которым матери живут потом всю жизнь. Страх этот сковывает, заставляет сердиться на ребенка. И уже едва ли можно вспомнить то первое, чистое свое чувство.  
Вечером зашла соседка. Она качала ребенка на руках, пока Роза вертелась по домашним делам.
– Хочешь, могу подежурить ночью, – предложила она. Но Розе было не по себе оттого, что дочку ее увидели чужие люди. Бабушка говорила, что малышей нельзя показывать до сорока дней. Почему до сорока и кому нельзя? Этого Роза не понимала, но она выросла на всех этих приметах, и страшно было ослушаться. Ночь всегда была для Розы очень личной. То, что допускается днем, ночью допускать нельзя. Ночь агрессивна, полна ужасов, и все в ней беззащитно, и ночью хочется и нужно быть одной.
Но однажды вечером пришел Анвар. Роза была на своей кровати, в очередной раз замерев во время кормления. Анвар вошел тихо и по-хозяйски, как к себе домой. Он всегда так приходил. Не мозгом и не сердцем даже, а скорее первобытным мужским своим началом почуял, как ему здесь хорошо. Не только от мужских ощущений, но и оттого, что был он очень нужен в Розином доме. Даже больше, чем в своем собственном. Он забежал поздороваться, узнать, как дела. Не к ребенку – к Розе. Она не давала ему покоя. Был момент, когда он испугался ее беременности, а теперь, когда она уже родила и снова стала женщиной в его понимании, Анвара вновь притянуло к ней. И даже не к ней, а к своему первопроходству. Если бы он не видел Розу на выписке, может, и осталась бы она лишь приятным воспоминанием. Но чувство открытия материка волновало его.
Анвар снял куртку, разулся и тихо прошел в комнату. Роза лежала спиной к двери. Ребенок ел с полуприкрытыми глазами. Роза почувствовала, что есть кто-то еще и осторожно повернула голову. Увидев Анвара, она впервые за долгое время по-настоящему улыбнулась. Ей захотелось вскочить и кинуться ему на шею, ему, Анвару, которого она знала лишь с одной, любимой для нее стороны.
Роза подозвала его ближе. Их дочка лежала на спине, повернув голову к груди, и уже засыпала. Лицо Анвара, когда он взглянул на девочку, расцвело и помолодело. Брови дернулись вверх, глаза распахнулись, и рот в каком-то тихом удивлении чуть приоткрылся. Роза никогда не видела такого его лица. Не только лицо, он весь замер перед ребенком, как перед чудом. И Роза тоже замерла, и чудом для нее был сейчас Анвар.
Она встала, осторожно переложила уснувшую девочку в кроватку, и они с Анваром прошли на кухню. Роза принялась собирать на стол, а потом они вместе сели ужинать, как настоящая семья.
– Я не знала, что ты придешь, – растерянно сказала Роза, оглядев скудное угощение. – Я бы что-нибудь мясное приготовила.
– Я и сам не знал, что приду. Честно говоря, даже не заметил, как оказался на твоей улице.
Разговаривали шепотом. У Анвара не было привычки ходить на цыпочках и говорить чуть слышно, и Роза шикала на него. Сама она с появлением ребенка стала еще тише, чем раньше. Слилась с тишиной, которая обычно царила в их поселке и которую Роза соблюдала дома.
– Дочку назвала Айслу. Как тебе?
– Нормально, – сказал Анвар с набитым ртом. – Если тебе нравится.
– А тебе?
– Айслу Анвар кызы. По-моему, неплохо. Муллу звала?
Роза немного растерялась.
– Да, мулла был. Я ведь не знала, что ты придешь. Она очень на тебя похожа. Когда улыбается – глазки как твои делаются. Даже пальчики на ножках длинные, как у тебя.
– Это хорошо! Когда девочка на отца похожа. Будет счастливой.
– А я тоже на папу своего похожа, – Роза взяла Анвара за руку. – И я очень счастлива. Я так рада, что у меня девочка! Я смогу вырастить ее одна. Мальчика не смогла бы. Даже собаке со мной скучно, тебя ждет. А дочку я смогу. Вот увидишь! – И Роза прижала руку Анвара к своим губам, отчего ему сделалось не по себе.
– Хорошо спит? – Анвар отнял руку и принялся намазывать масло на хлеб.
– Очень плохо. Она, можно сказать, совсем не спит, я и не знаю, что с ней де… – Роза вытянулась в струнку и прислушалась.
– Что? – не понял Анвар.
– Она проснулась.
Анвар тоже прислушался.
– Да не, тихо же.
И тут же послышался ребенок. Роза соскочила с места. Анвар пошел за ней.
Девочка возилась, кряхтела все громче и разразилась плачем.
– Она даже двадцати минут не спала, – сказала Роза. – И так постоянно. Нет полноценного сна. Врач велела давать укропную воду, говорит, что это газики. Но я не вижу, чтобы она тужилась. – Роза почти уже кричала сквозь детский плач.
Анвар взял на руки свою дочь и принялся качать ее. Руки его и вся верхняя часть тела замерли, он ходил взад-вперед по комнате, останавливался и пружинил коленями. Постепенно девочка успокоилась, и они вместе издавали разные смешные звуки. Анвар улыбался дочке своей усатой улыбкой, морщинки около глаз достигли волос, но было в этой улыбке что-то бесценное, и показалось оно Розе до боли знакомым. Но ей Анвар так не улыбался. До этого момента Роза не видела его отцовских глаз, не слышала отцовского голоса, и ей очень захотелось побыть его дочерью. Анвар стал отцом только что. Ведь из роддома он забирал их по совести. И держал тогда сверток одеяла, а не ребенка. А теперь, когда на его руках девочка успокоилась, в нем пробуждалось все прекрасное, чем наделил Бог мужчину. С женщинами он мог поступать, как ему вздумается, но он всегда возвращался бы к одной, к самой своей любимой. Никогда бы не изменил, не обидел, не предал, не бросил. И любил бы бескорыстно, ни на что не рассчитывая. Роза осторожно понадеялась, что у ее дочки все это будет, и вся засветилась от этой мысли. Эта усатая улыбка будет принадлежать только ей; отцовские руки будут нежными, оберегающими. И как бы ни сложилась жизнь, отец всегда будет держать дочь на руках, как теперь. И от его голоса придет покой. Айслу в руках Анвара, и с ней никогда ничего плохого не случится. Роза ощутила ноющую боль в сердце, такое его состояние, когда в нем не умещается любовь. И вдруг поняла, что любит Анвара и своего ребенка как нечто целое. Она смотрит на них, и ей не представляется, как они могут жить по отдельности и как их можно любить по отдельности.
– Ты уже водила ее в баню? – спросил Анвар.
– В баню? Нет… я купаю ее дома, на кухне. Разве такую маленькую можно в баню?
– Нужно! Я, кажется, знаю, что ее так беспокоит. – Анвар передал девочку Розе. – Я истоплю баню, и мы попарим ее там.
Послышался стук топора. Заиграли деревяшки, и вскоре двор наполнился дымом и тем особым уютным запахом, который исходит от топящейся бани. Анвар нашел в сарае веники и замочил их. Как только баня подошла, они пошли туда втроем. Разделись в предбаннике и внесли дочку в горячий деревянный куб. Девочка очень скоро начала хныкать, а когда Анвар шлепнул ее веником, разразилась плачем.
– Нужно вывести щекотун! – перекрикивал он ее. – У нас у старшего так было. Потом в баню сводили, и все прошло.
Они были в бане как настоящая семья. Голые и неинтересные друг другу, будто давние муж и жена. Только ребенок, которого они парили, занимал их внимание. Сквозь крик Айслу они говорили: «Держи так, подай то»… потом выносили девочку в предбанник подышать.
– Сцеди немного молока, – велел Анвар.
Роза взяла кружку, нажала на грудь, и много-много тончайших струй брызнули из нее. Они шумно вспенивались в кружке, почти как коровье молоко в ведре. Анвар смочил марлю Розиным молоком, расправил и положил ребенку на спину, и когда они снова вошли в баню, принялся шевелить эту марлю в разные стороны, и из распаренной детской кожи полезли жесткие волосяные иголки, как в усах Анвара. Он убирал каждую, рассматривал и ощупывал детскую спину. Роза хотела унести девочку из уже невыносимой жары, но Анвар был беспощаден. Сам он покраснел, они с Розой снова и снова выносили дочь в предбанник и отдыхали там.
Наконец все кончилось. У Айслу даже корочка с головы отпала. Они успокоили девочку и завернули в большое махровое полотенце.
– Мойся спокойно, – сказал Анвар. – Мы там сами справимся.
И пошел совершенно голый по двору, босиком по колючему, уже весеннему снегу, и от его тела шел густой пар, мгновенно теряясь в весеннем воздухе.
Роза осталась в бане одна. Было удивительно, что ей не нужно спешить. Она взобралась на полку, распустила волосы и стала похожа на «су анасы»  из сказки Габдуллы Тукая. Гребень медленно спускался вниз по Розиным волосам. Вспомнилась мама, их банные дни, мытье головы…
Матери все больше хотят накормить, теплее одеть, в бытовых заботах у них обычно меньше времени на детей. И материнская любовь тоже становится бытовой. Они оправдывают себя тем, что все их дела – для ребенка, а потом подсознательно предъявляют детям свою усталость, требуя от них непонятной отдачи, и даже в нежном материнском взгляде мелькают приказы. Розина мать тоже смотрела так, Роза не помнила ее спокойного любящего взгляда, какой всегда был у папы.
С приходом Анвара возникла иллюзия семьи, ощущение мужика. А когда Роза увидела его с дочкой на руках, ей почудился собственный усатый и любящий отец, которого она считала лучшим на свете. И Анвар казался Розе хорошим папой. Если бы мог он сам кормить дочку, Роза и вовсе была бы не нужна, третья – лишняя женщина в их жизни. Всего лишь молочный родник. Роза только сейчас поняла, что, помимо физической усталости, ей не давало покоя то, для чего она захотела ребенка. Желала спастись сама, думала о себе, а не о том, что родит нового человека. Как бы самой не сойти с ума среди постоянной тишины, в своей второстепенности для всех. И вот выдумала она ребенка, чтобы быть нужной хотя бы ему. Но ребенок – не спасение от одиночества, не пропуск в безграничное счастье, а слияние двух людей, которые хоть на мгновение полюбили друг друга. Потом жизнь может развести их в стороны, они могут и разлюбить, но ведь был же тот волшебный момент, когда вместе с телами поцеловались их сердца, и от этого поцелуя случился ребенок. Воссоединиться навеки, даже если всю жизнь потом жить врозь, соединиться навсегда, даже если друг друга никогда не видеть и ничего друг о друге не знать!
Но Роза пока еще не понимала всей глубины их с Анваром союза, ей хотелось простого счастья и тепла. С приходом Анвара вместе с радостью за свою дочь она от всего сердца пожелала, чтобы он никуда от них не ушел. Розе необходимо было ощущение семьи, ощущение силы в его лице, чтобы еще крепче и нежнее любить свою дочь. И теперь, когда она уже побывала беременной, когда впервые приложила ребенка к груди, ощутила его запах, смешанный со своим собственным молоком, Роза не должна оставаться одна. Ей нужно быть матерью и обязательно женой. И чтоб изо дня в день Анвар возвращался к ним, бежал в детскую. Роза осторожно подсмотрит, как держит он ребенка, и каждый раз ей вспомнится собственный отец. И вскоре такая жизнь станет привычной, естественной, и исчезнет душевный холод, который мучает одиноких женщин. От такого холода дети согреть не сумеют.
Анвар сидел на Розиной кровати, тихо покачивая дочку, и приложил палец к усам, когда Роза вошла.
– Она, наверное, сейчас проснется, – сказал он чуть слышно. – Ты покорми ее, а я пойду тоже помоюсь. Я там тебе чаю в термосе заварил.
Роза дала ему чистое полотенце и, когда он вышел, рухнула на кровать. Мокрые волосы раскидались по подушке, глаза закрылись, но Роза старалась не спать. Ведь Анвар мог уйти так же тихо, как пришел…
Роза вздрогнула, и глаза ее широко распахнулись. Было тихо. Она так и не покормила ребенка и впервые за долгое время проснулась не от детского плача, а от чего-то родного и колючего на шее. В темноте мелькнули бело-золотые зубы, и пахнуло чистым телом. Анвар взял Розу на руки и отнес в другую комнату. Задернул шторы и включил свет. Роза сильно похудела за этот месяц, и тело ее походило на девичье. Только груди, обеспокоенные постоянным приливом, с обсосанными темными концами были что ни на есть женскими. Анвар взял Розу за затылок и вдохнул волосы. Он торопился и не целовал даже, а, как метлой, усами своими подметал Розино тело. Но Роза не заметила спешки. Она не знала: оказывается, возможно с наиглубочайшей нежностью отзываться на любое прикосновение и даже на взгляд. Душа бросилась было вон, но что-то необыкновенное удерживало ее в одном-единственном месте. Роза думала: еще поцелуй, и она просто рассыплется, как бусы. Потому что невозможно выдержать на себе эти родные, целующие усы.
И едва только произошло то, ради чего пришел Анвар, будто бы не только в грудь, а в ноги, руки, пальцы, спину, голову – во все Розино тело мгновенно пришло молоко, наполнило телесный объем и с силой выплеснулось отовсюду. И Анвар, кажется, увидел это, потому что стал вдруг медленным и любяще-нежным, каким еще никогда не был. Комната и весь мир застыли перед их любовью. Только Анвар и Роза были живыми и чуть двигались в замершем времени. Анвар делался все громче и вскоре устало сбросил голову Розе на грудь и затих. А Роза, не веря своему счастью, тоже замерла. И только пальцы ее перебирали влажные волосы на его голове.  
…Роза видела свои ноги, идущие по снегу вдоль рельс. Услышала гудок паровоза, он далеко, но Роза добежала, влетела в последний вагон, в закрывающиеся двери. Вот она идет по поезду и оказывается в первом вагоне, где много роз. Их так много, что она с трудом заметила среди них Анвара. Розы покачивались, и Анвар покачивался, а Роза думала: кто же ведет поезд? Анвар пробрался к ней сквозь цветы, до Розы донесся запах роз – такой родной для нее. Но она уже не видела цветов, она видела только улыбку Анвара и лучи морщинок. Но вдруг где-то далеко послышалось что-то похожее на странную музыку. И Анвар сразу исчез.
Мгновенно Роза очутилась у кроватки. Она взяла мокрую девочку, переодела ее, легла с ней и дала грудь. В первые минуты не могла понять – был ли Анвар, или все это лишь приснилось. Айслу вскоре снова уснула. Роза удивилась этому, потому что обычно по полночи ходила по дому с ребенком на руках.
Вышла во двор, долго смотрела на небо. Затем вошла в баню и в уже уходящем ее тепле согласилась поверить в это чудесное происшествие, которое неожиданно случилось сегодня вечером. Но Анвара нигде не было.
…Айслу стала спокойнее, хорошо спала и ела с аппетитом. Но Роза забеспокоилась сама. Каждый день она мучилась ожиданием Анвара. Первые дни ей даже нравилось ждать его и, не дождавшись, она не расстраивалась и засыпала с улыбкой, потому что завтра будет новый день и придет новый вечер, в котором неожиданно появится Анвар. Она прислушивалась к звукам во дворе и голосам, что доносились с улицы. Прошел почти месяц, люди задышали и оживились, среди умирающего снега стало видно землю, и невероятным витражом на небесном фоне застыли голые ветки берез. Но вечера были еще зимние. И Анвара в них не было. Розу сгрызало бесконечное его ожидание. А когда однажды он пришел, вместо того чтобы кинуться ему на шею, Роза встретила его сердито и неприветливо. Но ее холодность он списал на усталость и даже не спросил, почему она без настроения.
Они искупали и уложили ребенка.
– Ты была в поликлинике? – спросил он, наворачивая большую тарелку щей.
– Да.
– И сколько вы прибавили?
– Пятьсот пятьдесят грамм.
– А что так мало?
Роза хотела отмолчаться, но Анвар повторил вопрос.
– Врач сказала, это нормально.
– А мои дети по килограмму каждый месяц прибавляли. А то и кило двести! – совершенно искренне хохотнул Анвар.
Он вытер рот тыльной стороной ладони, встал и притянул к себе Розу. Поцеловал, как печать поставил. Он знал, что Роза все равно пошатнется от его поцелуя, и ее можно будет унести из кухни, чтобы сделать свое любимое дело. А после – покинуть Розу и вернуться в свой дом, где за много лет все было обжито, тихо и понятно, где он уже не помнил, что чувствовал к жене.
Но Роза никак не среагировала на его поцелуй. Анвар взял ее за плечи и слегка отстранил от себя.
– Эй, ты чего это?
Розу впервые напугала чернота Анвара. Среди угольно-черных волос, бровей, глаз и усов его смуглая кожа казалась почти белой. Розе нравилась его внешняя темная сторона и светлое человеческое начало. Его прямолинейность и порой непростительная простота. Розе вдруг показалось, что она ошиблась в нем, что внутри он такой же черный и хочет обидеть ее. И в этот раз у него получилось.  
– Я так рад, что на старости лет у меня родилась дочка, дочек у меня еще не было, – сказал вдруг Анвар. – Да кому нужны эти коровы! Пусть будет маленькая и миленькая, как ее мать.
И они пошли в детскую, подышать своим спящим ребенком. Анвар сел возле кроватки, положил на нее свою смуглую руку, на которой убийственно блеснуло обручальное кольцо.
– Әлли-бәлли итәр бу,
Йокыларга китәр бу,
Йокыларга китәр өчен
Ал бишеге бар аның.
Ал бишектә тирбәтергә
Үз әнисе бар аның
– Ал бишектә тирбәтергә, Үз әтисе бар аның ... – продолжила Роза песню.
Подошла к Анвару и села рядом, чуть касаясь его плеча.
И их голоса зазвучали как один, переплелись так, будто любовью занимались. Старая татарская колыбельная, которую когда-то пели им самим, вдруг стала для них очень важной. Роза прикрыла ладонью руку Анвара, чтобы не видеть кольца. Они снова были как семья. Пели колыбельную спящему своему ребенку, и Айслу проснулась навстречу родным голосам. Роза хотела было поменять ползунки, но Анвар сам взял дочку, и Роза мгновенно все ему простила: и слова о его детях, и кольцо на пальце, и все свои вечерние ожидания.
В обращении с ребенком у Анвара не было неуклюжей растерянности, которая есть у мужчин в первое время. Он справлялся со знанием дела, будто всю жизнь работал не машинистом электропоезда, а нянечкой. Роза кормила девочку, и Анвар смотрел на них. А когда он взял сытую дочь на руки, Роза обняла его со спины, вся прижалась к нему, и ей вновь захотелось быть его дочерью, быть его женой.
Вдруг Анвар взглянул на часы и засобирался.
– Ух, сегодня, кажется, не успеем! – он вышел на веранду и принялся натягивать сапоги.
А Роза едва сдержалась, чтобы не броситься к его ногам. Ей хотелось вцепиться в этот сапог, стащить его, запереть двери и оставить Анвара. Она долго еще сидела на полу в прихожей, уставившись в одну точку, пытаясь понять, почему же таким волшебным образом действует Анвар на нее? Роза злится на него и тут же прощает. Видит его с дочкой и любит их вместе. Это не просто ощущение мужика, Роза от всего сердца полюбила первого и, наверно, последнего своего мужчину, в котором она любила еще и отца своего первого и последнего ребенка, и собственного своего отца, и женскую свою жизнь. Если бы встретились они раньше, стали мужем и женой, ребенок случился бы сам собой, ему не пришлось бы спасать от одиночества свою мать. Почему же они не встретились раньше? Ведь Анвар всего лишь на десять лет старше. Роза вспомнила, как несколько лет выбегала из электрички, чтобы посмотреть, не Анвар ли привез ее? Любовь пришла не сейчас, она, должно быть, уже давно жила в Розе. Ведь ребенка она захотела именно от этого простого, быстро говорящего, шумного человека. Любящая женщина подсознательно стремится запечатлеть свою любовь к мужчине, а единственный к этому путь – родить от него ребенка. Бесконечно рожать от него! Роза бы кормила одного ребенка и была бы беременна другим. Затем, утомленные, они с Анваром сплелись бы в сердечном поцелуе, от которого случился бы третий ребенок. И так до старости! До смерти! Но Роза не догадывалась даже, насколько она настоящая, редкая и ценная в двадцать первом веке. Женское начало сохранилось в ней в первозданном виде: всю жизнь прожить беременной, рожающей, кормящей, любящей. Где, где еще можно найти такую женщину? Почему же никто не искал ее? Ей мало, мало той щепотки счастья, которую она выпросила!
В марте Анвар бывал часто, и Роза накрепко привязалась к нему. Однажды он не заходил дня четыре, не брал телефон, и она даже немного состарилась, слепо ожидая его.
– Ты такая уставшая, – сказал он ей. – Айслу теперь спокойнее спит, и я тебе помогаю, как могу. В чем же дело? Может, ты переоценила себя? Ребенка растить – это тебе не хухры-мухры!
– Да? А я-то думала, хухры-мухры. Как у нас с тобой.
Анвар расхохотался.
– Не, у нас с тобой шуры-муры! – Он крепко обнял ее.
– Когда ты здесь, вся моя усталость проходит. Когда ты рядом, мне кажется, что я все делаю правильно и что я… хорошая мама.
– Конечно, ты хорошая мама…
– Когда ты рядом, я даже крепче люблю Айслу. И хочу еще от тебя детей.
Анвар не придавал значения Розиным мечтам. Его просто тянуло к ней, у него появилась возможность чаще бывать у Розы, и он приходил почти каждый день. И однажды Роза вдруг с ужасом поняла, что он не видит в ней ничего, кроме просто женщины. На ее месте могла быть другая. С другим характером и внешностью. С другим именем. Анвар любил в Розе только себя, потому что стал первым и единственным.
И Роза нашла в себе силы отказаться от него. Она не думала в тот момент, что разлучает отца с дочерью, ей нужно было пережить свою любовь в одиночестве. Забыть Анвара. И она всем сердцем набросилась на дочь.  

…Детские вещи теперь сушились под солнцем, и все в мире происходило под солнцем. Жара напала на землю. Роза была просто мамой, не женщиной. Даже не мамой – прислугой, рабыней своего ребенка, который пока еще не мог испортиться, воспользовавшись этим. Роза потерялась, растерялась в материнстве.
В июле Айслу исполнилось пять месяцев и Роза повела ее в поликлинику.
– Вы прикармливать начали? – спросила участковый педиатр.
– Пытаюсь, но она выплевывает.
– Настаивайте, вы же не будете всю жизнь грудью кормить.
Педиатр положила Айслу на столик, послушала.
– Она у вас переворачивается?
– Нет, я сама кладу ее то на живот, то на спину.
– Плохо. Пора ей самой. Возьмите в регистратуре талончик и идите к невропатологу.
Невропатолог повертела ребенка в руках и выписала направление в республиканскую больницу.
– У ребенка гипертонус. Не волнуйтесь, это часто случается. – Она говорила, словно сама себе диктовала запись в карточке. – Радуйтесь, что летом нет очереди, и вас, скорее всего, положат через неделю. Люди по полгода ждут, чтобы туда попасть. Вам назначат массаж, физиолечение, укольчики поделают. И ребенок оживет. Позвоните в приемный покой и спросите, когда можно подойти. Вы и сами должны анализы собрать. Вот список.
Она протянула Розе памятку.
– Ох… А нельзя ли мне сдать все на месте? Моя поликлиника так далеко от дома. На электричке надо ехать четыре станции!
– Без анализов вас не положат. И что это за капризы?
– Мне не с кем ребенка оставить, – призналась Роза.
– Мы знаем, что вы одна, мы заметили. Но попросите… Я не знаю… Соседку, чтоб посидела с ребенком. Это нельзя откладывать. Физическое отставание может повлечь за собой умственное.
Через неделю все справки были готовы. Роза вызвала такси и через час оказалась в приемном покое. Пока она застилала постель, подошла детский невролог. Надежда Валерьевна.
– У нас совсем все плохо? – спросила Роза едва слышно.
Врач рассматривала ребенка, прощупывала ручки, ножки. Это была женщина с высокой грудью, чуть полноватая, и, если бы не плюсовые очки, которые очень опрощали ее, эту женщину можно было бы принять за оперную диву. И даже прическа, сотворенная из рыже-красных волос, была высокая, какая-то театральная.
– Почему же плохо? Бывает хуже, – казалось, что вслед за ее словами заиграет симфонический оркестр. И далее она будет исполнять арию низким женским голосом.
Надежда Валерьевна ощупала у Айслу родничок и вдруг увидела ее детское лицо. Брови врача тут же вылетели на лоб за пределы очков, будто чайка крыльями взмахнула. И через секунду опустились и почти сошлись на переносице. Она приложила к ребенку холодный кругляшок и стала передвигать его по маленькому телу. Глубоко задумалась. Затем очнувшись, она обнаружила, что фонендоскоп висит у нее на шее. Вырвалась смешинка на выдохе, врач вставила трубки в уши и еще раз послушала ребенка.  
– С моей дочкой все нормально? – спросила Роза. От ее голоса невролог вздрогнула, грудь ее колыхнулась.
– Я… я зайду позже. Располагайтесь пока.
Она вышла, прикрыв за собой дверь. И, должно быть, опустила на нее спину, потому что дверь тяжко выдохнула.

Утро начиналось с массажа. Просторный кабинет с окном под потолком и две массажистки. Когда младенцы лежали на кушетках, массажистки садились будто за рояль и принимались почти синхронно массировать детские тела. Они были как две пианистки, исполняющие польку на концерте.
Айслу, и правда, стала оживать. У девочки даже аппетит улучшился. За раз она опустошала обе груди и вроде догоняла свой вес. На улицу не выпускали. Потому приходилось закрывать двери от сквозняка и стоять с дочерью у открытого окна.
Окна выходили на дорогу, и Роза видела, как подъезжают машины, как папы, бабушки сменяют лежащих в больнице мам, как на улице идет обычная летняя жизнь и солнце ласкает всех. И думала Роза, что Анвар, наверное, стал уже совсем черным от солнца и еще более теплым и родным. Как блестят, должно быть, его угольные глаза среди этой жары. Ах, если бы он появился здесь или хотя бы позвонил! Роза вдруг подумала, что он дико соскучился и приходил к ним.
В палату постучали. Вошла Надежда Валерьевна.
– Закройте окно. Ребенка простудите. Я выписала вам лечебную смесь, будете прикармливать, одно грудное кормление заменяйте смесью. У вас бутылочки есть?
– Только для воды.
– Скажите мужу, пусть привезет. С тремя дырками на соске. Сегодня же пусть привезет.
– А внизу не продают? – спросила Роза, опустив глаза.
– Внизу-не-продают, – пропела она. – Скажите мужу, пусть привезет.
– Хорошо, скажу. – Роза жестко уставилась в огромные докторские глазищи. – Разве вы не видели в нашем свидетельстве прочерк? В графе «отец».
Роза отвернулась к окну, чтобы скрыть от Надежды Валерьевны влажные глаза.
– Сейчас многие так делают, – не унималась оперная дива. – Это даже нормально – жить вместе и не быть мужем и женой. И прочерки в свидетельствах ставят, и в садик ломятся без очереди как матери-одиночки. Чтоб все их жалели. Мать-героиня прямо!
Роза резко повернулась к ней.
– По какому праву вы со мной так разговариваете? – прошептала она.
Айслу захныкала, Роза присела на кровать и дала ей грудь. Душа нестерпимо заболела. Слезы закапали на детское лицо. Надежда Валерьевна присела на краешек кровати и сняла очки. Глаза ее чуть уменьшились.
– Простите меня. Не знаю, что на меня нашло. У нас все в отпусках, я так давно не спала, я почти всегда дежурю. Вам, конечно, сложно. Вы одна…
– Я больше не одна. У меня есть дочь. Хорошая дочь. Здоровая дочь!
– Здоровая. Хорошая. Только она чуть опаздывает в физическом развитии. Многие переворачиваются в три с половиной месяца. И вес ей надо догнать. Возможно, вашего молока ей уже не хватает. Как вы питаетесь?
– Если бы вы были мужиком, вы бы захотели взять меня в жены?! Захотели бы, чтобы я родила вам ребенка?
– Вы едите мясо?
– Вы бы даже не взглянули на меня! Потому что от меня пахнет едой, а не человеком, потому что руки мои твердые и глаза неправильные. Потому что вся я неправильная! Вас когда-нибудь брили налысо?
Надежда Валерьевна придвинулась к Розе и взяла ее за плечи:
– Успокойтесь… Простите меня… Мне показалось…
– А меня брили! Вы знаете, как себя чувствует девочка совсем без волос? Я сразу поняла, что меня никто никогда не полюбит! Я будто бы умерла тогда! И как долго они растут! И ждешь их, ждешь каждый день! – Роза положила ребенка на кровать, но врач взяла девочку на руки.
Розе сделалось душно, она открыла окно, села на подоконник, свесив ноги на улицу, и распустила волосы.
– Я с тех пор и не стриглась никогда.
– Слезьте с окна, – сказала Надежда Валерьевна. – Прошу вас, слезьте с окна. Я вам приказываю!
– А я вам приказываю: отпустите нас домой! У меня там собака от голода подохнет!
Надежда Валерьевна положила девочку, обхватила Розу за талию и потянула на себя. Роза сопротивлялась, хватаясь за оконные края, но врач была крупнее и сильнее. Рыже-красная башня съехала на бок, из нее повылезали шпильки и торчали, как арматура. Обе женщины сидели на полу, пытаясь отдышаться.
– И не стыдно вам! – выдохнула Надежда Валерьевна, вставая и отряхиваясь.
– Не стыдно, – спокойно ответила Роза, все еще сидя на полу. – Я ненормальная, вы не знали? Я училась в интернате для дураков.
Надежда Валерьевна подала Розе руку и помогла встать.
– Долго нам еще лежать?
– Надеюсь, между нами такого больше не произойдет. – Надежда Валерьевна остановилась в дверях. – Еще недельку полежите. А там… Посмотрим.
Роза ждала, когда же пройдет «неделька» и они с дочкой покинут это место. Как было бы прекрасно, если бы Анвар приехал за ними, как тогда в роддом. Отвез бы домой, остался бы с ними хоть на день…
– Можно мне съездить домой? – спросила Роза на очередном осмотре.
И Надежда Валерьевна отпустила ее.
Роза не помнила, как вышла на оживленную улицу. В уши влетали обрывки разговоров, шум улицы, цокот каблуков, звонки чужих мобильных… Вдруг ей послышался баритон Анвара. И Роза бросилась на этот звук. Лица, которые ей попадались, сквозь которые она бежала, превращались в одно большое лицо. Все шумы притихли перед голосом Анвара. Весь город говорил шепотом. И когда Роза, как ей показалось, добралась до любимого, он взял ее на руки и долго укачивал – она немного успокоилась. Вдруг гармонь мгновенно раскрыла ей глаза. Играла прямо над Розиной головой невыносимо громко. Когда гармонь смолкла и пошла побираться, Роза спросила, какая станция. Выбежала из вагона и понеслась к самому началу поезда. Но в кабине сидел чужой машинист. «Он все равно захочет увидеть… Не меня, так Айслу, он очень ее любит. Он позвонит… или просто придет. Неожиданно, как тогда, в феврале…» – думала Роза. Грудь тянула к земле, молоко давило так, что сердце захлебывалось в нем. И слезы текли молочные. В воздухе висела преддождевая свежесть, Розе было зябко и больно.
Дома она прошла на кухню, сняла майку и принялась сцеживаться прямо в раковину. Молоко клацало, как ключи в пустом коридоре. Скоро вся мойка стала белой. Дождь бился о крышу, которую покрыл Анвар. Роза вышла во двор босиком и мгновенно стала мокрой. Она никогда еще не стояла под дождем с голой грудью. Небо, земля, воздух – все было черным. А Роза по-зимнему бела среди окружающей летней черноты. Земля делалась мягкой, настолько мягкой, что стала поглощать Розу. Ноги ее по щиколотку утонули в земле. Роза чувствовала, что все больше врастает в землю. Пошевелила пальцами и чпоком высвободила сначала одну ногу, затем другую. Нужно было сходить в баню, сполоснуться теплой водой, выпить горячего чаю, завернуться в одеяло и выключиться из этой жизни. Но Роза будто бы смирилась с холодом и почему-то решила, что не заслуживает спасительного сна в своей кровати.
Ребенком Роза не раз спрашивала у папы: почему идет дождь? И он отвечал: небо прохудилось – заштопать надо. Потому что ягодки и цветочки пить хотят. Потому что великан только что проснулся и ему умыться надо. А однажды ответил: это Бог плачет. С тех пор Роза считала, что бывают дни и ночи, когда плачет Бог.
Женщина легла и прикрыла лицо и грудь руками, потому что у самой земли дождь причинял боль. Усилился настолько, что Роза перевернулась на живот и лежала так какое-то время. Но вдруг дождь стал ласковым, гладил по спине, и когда Роза вновь развернулась грудью в небо – черноты не было. Тучи стали расходиться, и Роза увидела звезды. Появилась Большая Медведица. И пила из ковша, скорее всего, молоко. Розу знобило, но она будто бы утратила всякую возможность двигаться. Уходить в тепло не хотелось. Стало легко от запаха мокрой земли и показалось, что они дышат вместе. Роза вдруг поняла, что здесь ей самое место. Свернулась в клубочек и стала похожа на свою Айслу, когда они с Розой были одним целым. Очень нежно приближалось утро. Птицы рассвистелись, и Роза ненадолго убаюкалась.

И было тихо-тихо. Лишь вода из крана, огонь на плите и холодильник шептались меж собой. Надежда Валерьевна была в цветном халате и босиком. Рыже-красная, собранная в хвост копна волос свисала по всей спине, слегка касаясь поясницы, а на голове было много мелких «петушков». Надежда Валерьевна шинковала капусту и кидала ее в кастрюлю. Затем отошла к окну, сняла очки и уперлась лбом в стекло.
Двор был густо зеленым и многодетным. В песочнице играли совсем маленькие дети, большие висели вниз головой на лестницах и турниках, некоторые катались на велосипедах, самокатах и роликах. Когда от горящей плиты и супа стало совсем жарко, Надежда Валерьевна распахнула пластиковое окно, и летний вечер выдохнул ей в лицо. Запах уходящего дня только растревожил душу, бесчисленные дети галдели, визжали. Из-за неважного зрения Надежда Валерьевна не видела их лиц, она села на пол возле окна, прислонившись к холодной батарее, и прикрыла глаза. Дышала она тихо, но глубоко, и большая грудь ее ходила под халатом, и казалось, что дышит грудь сама по себе, потому что лицо будто бы умерло. И вся она будто бы умерла, только грудь жила. За белизной халата, когда Надежда Валерьевна была в больнице, грудь ее казалась сильной, оперной, поющей. А дома она нервно подрагивала и будто бы плакала. За закрытой входной дверью громко остановился лифт, и через секунду в замке завозился ключ. На пороге кухни появился Анвар.  
– Ты чего это? – спросил он.
Надежда Валерьевна взяла с подоконника очки, и глаза ее сделались огромными.
– Плохо, что ли, тебе?
Она поднялась и встала к плите.
Вскоре в кухне сделалось шумно от телевизора. За столом сидели сын, отец и мать. Отец с сыном уставились в экран и хлебали суп. Наконец, сын поставил пустую тарелку в раковину и ушел к себе.
– Ты чего не ешь-то? – спросил Анвар у жены.
– Не хочется. А ты ешь, – тихо сказала она. Дома она говорила – не пела. Говорила совсем другим голосом, она вся была другая. Домашняя, уютная, невластная.
– На работе что ли проблемы? – Анвар шумно втянул в себя ложку супа. – Ты уже давно как в воду опущенная ходишь.
Надежда Валерьевна отвернулась к окну.
– Твоя дочь у меня в больнице.

В городе и в сельской местности было пыльно и жарко. Лица, тела блестели и текли, и это было единственной влагой в летнем пространстве. О дожде только мечтали, но Бог не плакал ни о чем. Анвару дали помощника машиниста – молодого парня, который окончил недавно железнодорожный техникум. Анвар почти не разговаривал с ним, огрызался и еще больше почернел, но не от солнца. Уж лучше бы жена устроила ему скандал, вывела в крике на чистую воду. В самом начале их жизни она поймала его на мелкой интрижке и устроила сцену, и, чтобы только прекратилась ее истерика, Анвар выкрикнул «да» в ее еще не слишком большие глаза.
Анвар влюбился в свою жену сразу, как только увидел. Она была светленькая и стройная и звонко смеялась, когда он заговаривал с нею: «Матурым, пойдем в кина сходим, кафешка пасидим». Надежда Валерьевна передразнивала его, просила повторять за ней сложные русские слова, медицинские термины. Анвар был для нее развлечением. И когда речь зашла о свадьбе, она расхохоталась ему в лицо: «Какой ты милый! Неужели такие еще бывают?» – и убежала.
Анвар караулил ее у входа медицинского университета. В перерывах между лекциями на крыльцо высыпали студенты в белых халатах. Они казались одинаковыми, и Анвар ходил, заглядывая в лицо каждой девушке. Однокурсницы задирали Надежду Валерьевну: «Надька, смотри, твой чудик опять пришел!». Она специально задавала Анвару вопросы. И когда он отвечал, всем было весело.
– А у тебя девушка-то была?
– В деревня была, да замуж вышла.
Взрыв смеха.
– А что ж не за тебя?
– Я в армия ушел, прихожу, а она уж замуж вышла. – Он приблизился, взял Надежду Валерьевну за белые плечи. – Да она мне не сильно нравилась. А тебя я люблю. И замуж тебя хочу. И дети хочу.
Подружки принимались советовать:
– Надька, он тебя любит. Выходи. Красивый. Работящий. Будет тебя содержать, а ты наукой заниматься.
– Он даже русского толком не знает! О чем я с ним говорить буду?
– А зачем тебе с ним говорить?
И как-то летом Надежда Валерьевна написала письмо, что согласна. Анвар прочел, понял. Оббегал всю деревню, пригласил на свадьбу и, чтобы как-то выплеснуть радость, которая не умещалась в нем, ушел в поле и играл на баяне до самого рассвета.
– Но знай: я в деревне жить не буду. Коров доить не собираюсь. И детей рожать, пока учебу не закончу, тоже не буду.
Анвар не мог наглядеться на свою белокурую жену, а ее порой тошнило от преданного любящего взгляда. Надежда Валерьевна занималась учебой, а Анвар уже водил электрички. Ночами они вместе готовились к ее экзаменам: будущий врач вешала плакаты с человеческим строением и рассказывала Анвару свои билеты. Потом вздыхала:
– Ты все равно ни черта не понимаешь...
Анвару, наконец, разрешалось овладеть переутомленным от учебы женским телом. Он с нежностью на жену набрасывался, целовал ее умную голову и тут же пьянел.  
– Пожалуйста, нет… держи себя в руках! Ну я прошу тебя! Два года осталось подождать!
И Анвар ждал, потому что любил.
Только когда родился первый ребенок, только когда Анвар, себя не помня, принялся возиться с ним, Надежда Валерьевна вдруг резко полюбила мужа. Ей даже больно стало. Ей страшно стало. Она сама предложила назвать сына татарским именем, согласилась позвать муллу и не крестить ребенка. Научилась готовить татарские блюда. Когда они занимались любовью и Анвар спрашивал: «Сегодня можно? Или как?» – его жена, едва дыша, отвечала: «Никогда меня больше не спрашивай! Я хочу, я хочу еще детей…»  
Жизнь текла, и Надежда Валерьевна почувствовала, что из любимой женщины превратилась в мать его детей. Часто вспоминала добрые глаза и очень скучала по смешному, обожающему ее деревенскому парню, который когда-то почти не говорил по-русски. Медицина поглотила Надежду Валерьевну. Она перекрасила волосы в темный цвет: светлый казался ей легкомысленным для ее серьезной профессии. Анвар отрастил черные пышные усы и научился легко изменять жене. Но те редкие женщины, которые попадались ему, были чьи-то. А Роза – только его. Анвар решил навестить свое второе семейство. Ни слова не говоря, он пронесся по дому в поисках дочери.
– Где Айслу? – выдохнул он наконец. – Где Айслу? Где Айслу?!
Стянул покрывало с дивана и принялся переворачивать дом, будто не ребенка искал, а бумажник. Роза его не останавливала, она напоминала его спокойную жену, что окончательно разозлило Анвара. Он повозился обеими руками чуть ниже живота, схватил Розу и мгновенно проколол ее в своем любимом месте, желая избить таким образом. Закурил прямо в доме. И только когда комнату наполнил сигаретный дым, Роза вдруг поняла, что это Анвар курит, что он – здесь. Она тут же бросилась ему на шею, горячо заговорив на ухо:
– Анвар, любимый мой! Родной мой! Поехали, заберем нашу дочку! Пусть все увидят, что ты с нами! Что мы вместе!
Анвар докурил и снял с себя Розу.
– Ты кому про нас рассказала? Кому ты рассказала про нас?! – крикнул он ей в лицо.
Глаза Розы стали огромны, почти как у Надежды Валерьевны. Только левый смотрел чуть левее.
– Тебе что, плохо жилось? Ты же сама меня выгнала!
Какая-то неведомая сила приподняла руку Анвара и звонко шлепнула на щеку Розы. И на щеке, которую раньше целовали усы, появился след от любимой руки.
Роза спиной отпятилась в детскую и заперлась там. Не понимала, где больнее. В сердце? В растревоженной груди? На лице?
Анвар долго бродил по Розиному поселку. Улегся на траву, заложив руки за голову. Звезды будто рвались с неба на землю. Ночной ветер обдувал Анварово лицо и теребил усы. Курить было уже невозможно. Нужно просто переждать это недоразумение... Знать ничего не знаю… Не пойман – не вор...
Он поднялся, отряхнул с себя траву и зашагал к платформе станции «Чепчуги».

Магазинчик летом закрывался поздно. Всю ночь там кто-нибудь находился и можно было достучаться до продавца. Анвар принялся колотить в дверь. Из-за угла тут же вылезла добродушная пьянь мужского рода.
– Да к ней тама мужик пришел, я тоже стучался, не открыли.
Анвар постучал еще, и со второго этажа свесилась растрепанная женская голова.
– Закрыта уже, – сказала она с сильным татарским акцентом. Несколько мгновений они с Анваром смотрели друг на друга, затем женщина улыбнулась и немного заерзала –ее явно кто-то целовал. – Ну латна, щас спущусь, открою. Только ты не суйся даже! Кит моннан, исерек тәре!  – крикнула она пьяному. – А ты без сдачи приготовь. – Голова ее исчезла в окне.
Анвар стал шарить глазами по небогатым полкам, спиной чувствуя, что наверху притаилось что-то нетерпеливое. Продавщица была уже недовольна таким долгим пребыванием:
– Ну чего так много смотришь?
Анвар взял водки и пару одноразовых стаканчиков. Добродушная пьянь ожидала его на крыльце и, конечно, увязалась за ним.
На платформе было почти пустынно, на противоположной стороне горели фонари и топтались в ожидании электрички несколько человек. Анвар плюхнулся на лавку. Чуть дальше в полумраке щебетала молодежь. Алкаш бубнил все время, но Анвар не слушал его. Он налил ему полный стакан, угостил сигаретой. Добродушная пьянь вскоре села на бетон и затихла.
Анвар пил из горла. Сначала ему сделалось весело, он попытался примкнуть к молодежи, заговорил с ними со своей лавки, девочки хихикнули что-то в ответ, но парни ответили резко, и Анвар больше к ним не лез. Вскоре веселье его прошло, и вновь сделалось тоскливо. Он закурил, поставил чуть недопитую бутылку рядом с алкашом и решил пройтись по платформе. Дойдя до фонаря, он схватился за него и поднял голову. Возле лампочки кружила мошкара. Анвар спустился под платформу, чтобы справить нужду. Казалось, электричка уже никогда не приедет…
Он пошел по шпалам пешком, шел долго, обернулся. Железная дорога была пуста и тиха. От ходьбы Анвару полегчало, и он решил не останавливаться, подумав, что к утру как раз добредет до дома и успеет протрезветь. Вдруг сзади послышался шум и свет стал догонять Анвара. Еле соображая, он пошел быстрее, затем побежал. Свет был уже совсем ярким, такой неожиданный, выброшенный в темноту, будто обнаженную женщину врасплох застали. И Анвар бежал навстречу раскрывшейся темноте, а свист прозвучал почти над самым ухом. Вдруг какая-то неведомая сила подхватила Анвара и бросила в сторону, на соседние рельсы. Он упал, ударившись затылком, но тут же сел, спрятав лицо в коленях, и весь сжался в комочек, как Айслу у Розы в животе. Приподнял голову – мимо уже мчались вагоны, а первый, будто ругая Анвара, все свистел и свистел. Электричка скрылась. Снова стало тихо и темно.
Уже совсем рассвело, когда, обезумев от ужаса и усталости, Анвар тыкался ключом в дверь своей квартиры. Замок не поддавался. Анвар сел у входной двери, прислонился к стене и прикрыл глаза…
Вдруг его резко толкнули в плечо.
– Здорова, бать! А че ты тут сидишь? – спросил молодой, сильно пахнущий одеколоном парень.
Анвар поднялся, поздоровался с сыном за руку, и уже вошел было в квартиру, но сын задержал его:
– Бать, это… займи мне пятихаточку, с группой на подарок скидываемся, на день рождения идем.
Анвар порылся в карманах, вытащил горсть измятых купюр и протянул сыну пятьсот рублей.
– Спасибо, пап! А ты чего убитый такой? Бухал, что ли, всю ночь? Ладно, пока!
Анвар залез под холодный душ. Полотенце в ванной было еще мокрым от сына, и Анвар вышел с росинками на теле. Нашел на диване свою домашнюю одежду, заварил крепкого чаю и рухнул в кресло. От развешанного на балконе белья в гостиной было темновато. Но солнце кой-где проникло внутрь квартиры золотыми пыльными полосами. Клонило в сон... Но крепкий горячий чай взбодрил Анвара на какое-то время. Вскоре мысли вперемешку с путаными снами унесли его из реальности. Вдруг он увидел перед собой лицо жены. Анвар не слышал, как она вернулась, видимо, вошла тихо и села смотреть на мужа. Подсвеченные солнцем, торчащие в разные стороны волосы жены походили на тончайшую проволоку.
– Ты давно вернулась? – спросил Анвар.
– Минут двадцать назад.
Надежда Валерьевна открыла дверь на балкон. Вышла и принялась собирать высохшее белье. Солнце ворвалось в комнату. Анвар отвернул кресло.
– Где ее мать? – спросила Надежда Валерьевна с балкона. – Хочу выписать ребенка, а ее нет. И трубку не берет.
Анвар будет молчать еще некоторое время – пусть бабы сами разберутся, без него. И между собой, и с детьми своими. А для него эта история кончилась. Но слова жены взволновали его ночной кошмар. Ему казалось, что он все еще бежит по шпалам, а электричка догоняет его.
– Я был у нее вчера – вдруг сказал он. – Жива-здорова. – Встал и замотался в плед. – Завтра придет, и выписывай. И давай забудем об этом. Я спать.
Надежда Валерьевна сложила белье, приняла душ и вошла в спальню. Мягко прилегла на свою половину.
Муж и жена лежали в своей давней постели, под одним одеялом, не касаясь друг друга.
– Как ты узнала? – спросил Анвар. – Она тебе сказала, да?
– Я так хотела от тебя дочку, так хотела девочку, – тихо заговорила его жена. – Но у нас с тобой два сына, и второй достался мне очень дорого. – Голос ее дрогнул, и, справившись с собой, она продолжила. – Если бы не та операция, я бы все время рожала от тебя, пока не родила бы дочку.
Их руки нечаянно встретились на постели, и это помогло закрыться глазам. Кажется, Анвар уснул. Его жена приблизилась к усам и застыла возле них. И запах выпитой ночью водки не оттолкнул ее. Анвар будто бы спал, но слишком уж осторожным было его дыхание, и ресницы чуть подрагивали. Вскоре Надежда Валерьевна отодвинулась от него, отвернулась. Уснула сразу и глубоко.
Уже с раннего утра на платформы посыпали дачники. Электричка мчалась, ветер обдувал машинистов из открытых окон. Анвар представил бегущего человека, пытаясь понять, откуда берутся силы в такой момент. Много лет назад какая-то дворняжка бежала впереди его поезда, Анвар свистел ей, замедлял ход, из окон высунулись пассажиры, охали-ахали, гнали собаку, кто-то даже выбрасывал еду, чтобы она отбежала за ней в сторону. Но собака бежала и бежала, постоянно оглядываясь назад. У нее кончались силы, и когда она выдохлась, то мгновенно погибла. Анвар позабыл об этом, но вчерашний случай заставил вспомнить собачьи глаза – черные, влажные… Уши дворняжки, которые порхали от бега, как крылья бабочки.
Добравшись до Арска, до конечной своей станции, электричка встала. От ветра Анвар успел подзамерзнуть и выбрался на солнце. Его помощник пошел проверять вагоны, из середины поезда вывел женщину. Она растерянно озиралась. Помощник махал руками – видимо, показывая, куда идти. Казалось, женщина его не слышала, тогда он взял ее за локоть и повел к проходному мосту. Убедившись, что запоздалая пассажирка идет в правильном направлении, помощник оставил ее и двинулся в сторону киосков.
– Анвар Гусманыч, вам попить взять? – крикнул он.
– Минералки!
Анвар сделал большой глоток. Парень тоже пил воду, остатки вылил себе на голову.
– Странная женщина, – сказал он, разбрызгивая капли с волос, – сидела как неприкаянная в вагоне 3611. Она или пьяная, или… О, опять сюда тащится. Анвар Гусманыч, я двери закрою? А то зайдет еще, выводи ее потом.
Женщина прибрела к лавке, присела.
– Анвар Гусманыч, у меня тут в Арске… Это… Тетка живет… Двоюродная. Совсем рядом. Мож, я сбегаю?!
– Сбегай, – бросил Анвар. – К тетке! – И уставился парню в лицо.
Парень заулыбался:
– Вас не проведешь, Анвар Гусманыч! – и был таков.    
Анвар молча присел рядом с женщиной и закурил. Только когда он кашлянул, она вздрогнула и взглянула на него.
Он еще гуще загорел этим летом, а в усах и на голове добавилось седины.
– Здравствуй, Роза.
Она не ответила. Разглядывала Анвара как диковинку, и в то же время во взгляде ее было что-то безразличное, отчего Анвару стало не по себе.
– Мы тут с тобой познакомились, помнишь? – сказал он и щелбаном отправил окурок в сторону.
Роза опять не ответила.
– Ты ребенка забрала? – спросил он.
Роза подложила руки под колени и подалась вперед. Она сидела как маленькая девочка, и Анвар вдруг почувствовал невероятную нежность к ней. И почему-то к своей жене тоже. Только ему захотелось обнять Розу, как она встала и зашагала в сторону моста. На освободившееся место присел старичок с рюкзаком.
– Роза, постой! – крикнул Анвар.    
Ему впервые не захотелось заняться с ней любовью. Так сильно не захотелось, что он в два шага настиг ее, перекрыл дорогу, взял за плечи и прижал к себе. Лоб ее касался его колючей щеки и был горячим, и Анвар почувствовал, что Роза вся горячая и неестественно сухая среди жары. И упирается руками, не давая груди своей прижаться к его.
– Ты больна, – сказал он, мелко целуя ее лоб.
– Грудь болит, – выдохнула Роза.
Анвар взял ее за руку и повел к своей электричке. Они вошли в кабину, а оттуда в первый вагон. Анвар усадил ее и принялся расстегивать пуговицы на сарафане.
– Не трогай, больно! – Вскрикнула Роза, даже голос ее был горячим.
– Я тебе дам «не трогай»! Ты совсем, что ли, не сцеживалась?!
Анвар взял грудь обеими руками. Миллионами иголок воткнулись в кожу усы. Роза схватила его за волосы, изо всех сил толкая от себя. Молоко бежало, и Анвар быстро глотал его. Когда груди стали мягкими, Анвар лег на них щекой…
Ему вспомнилась молодость, его совсем юная тоненькая жена. У нее была привычка жестикулировать во время разговора. С годами привычка эта ушла в голос, а руки успокоились и занимались важными делами… Почему в его жизни вдруг возникла Роза?! Она досталась ему сразу и легко – не то, что жена! Может, нужно было, чтобы кто-то по-настоящему дотронулся до их умирающего брака, чтобы хоть теперь, когда половина жизни уже прожита, они вспомнили, что когда-то любили друг друга…
Руки Анвара обнимали Розину спину, от жесткого пола болели колени, но не хотелось Розу отпускать; ее руки медленно перебирали любимые волосы, а глаза глядели выше потолка. Ей было невероятно пусто, и она остыла. Вместе с молоком ушло беспокойство, душевная боль. Роза была лишь удивлена такой неожиданной пустоте и больше ничего не чувствовала.
В последнее время Анвар не находил себе места, а сейчас готов был просидеть у ног Розы всю жизнь. Сердце ее спокойно билось в ухо Анвару, и он ещё крепче прижался щекой к мягкой груди.
Взглянув в окно, Роза увидела, как на соседний путь подали электричку в ее сторону, и пошевелилась. Анвар нехотя разжал руки, и Роза вспорхнула с сиденья.
– Завтра я заеду за тобой, поедем в больницу забирать мою дочь.
Роза только кивнула.
– Надо было позвонить, как только ее положили. Я ж тебе не чужой человек.
– А кто ты? – обернулась Роза.
Анвар все еще сидел на полу в растерянности. Смотрел на Розу новым взглядом, уже не просто как на женщину. Роза прошла в кабину машиниста, и оттуда вышла на улицу. Казалось, она не идет, а едва отталкивается от земли.
Она поднялась на переходной мост и смотрела на железную дорогу. Электричку заполняли люди, в основном дачники. Небо было невероятно голубым, лишь белели прозрачные облачные следы, будто кто-то почихал на небо в нескольких местах. И пахло теплым уходящим днем и железной дорогой. Солнце больше не утомляло. Оно нежно согревало ее, гладило по волосам. Роза сбежала со ступеней моста, впорхнула в последний вагон и села у самого окна. Ей хотелось ехать и ехать, бесконечно ехать в этой электричке, потому что дорога успокаивает еще больше.
В конце вагона расположилась компания ребят, которые бренчали на гитаре, пели и смеялись. Розе послышался запах сушеной воблы, она терпеть его не могла, а тут вдруг обрадовалась. Встала и пошла на него. Двое мужчин в одинаковых панамах расстелили на сиденье газетку, расчистили на ней воблу и запивали пивом. Один из них посмотрел на Розу и предложил ей. Второй подвинулся. Роза попробовала кусок воблы, он оказался невероятно соленым.
Возле поющей молодежи пахло семечками. Между сиденьями стояла пустая картонная коробка, куда они сплевывали шелуху. В вагон на самодельной тележке въехал безногий солдат. Роза отошла в сторону. Инвалид спел песню, сказал то, что пассажиры слышали много раз: вернулся он с войны без ног, подайте, мол, кто сколько может. Роза достала пригоршню мелочи и впервые насыпала денег в его руку. У него оказалась очень мягкая, горячая рука. Что-то до боли родное узнала Роза в ней…
Оставляя за собой перегарный дух, покатился по вагону инвалид. Роза посмотрела ему в спину. Руки его, которыми он отталкивался от пола, стали мощными от постоянной физической нагрузки. Но сам он давно не был мужиком. Как могут такие руки принадлежать этому человеку? Они настолько случайны на его теле, они от другого мужчины, боже, это же папины руки! У Анвара – другие, у него только усы папины и запах… И Роза вдруг подумала: как Анвар с папиными усами и папиным запахом не любит ее? Как этот безногий жалкий человек с папиными руками даже не взглянул на нее? Не захотел обнять? Скорее покатился туда, где пахнет пивом…
Роза вспомнила, как смотрел Анвар на дочь… Как папа на Розу… Сколько лет жила она без него и ни разу ни у кого не встретила этого взгляда! И как же Айслу будет жить без Анваровых глаз, рук, без его запаха и усов? Она потянется к любому мужчине, в котором померещится что-то родное, отцовское, и от всего сердца полюбит эти фрагменты. Анвара нельзя забывать, нельзя на него сердиться и называть чужим. Его надо бесконечно любить. И уметь без него жить…
В тамбурах было накурено. Роза натыкалась на пирожковых продавщиц – из их сумок пахло застоявшейся выпечкой. От газетчиков – типографской краской, а от бомжа – просто воняло.
Наконец электричка подошла к станции «Чепчуги».

*

– Мужчина, сканворды в дорогу не желаете? «Комсомолку», программу на следующую неделю, расписание электричек?
Следом подоспели продукты.
– Пиво холодное, минералка!
– Мороженое, кому мороженое!
Роза смотрела в окно, со спины ее обнимал Анвар. Он уткнулся подбородком в макушку и дышал пшеничными волосами. Когда он целовал их, у Розы сердце закатывалось от нежности. Ей думалось, что это последняя их встреча – слишком любящими были его поцелуи. Она повернулась к нему, взялась за колючие щеки, и нос ее утонул в усах.
– Люблю тебя, – едва слышно прошептала Роза, когда их уши коснулись друг друга.
– Наша станция! – почти крикнул Анвар, схватил Розу за руку и ринулся к выходу.

– Будьте счастливы, Роза. Я уже поняла, что у Айслу хорошая мама. Надеюсь, и папа тоже хороший, – мягко сказала Надежда Валерьевна. Хотя внешне оставалась все той же оперной дивой с неестественно большими глазами и башней на голове. Роза видела, что Надежда Валерьевна очень привязалась к ее ребенку, она все еще держала девочку на руках. – Можете и дальше кормить грудью, но смесь все равно давайте. И вводите прикорм. Воду давайте. Не забывайте про витамин D, независимо от времени года. Через полгода надо будет повторить массаж. Запишитесь в своей поликлинике.
Надежда Валерьевна отдала Айслу Анвару. А Роза вручила врачу пакет с гостинцами.
– Может, приедете к нам в гости? Приезжайте собирать ягоды. Или на Новый год. У нас в конце улицы есть большая елка, после двенадцати все выходят и пляшут возле нее.
– Спасибо, Роза, но я к вам не приеду. Надеюсь, что и вы здесь в последний раз.
Надежда Валерьевна тоскливо посмотрела на Айслу с Анваром, и слезы появились в ее глазах. Она поспешно отошла к столу и принялась перебирать папки с историями болезней.
Анвар отдал девочку Розе.
– Спускайтесь пока, а я сейчас.
Роза с ребенком скрылась за дверью. Надежда Валерьевна опустилась на диван. Анвар нерешительно дотронулся до ее плеча, но плечо сбросило руку.
– Внизу ждет такси, – сказал он. – Я посажу, их отвезут.
– Не трогай меня. Довези их до дома. Возвращайся, если захочешь.
Анвар и Роза ехали на заднем сиденье. Роза молча прощалась с Анваром, со всеми своими женскими мечтами. Анвар сидел неподвижно. Черные его глаза глядели на дорогу и почти не моргали. Он, видимо, тоже прощался с Розой, а может, просто глубоко задумался совсем не о ней. А Айслу тихо спала на руках своих родителей.  
Не проснулась она и дома. Пока Анвар расплачивался, Роза внесла ее в комнату, осторожно положила в кроватку и тихо вышла к Анвару на веранду. Она никак не могла поверить, что ребенок дома. Не знала, как Анвара благодарить. Он взял ее за плечи.
– Ты, это, давай, успокойся. Больше не плачь! – Роза часто-часто закивала. Она крепко-крепко обняла Анвара, который во второй раз подарил ей дочь. Взяла его руки и принялась целовать их.
– Ну, ты это… перестань! Все позади. Слы-ышь? – Анвар нагнулся и поцеловал Розу в щеку, – Ты, давай, не плачь, наплакалась уже. И береги мою дочь! А я к вам заходить буду… Когда время будет. Вот… если что – надо там чего… Ты звони. Не стесняйся. Если трубку не возьму – потом перезвоню сам.
И он ушел.
Роза кинулась было за ним!..
Но ребенок проснулся и вскричал. Она подошла к дочери, взяла ее на руки и прижала к себе. На руках матери девочка проснулась и стала разглядывать забытую обстановку. Роза положила дочку на свою кровать. Айслу тут же перевернулась и встала на четвереньки.
В комнате было тихо. Близился вечер. Солнце пробивалось сквозь кружевной тюль, образуя на стенах и на полу золотистые теплые лужи. В окне появился Анвар. Остановился, подкурил сигарету и зашагал прочь. Но Роза не заметила его, потому что смотрела на дочь. Как же она похожа на своего отца! А значит, будет счастливой.
– Г-гя! – выкрикнула Айслу, и Роза засмеялась.