Опоздание
(случай на дороге «Эдинбург-Лондон» в 1954 году)

А хорошо, черт возьми, служить на британской железной дороге!
Роберт Фаулз, старший машинист локомотива RP 15 Лондонской железной дороги вынул из кармана хронометр. О, это были не просто часы, а изделие английской промышленности, фирмы «Arnold & Son». Стоили они немалых денег. Но там, где в работе нужна точность, экономить на инструментах нельзя. Хронометр Арнольда как раз и был для Фаулза таким вот уникальным инструментом. Ведь по этому устройству, казалось, могло сверяться само Время. А Роберт сверял по нему график движения своего локомотива.
Пять минут до окончания посадки.
Фаулз осмотрел свое хозяйство: басовито гудящую топку; застывшего у заслонки, за которой бушевало пламя, кочегара Барнса; качающуюся стрелку манометра, отмечающую давление пара в котле; рычаг тормоза и проволоку сигнала.
Время еще позволяло выглянуть наружу и поглазеть на публику.
Публика все та же, что и обычно. Как всегда парочка спесивых шотландких аристократов в смехотворных юбках-кильтах, а один шотландец – вот умора – к тому же на костылях; студенты Эдинбургского университета, прозрачные, заморенные своей наукой юноши; четыре престарелых леди с гувернантками и компаньонками, одна другой краше; второй класс – клерки, мечтающие перебраться из горной глуши ближе к лондонскому Сити; работяги в кургузых пиджачках и кепочках; их суетливые, как наседки, подруги в ярких ситцевых платьях…
Четыре минуты тридцать две секунды до отправления.
Фаулз разгладил усы, одернул мундир.
Ха, а это кто к нам пожаловал?
В толпе, шебуршащейся на перроне, появились иностранцы. И хоть одеты они были также, как и местная публика (разве что костюмы на них сидели половчее),  сразу было видно: это не шотландцы, не уэльсцы, не валлийцы. У Фаулза на такие вещи глаз наметанный – недаром он уже десять лет водит составы из Лондона в Эдинбург и обратно.  Во-первых, иностранцы держались кучно, не расползаясь по перрону. Во-вторых, переговариваясь друг с другом, они наклоняли головы  к собеседнику – то ли из желания лучше услышать фразу, то ли от (излишнего для истинного британца) проявления уважения.
Три минуты пятнадцать секунд до отправления.
В толпе пришлых Фаулза заинтересовал один человек: мужчина выше среднего роста с мощным торсом, сильными руками (уж больно легко он нес свой чемодан), с чеканным, каким-то плакатным лицом, очерченным твердым подбородком, высоким лбом и широкими скулами. Выправка у мужчины была явно армейская, хотя одет он был в стандартный английский костюм, длинное черное пальто. Голову этого пассажира прикрывала благопристойная шляпа, правда, залихвастски сдвинутая чуть на затылок.
Две минуты десять секунд до отправления.
Человек с военной выправкой – и не англичанин. Интересно… Немец? Вряд ли – слишком независимо держится, а боши после войны сильно присмирели. Американец? Нет, этот не настолько развязный. Француз? Для француза – слишком у него широкое и добродушное лицо… Русский! – вдруг догадался Фаулз. Русский боксер! Видно приезжал на серию товарищеских спаррингов! Как это я его пропустил – в городе не видно было афиш громких боксерских матчей.
Фаулз и сам в молодости баловался боксом – не единожды его соперников под улюлюканье толпы уносили с ринга с разбитыми носами, рассеченными бровями или вывихнутой челюстью. Фаулз прищурился и оценил русского боксера. Да, с этим парнем приятно было бы скрестить перчатки. Движется, как плывет, а внутри, свернутой пружиной, дремлет мощь. Такому под апперкот или хук справа не попадайся – вылетишь из спортивных тапочек!
Минута сорок секунд до отправления.
Русский со своими спутниками подошел к вагону и принялся озираться. Фаулз стоял повыше его, на подножке локомотива, и уже увидел тех, кого он искал. Плотная стайка музыкантов с кофрами неслась на посадку. Они поминутно задевали других пассажиров, на ходу извинялись, лавировали в толпе.
Успеют – наметанным глазом определил Фаулз. Только почему боксер ждет у дверей этих комедиантов. Он что – тоже музыкант?!
Засмотревшись на русских, Фаулз чуть было не проворонил сигнал к отправлению. Хорошо, что застоявшийся Барнс звякнул лопатой, и  Фаулз очнулся от своих шерлок-холмсовских изысканий и бросил испуганный взгляд на часы.
Пятнадцать секунд до отправления!
Локомотив выпустил пышную, как пивная пена, струю пара, зычно, на весь эдинбургский вокзал, гукнул сигналом к отправлению. Едва слышно скрипнули колеса, осторожно звякнули сцепки вагонов – поезд плавно, чтоб не разлить чай в чашках дам и пунш в бокалах джентльменов, едущих первым классом, двинулся в Лондон.

В купе, куда сел загадочный, похожий на боксера, русский, было шумно. Пассажиры перекладывали вещи то так, то эдак, менялись местами, выходили в коридор. Оттуда, словно приманенные этой веселой суетой, то и дело заглядывали в купе посторонние пассажиры и, косясь на чопорную англичанку в углу, переходили на шепот:
– Товарищи,  а у кого бутерброды?
– Товарищи, а здесь можно курить?
– Товарищи, никто не видел мой чемодан?
Англичанка, похожая на школьную учительницу, вышедшую на пенсию, время от времени поглядывала на эту суматоху, поджимала губы, неодобрительно качала головой. Казалось, будь ее воля, она бы быстро приструнила эту компашку, которая в общественном транспорте ведет себя слишком вольно.
Наконец, суматоха улеглась – пассажиры нашли свои чемоданы и бутерброды, расселись по местам и с интересом стали смотреть на мелькающие мимо пейзажи. С каждым поворотом колес, с каждым стуком на стыке рельс, приближалась старая добрая Англия. Не то чтобы Шотландия не интересовала путешественников. Нет, они, читавшие Роберта Бернса и Вальтер Скотта еще в школе, многое знали о Шотландии. Но Англия, Англия Дефо и Теккерея, Диккенса и Шекспира, Персела и Гайдна, казалась для русского сердца такой знакомой и уютной…
Впрочем, со времен Шекспира в шотландско-английских пейзажах многое поменялось. По-прежнему величаво вплывали в окно роскошные буковые и дубовые леса – уже чуть тронутые осенней красно-желтой гуашью. Также, как и в пятнадцатом веке, насуплено взирал на окружающих с холма баронский замок. Но попадались в окне железнодорожного «кинематографа» и печальные кадры – предместья маленьких городков с унылыми домишками; закопченные, с махрами сажи,  туннели; заброшенные, покосившиеся здания; серые громады сталелитейных заводов, словно крейсеры, выбрасывающие из труб жирные клубы дыма…
Каждая новая картинка, каждый новый поворот, вызывали чей-нибудь комментарий:
– Смотрите, смотрите, шахтерский поселок! Неудивительно, что они бастуют…
– Ой, какая прелесть – мельница!
– А булыжные мостовые видели? – ровные, как паркет.
– Знаете, зачем эти бутылочки у дверей каждого дома? Утром по улицам проезжает молочник – забирает пустую бутылочку и ставит – новую, с молоком.
– Ого, у нас такого нет…
– Вася, а как ты себе это представляешь в Москве? Подъезжает к твоему многоэтажному дому молочник, а там – штабелями бутылочки от всех жильцов стоят!
Дружный хохот прервал наблюдение за оконными пейзажами. Старушка-англичанка бросила сердитый взгляд поверх очков, но не выдержала, и улыбнулась. Ах, это очарование молодости – хочется смеяться над любым пустяком, высовываться в окно купе, рискуя получить в лицо залп сажи из паровозной трубы, разыгрывать кондуктора… Еще раз улыбнувшись, англичанка уже хотела было вернуться к строгим колонкам своей «Times», как в купе вошел новый пассажир. Его место, пока занятое чьей-то шляпой, располагалось как раз напротив нее. Англичанка наморщила лоб, стараясь что-то вспомнить, прищуривалась, разглядывая этого гиганта с военной выправкой и руками боксера.
– Я вас знаю, – вдруг выпалила она: – Вы – Евгений Онегин!
– Я… – смущенно пробормотал гигант. – Ай эм Евгений Белов. Бат.. бат… Ребята, да помогите кто-нибудь с английским – тут меня местное население с Онегиным путает!
– Здорово Вы, Евгений Семенович, в образ вошли – без грима узнают! – сострил кто-то.
Компания сгрудилась вокруг старушки и наперебой, мешая английские, французские, а то и немецкие слова, стала объяснять, что артист Большого театра СССР Евгений Белов никогда не был аристократом и боливар, как это писано у Пушкина, не носил, и крестьянами не владел. Просто он воплощает образ Евгения Онегина на сцене в одноименной опере Чайковского.
От насевших на нее попутчиков, англичанка немного опешила, но, услышав знакомые слова – Grand Opera (ей пытались объяснить, что такое Большой театр, залезая во французский лексикон), обрадовано хлопнула в ладоши:
– Да-да, это я и пытаюсь сказать. Я была на вашем концерте в Эдинбурге – это потрясающе! Какие голоса, какая музыка! Неужели я еду с труппой, представляющей этот спектакль?!
Старушку уверили, что именно это с ней и происходит. Пришлось даже на страницах «Times» начертать несколько автографов, закрепив, так сказать, письменно факт встречи.
– Это невероятно! – разволновалась старушка. – Я должна рассказать это подружкам – они едут в соседнем вагоне. Джентльмены, проводите меня!
Пока галантные скрипачи, сидевшие у дверей, выполняли просьбу пожилой леди, оставшиеся пассажиры купе, подтрунивали над Беловым:
– Нет, Евгений Семенович, определенно, надо пошить второй сценический костюм для ношения вне сцены. Как там у Пушкина – как денди лондонский одет… Во что сейчас, кстати,  одеваются лондонские денди?
– В брюки-клеш и джинсовые курточки, – подсказал кто-то…
– Позвольте-позвольте, – будто защищаясь, выставил перед собой руки Белов. – Смокинг еще туда-сюда. Но одежда моряков и ковбоев в одном флаконе – перегиб, товарищи, явный перегиб. Или возвращайте меня в восемнадцатый век – или я не знаю что!
Тем временем поезд стал сбрасывать скорость. Роберт Фаулз, как опытный капитан, что способен причалить к нужному «быку» с одного захода, постепенно осаживал своего железного зверя. Вот за поворотом показалась станция «Вулвич-на-Пустоши», вот передние колеса локомотива поравнялись с перроном. А теперь – мягкий-мягкий тормоз и – остановка. Стоп! Прибыли!
Фаулз вынул хронометр и довольно усмехнулся: минута в минуту!
– Обожаю британскую железную дорогу, – процедил он. – Только тут и остался порядок!
Фаулзу захотелось потянуть из трубочки табака, но стоянка была коротка – всего три минуты. Придется ждать до Ливерпуля… Он выглянул из окна. Внизу, в реденьком пару, как в тумане, шныряли рабочие, проверяющие буксы и колеса локомотива. А на перроне собралась странная толпа. В центре ее стоял тот самый русский не-боксер. Его осаждали старушки-англичанки. Они что-то экспрессивно втолковывали ему, а потом вдруг зааплодировали.
– Актер! – догадался Фаулз. – Сейчас будут автографы просить!
Но, впрочем, какой актер? Фаулз сдвинул форменную фуражку чуть на затылок и вопросительно глянул в сторону Барнса. Тот скучающе посмотрел на Фаулза, ожидая не загадочных взглядов, а прямых и четких указаний: «Барнс, поддай-ка жару в топку!».
Роберт Фаулз знал нескольких знаменитых актеров. Чаплина, например. Веселый был коротышка. Или комик Десмонд Норман – ухохочешься. На худой конец – Эррол Флин, Кларк Гейбл, Бурвиль. Но все это были или английские, или американские или, на худой конец, французские актеры. Ни одного русского актера Фаулз не знал. Странная тогда получается знаменитость!
Знаменитость, тем временем, смущенно улыбаясь, показал знаками, чтобы люди перестали аплодировать. Он чуть прикрыл глаза, стал как будто прямее и выше и вдруг… запел.
– Предвижу все: вас оскорбит
Печальной тайны объясненье.
Какое горькое презренье
Ваш гордый взгляд изобразит!
Чего хочу? с какою целью
Открою душу вам свою?
Какому злобному веселью,
Быть может, повод подаю!
Голос русского  – глубокий, мягкий и переливчатый, как бархат, то вдруг волнующе низкий, то искристо высокий, казалось, накрыл собой все окружающее пространство: толпа на перроне конфузливо замерла; птицы на проводах, заинтересованно поводя головками, прислушивались к чьему-то дивному голосу и даже локомотив, словно поперхнувшись, перестал выпускать пары.
Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей поверить не посмел:
Привычке милой не дал ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять не захотел…
Роберт Фаулз не знал русского языка. Но тут язык и не был нужен. Ясное дело – песня была о любви. Но русский пел ее не так, как пели о той же любви в кабаре или портовых кабаках. Что-то горячее, взаправдашнее, обволакивало Роберта Фаулза и он вдруг вспомнил свою первую любовь, которую всю жизнь надеялся позабыть: Мэри с Хитон-роуд, белую, всю воздушную Мэри, такой, какой он впервые увидел ее в Кентерберийском соборе в День поминовения Всех Святых.
Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами…
Мэри так, наверное, и живет до сих пор в Кентербери. И он, Фаулз, мог бы жить рядом с ней – в маленьком домике с маленьким садиком. Мог бы зимой греть ее руки в своих лапищах, целовать летом в яблоневом саду фермера Джайлса. Но ничего этого не случилось – Роберт ушел на войну и домой, в Кентербери, к Мэри, так и не вернулся. Виной тому была и новая, перспективная профессия машиниста и Пегги Бойнз, заводная Пегги Бойнз, что окрутила его в мгновение ока, едва он после войны вступил на британскую землю. Теперь он живет Лондоне, в приличном районе, и думать забыл о Мэри. А, сейчас, слушая этого русского, вдруг вспомнил. Мэри-Мэри, ты ведь ангел, а Пегги Бойнз, она ведь от земли. А все земное для людей часто сильнее небесного. Но, черт возьми, Мэри, как бы мы могли быть счастливы…
Внимать вам долго, понимать
Душой все ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!
Фаулз кинул косой взгляд на Барнса – не заметил ли кочегар, что старший машинист одного из самых быстрых локомотивов в Англии постыдно разнюнился. Но Барнс стоял с открытым ртом и глядел на Фаулза как-то странно – словно и не видел его. Фаулз ухмыльнулся и, вынимая из кармана хронометр, добродушно заметил:
– Смотри, Барнс, муху ртом схватишь!
Роберт Фаулз посмотрел на циферблат и добродушие вылетело из него вон с визгом поросенка, попавшегося под тяжелый сапог сердитого фермера.
Локомотив опаздывал с отправлением на две минуты!
Как это могло случиться?! Когда проскочили эти две паскудные, эти сволочные две минуты?! Опоздание на британской железной дороге! Немыслимо!
Фаулз толкнул в плечо Барнса и потянул за проволоку сигнала к отправлению. В кабине машиниста время будто ускорилось: Барнс, как заводная игрушка, метал в топку уголь; Фаулз бешено крутил ручку сброса пара; стрелка манометра металась, как укушенная.
Роберт выглянул на перрон – что там с пассажирами?! – и выругался так, как не ругался давно.
На перроне Время, похоже, все еще стояло. Ветер трепал перышки на шляпах дам, хлопал фалдами пиджаков мужчин, вырывал платочки из рук старушек, что украдкой вытирали слезы. Один только ветер и двигался на этой заколдованной платформе! Все остальное глядело внутрь себя, словно этот русский был волшебником, словно он наколдовал для каждого пассажира свой, внутренний мир и силой своей волшбы перенес всех в ту страну грез, где люди глухи к аргументам реального мира и не слышат тревожного вопля мощного гудка.
Фаулз в отчаянии рванул проволоку сигнала на себя. Локомотив взревел, словно увидел, что кто-то напутал с переключением стрелок и вот-вот произойдет крушение.
Опоздание отправления пошло на третий минутный круг!
В панике Роберт Фаулз решился на крайнюю меру – он дернул состав – более не заботясь о чае в чашках дам и пунше в бокалах джентльменов.
Скрип тормозов привел, наконец, публику в себя. Но она не поспешила в вагоны, как обычно бывало при столь крутой мере, как ложный отход поезда. Пассажиры словно были загипнотизированы!
Фаулз схватился за голову. Что они делают?! Уже много лет по графику движения поездов линии «Лондон-Эдинбург» энтузиасты вдоль всей ветки проверяют часы. Целые сообщества любителей железной дороги сидят сейчас у окон своих контор и ждут, когда мимо, в облаках пара, пронесется лондонский скорый. Десятки солидных английских джентльменов уже готовятся с удовлетворением хлопнуть крышечками своих карманных часов, уверившись, что в старой доброй Англии все идет как надо и порядок вещей незыблем. Так было вчера, так будет завтра, но уже не сегодня! Какой скандал – и ведь обязательно обо всем пронюхают газетчики. То-то посмеется над ним Пегги Бойнз!
– Эй вы! – рявкнул, высунувшись из окна Роберт Фаулз. – Состав отправляется – по вагонам!
– Браво! – услышал Фаулз с перрона. – Браво!!
Неистово, забыв о правилах приличия, аплодировали пожилые леди; не щадя ладошек, аплодировали студентки; кивая каким-то своим невысказанным мыслям, аплодировал адвокат; подняв руки над головой, бешено стучал костылями шотландец.
Это было невероятно, уму непостижимо! Фаулз почти повис на сигнальной проволоке. Гудок ревел раненым мамонтом. Наконец, повинуясь мощному реву, толпа стала рассеиваться: в одиночку и группами люди бросились к вагонам.
А русский гигант все стоял в центре этой вновь суетной толпы и смотрел куда-то сквозь время и пространство. Смотрел в ту неведомую даль, куда только что была перенесена и платформа «Вулвич-на-Пустоши», и три десятка пассажиров и даже краса британской железной дороги – скоростной локомотив RP 15.