Рок судьбы

Немалое удивление послышалось мне в голосе человека на другом конце телефонного провода, когда он узнал, по какому делу его беспокоят. И уже до самого конца, в течение всего нашего не очень продолжительного разговора, как бы звучал невысказанный вопрос: «Ко мне ли это? Нет ли тут какой ошибки?» И напоследок, словно для того, чтобы еще раз развеять остававшиеся сомнения:
– Но ведь я не воевал с немцами. Вся моя служба, а это долгих семь лет, проходила на другом конце страны, на Дальнем Востоке. Квантунская армия – вот кто был тогда нашим противником.
Иванов – самая типичная, самая распространенная русская фамилия, и в судьбе моего героя она, как мне представляется, сыграла определенную роль. Всю свою сознательную жизнь он был связан с железнодорожным транспортом, куда пришел, только что демобилизовавшись из армии, и расстался с отраслью уже когда наступил срок выхода на заслуженный отдых. Владимир Алексеевич всегда целиком отдавался нелегкой работе, не очень-то заботясь о своем здоровье, благополучии, и теперь у него целый ряд серьезных заболеваний, которые с ним останутся, наверное, уже до конца. Некоторые из них он приобрел там, на производстве, не знавшем ни выходных, ни праздников. Громких трудовых наград у него нет, хотя в передовиках ходил постоянно. За производственные успехи много поощрялся денежными суммами, не может сейчас припомнить, сколько раз выходил победителем в социалистическом соревновании по отделению железной дороги.
– И тем не менее, – сказал обладатель типичнейшей русской фамилии, – бывало так, когда становилось немножечко обидно за себя, брала какая-то досада. Например, шел я как-то по улице со своим давним знакомым и всю дорогу его то окликнут, то подойдут, чтобы пожать руку, поприветствовать… А меня вроде как тут и не было вовсе. И почему ему столько знаков внимания, почести, думал я, чем он лучше-то меня?
– И почему так, Владимир Алексеевич? – спросил я ветерана.
– Я никогда не любил выпячиваться, выступать на собрании или где-то еще перед публикой – ни-ни! Стеснялся, что ли… Держал себя обычно в тени. – Собеседник замолк, взгляд его посерьезнел, легкая печаль легла на лицо. – С нечто подобным, – продолжил он, – мне пришлось столкнуться и за годы службы на Дальнем Востоке. Служил неплохо, стал сержантом, мне даже доверили командовать отделением, а в партию меня почему-то, в отличие от других, упорно не хотели принимать. Так беспартийным и проходил все годы… Ну теперь, по прошествии времени, я могу дать этому кое-какое объяснение.
И далее Владимир Алексеевич поведал мне о таких обстоятельствах своей долгой жизни, что я понял: это главная его боль. Боль непроходящая, проникшая глубоко в каждую клеточку его души. Сколько лет минуло с тех пор, а вот, поди ж ты, до сих пор об этом без волнения и горечи ему говорить невозможно. Картины давно минувшего встают с такой ясностью, будто все это было совсем недавно, вчера.
Фамилия… Фамильный рок… Он будет долго преследовать его, служить каким-то укором.
В семью Ивановых беда нагрянула в недоброй памяти 1937 году. Жили они тогда в Саратовской области, в селе Камышлак, который стоял на берегу одноименной, прятавшейся в густых камышовых зарослях, степной речки. Отсюда и название населенного пункта, одного из отделений совхоза «Озерский». Глава семьи работал конюхом, и вот однажды накануне выборов в органы власти управляющий сказал ему:
– Алексей Дмитриевич, готовь лошадей. Завтра повезем людей голосовать на центральную усадьбу совхоза.
Подчиненный полушутливо парировал:
– И зачем нам переться в такую даль, аж за двадцать пять километров, зачем гонять несчастных лошадей! Да я лучше завтра с утра пораньше сам поеду и за всех земляков проголосую.
Этого было достаточно, чтобы против человека, неграмотного, ничего кроме своих лошадей больше не знавшего, выдвинули тяжелое обвинение в некоей контрреволюционной деятельности и осудили как врага народа на десять лет. Весь суд, а проходил он в Саратове, занял буквально три-четыре минуты. Срок отбывал Алексей Дмитриевич в Горьковской области, где-то в районе железнодорожной станции Сухобезводная.
Видимо, Иванов старший показал себя там, в заключении, с хорошей стороны, и его определили даже в бригадиры на лесоповал. Условия труда были тяжелейшие, а жили в промозглых бараках, где зимой волосы примерзали к шапкам.
Алексей Дмитриевич отмотал большую часть назначенного ему «тройкой» срока, и в начале 1946-го, на два года раньше, его освободили. Но до этого пройдут еще долгие восемь лет, и его родным, прежде всего жене Василисе Ивановне и трем сыновьям, предстоит в полной мере изведать горечь унижения и обид как семье врага народа.
Грянула война, и почти всех мужчин призывного возраста Камышлака и других соседних сел забрали в армию. Взрослых на производстве заменили подростки. Володе Иванову тоже нашлось дело в родном совхозе. Отец с малолетства приучал его к труду, и мальчик, который являлся средним сыном в семье, был его помощником в конюшне: он охотно принимал участие в уходе за лошадьми, умел запрягать их, а когда Алексею Дмитриевичу нужно было поехать куда-нибудь по делам, просился с ним в дорогу.
В войну все эти заботы пришлось взвалить на свои плечи, они, плечи эти, у Володи Иванова были не ахти какие: он был мальчиком небольшого роста, довольно хрупкого телосложения, и кое-кто из односельчан, окидывая его скептическим взглядом, сильно сомневался, что он справится там, где до этого трудились взрослые мужики. И тем не менее юноша уверенно впрягся в работу. Ему даже доверили такое серьезное дело, как регулярную доставку сливок в райцентр Озинки, находившийся в пятидесяти километрах. «Озерский» был хозяйством молочного направления, и то, что обычно надаивалось на местных фермах, в немалых количествах шло на выработку сливочного масла. Но так как данное производство находилось только в Озинках, то сырье, то бишь сливки, отправлялось на подводах именно туда, в районный центр.
В декабре 43-го Иванова и еще шестерых его сверстников из Камышлака, таких же, как и он семнадцатилетних безусых пацанов, призвали в армию. Им сразу сказали, что служить им выпало на Дальнем Востоке. До места назначения добирались более двух недель эшелоном из грузовых вагонов, наспех переоборудованных под теплушки. Что запомнилось? Страшный холод и постоянное чувство голода, которое то усиливалось, то ослабевало, в зависимости от того, где они проезжали. Дело в том, что новобранцев кормили лишь на очень крупных станциях, во всех же остальных случаях они, бедные, должны были рассчитывать лишь на себя. Хорошо хоть почти каждый взял с собой из дома в дорогу кое-какие съестные припасы, у некоторых были даже деньги. Они выбегали из вагонов на тех станциях, где поезд останавливался, и второпях покупали у базарных торговок какую-нибудь нехитрую снедь. Но все эти запасы скоро у многих кончились и пришлось парням потуже затягивать пояса.
Чувство голода, может быть, было бы не столь острым, мучительным, если бы не страшный холод, который все время сопровождал двигавшийся на восток воинский эшелон. Приходилось постоянно поддерживать огонь в ненасытной «буржуйке», стоявшей посреди вагона. Дрова запасали сами, на них чаще всего шли деревянные щиты, тянувшиеся вдоль путей.
Помимо основной обязанности – обогревать теплушку – дежурному вменялось также, чтобы на корню пресекать попытки дезертирства среди призывников, если бы кто-нибудь из них вздумал ночью покинуть спящий вагон. Но ни разу за весь долгий путь ничего подобного не произошло.
В Челябинске у них была продолжительная остановка. Призывников покормили в столовой, располагавшейся неподалеку от вокзальных строений. Был такой жгучий мороз, что даже птицы в тот день не летали. Уж на что воробьи, этот веселый и выносливый пернатый народ, и те сидели нахохлившись на земле. Парни подходили к ним и брали в руки, терпеливо отогревали и потом пришедших немного в себя птах отпускали на волю.
Кое-кто из редких прохожих замедлял шаги и смотрел на новобранцев, еще даже не сменивших свою старую гражданскую одежду на военную форму, такими глазами, как если бы перед ними были дети, увлекшиеся странной игрой.
Новогеоргиевка. Большой населенный пункт в Приморском крае, на самой границе с Маньчжурией. На западе страны в самом разгаре была война, а тут, на противоположном ее конце, кажется, все делалось для того, чтобы ничто не омрачало спокойного течения жизни. Хотя враг находился совсем рядом. За речкой. Она прозывалась Раздольной, но была очень узкой, и не раз случалось так, несмотря на запрет, когда к ней с одной стороны подойдет кто-нибудь из наших солдат, а с другой – японец в своей неприметной темной форме. Они постоят, покосятся друг на друга, потом ополоснут руки в холодной и быстрой воде и молча разойдутся по своим местам. И так, буднично и размеренно, военная служба в Новогеоргиевке и окрестностях продолжалась изо дня в день, из года в год.
Однако где-то в самых верхах никаких иллюзий не питали и, видимо, считали, что воевать с милитаристской Японией рано или поздно все же придется.
Володя Иванов и шестеро его земляков, которых в одно время с ним забрали в армию из Камышлака, попали в одну роту, пулеметную, ею командовал старший лейтенант Попов, он был из бывших фронтовиков. Молодые люди сами попросили, чтобы их ни в коем разе друг с другом не разлучали, а предоставили возможность служить в одном подразделении.
Так случилось, что на первых порах непосредственным его командиром в отделении будет однофамилец – сержант Иванов. Он тоже из старослужащих. Лет на десять была у него разница в возрасте с подчиненными, и к ним он относился почти по-отечески. Был в меру строг, доброжелателен, служака еще тот, и никогда окружающие не замечали от него грубости, хамства. Владимир многому научился от командира, и это здорово помогло ему позже, когда, окончив сержантскую школу, он сам примет на себя командование подразделением.
Практически каждый день в части проходили занятия по повышению боевого мастерства личного состава. Надо было, например, за считанные секунды разобрать и собрать замок легендарного пулемета «Максим». Притом – с закрытыми глазами. У рядового Иванова неизменно был один из лучших результатов в роте.
В стрельбе из боевого оружия упражнялись на специальной площадке в сопках. Мало было просто поразить цель, следовало попасть в движущуюся. В остальное время несли дежурство на самой границе – в дзотах, капитальных сооружениях из бетона. В каждом дзоте имелось по три пулемета, по три боевых расчета. Этими опорными пунктами, если бы захотел противник, не так-то легко было овладеть. Даже в том случае, когда у него в руках оказался бы один из дзотов, он попал бы под сокрушительный огонь соседних.
На построениях из-за своего небольшого росточка Иванов всегда оказывался последним, замыкающим в ряду, и во время учений, когда приходилось таскать на себе тяжелый пулемет, ему доверяли в лучшем случае только коробку с боеприпасами. И вот с некоторых пор командир роты старший лейтенант Попов взял за правило вытворять с ним такую шутку. Когда он появлялся в казарме, то сразу кричал: «Рядовой Иванов, ко мне!» Тот быстро подходил к командиру и докладывал: мол, такой-то боец прибыл по вашему приказанию… В ответ же слышал зычное: «Встать под ручку!» Он уже хорошо знал, что означает эта самая ручка. Паренек приближался к двери, плотно прислонялся к ней спиной, так что головой упирался прямо в металлическую ручку. «Опять ты нисколько не подрос, мать твою раз так!..» – с деланным разочарованием произносил старлей, будто для него и впрямь ничего на свете не было горше этого.
Равномерное течение армейских будней нарушило чрезвычайное происшествие.
Чуть было не отправилась на тот свет рота в полном составе. Отравился старшина, снимавший пробу на кухне. Как ни бились врачи, спасти бедолагу не удалось. Расследование показало, что сильнодействующий яд в котел, в котором варилась пища, подбросил вражеский лазутчик. Он сумел скрытно пробраться не только через пограничный рубеж, но и проникнуть в расположение части.
Незадолго до начала военной кампании против Японии сюда, на Дальний Восток, стали прибывать с техникой и вооружением войска, принимавшие непосредственное участие в разгроме фашистской Германии. Часть их была размещена в Новогеоргиевке, остальных отправили в другие районы. Неизвестно почему, но всех новоприбывших здесь, в приграничном населенном пункте, стали называть «рокоссовцами». Может быть, потому, что они воевали на фронте под началом Рокоссовского, а может быть, причина была просто в огромной популярности легендарного полководца, о котором рассказывали на политзанятиях, и любой фронтовик, прошедший через испытания и невзгоды Великой Отечественной, как бы автоматически зачислялся в ряды доблестных «рокоссовцев». Но как бы то ни было, народ этот в основной своей массе действительно был боевой, бывалый, тертый, всякое повидавший на войне. На груди у каждого – ордена и медали, полученные за боевые заслуги. И на тех, у кого вся служба проходила на дальневосточных рубежах страны, приехавшие смотрели свысока, даже с некоторым пренебрежением: дескать, салаги, пороха не нюхали… И не раз случалось, что с танцев в местном клубе «салаги» возвращались с подбитыми носами и иссиня-багровыми «фонарями» под глазами. Бравые парни даже во время непродолжительного досуга не упускали случая поучить уму-разуму «желторотиков».
– Однажды ночью, – вспоминает Владимир Алексеевич, – мы в обстановке строгой секретности при полном боевом снаряжении совершили крупный марш-бросок. Долго передвигались по какой-то незнакомой местности, страшно устали, и облегченно вздохнули, когда нам разрешили сделать привал. И вот там-то нам объявили, что началась война с Японией и что нам предстоит перейти границу и углубиться в места, которые еще недавно занимали японские войска. Оказалось, что мы находились во втором эшелоне наших наступающих частей, а в первом, то есть впереди нас, – «рокоссовцы». Ох, и досталось тогда японцам от бравых фронтовиков. Так улепетывали, что бросали технику и склады почти целехонькими. Мы даже самих боев толком не видели, окромя трупов вражеских солдат… Местами их было такое множество, что они буквально устилали собой землю. И чуть ли не у каждого во рту – по сигарете. Это были проделки наших бойцов, которые даже в бою, под пулями и снарядами, не утрачивали чувства юмора. Среди погибших мы, конечно, находили и своих, клали на машины и увозили куда-то в тыл.
Хорошо запомнилось Иванову, как им был представлен первый японский военнопленный. Он сидел на земле и улыбался в окружении красноармейцев. Весьма бойко говорил по-русски. Может быть, был из переводчиков. Пленный попросил принести ему кусок сахара. Принесли. Положили на доску. Он как ударит ребром ладони по увесистому белому куску, тот – моментально в пыль. Потом наши пробовали сами повторить такой «сладкий» фокус, но ничего не получилось, кроме того, что у них с неделю после этого болели ладони.
Много раз затем судьба будет сводить Владимира Иванова с японскими пленными, ему даже придется их охранять и конвоировать при передвижениях, но среди них уже не будет таких веселых и бравых, как в тот первый раз. Это будут люди подавленные и сломленные, которые еще совсем недавно считали себя частицей сильной и непобедимой Квантунской армии.
– Несмотря на то, что мы по большей части находились во втором эшелоне наступающих, – продолжает вспоминать события более чем семидесятилетней давности ветеран, – и обычно не могли, честно признаюсь, угнаться за этими «рокоссовцами», со всей яростью громивших в те августовские дни сорок пятого японцев, мы однажды попали в засаду на дороге между сопок. У нас поубивало практически всех коней, которые возили наши тачанки. Два или три дня мы буквально не могли поднять головы от земли, настолько плотный и прицельный огонь из автоматов и винтовок велся противником с высоких безлесных сопок. Мы не только лошадей, но и некоторых своих боевых товарищей потеряли в том жестоком сражении. Не знаю, чем бы все закончилось, не подоспей нашей роте помощь со стороны…
Окончилась война и рядового Иванова, вся служба которого на Дальнем Востоке проходила в 276-м стрелковом полку, направляют учиться в сержантскую школу, а потом ему уже доверяют командовать отделением. За все это время Владимиру ни разу не довелось побывать в отпуске, говорили, что пока ему нет замены. Наконец, в пятидесятом году предоставили такую возможность. И хотя с домом Иванова разделяли многие тысячи километров, он без колебаний пустился в дальний путь: очень уж хотел повидать мать, знал, как ей было тяжело. Из трех сыновей с ней оставался лишь один, младший Александр. Старший сын Евгений погиб на фронте вскоре после того как его призвали в армию. Когда пришла повестка на второго, Володю, она еще не знала, где ему доведется служить, и переживала, что его, совсем еще молодого, не успевшего толком ничего повидать в жизни, бросят в самое пекло сражений.
К тому времени родные его перебрались в Казахстан, в Уральск, областной административный центр. Пришлось оставить Камышлак из-за Алексея Дмитриевича, который был на два года досрочно освобожден из мест заключения. В его воспоминаниях о прошлом родной поселок теперь ассоциировался больше с чем-то негативным, трагическим в его жизни, и оставаться дальше жить тут у него уже не было ни сил, ни желания.
Кое-кто из отцовской родни, проживавшей в одном из ближайших к областному центру районов, узнал об отпускнике и, занимая, по сельским меркам, какой-то важный пост, предложил Владимиру свою услугу. Мол, долгожданная побывка дома скоро подойдет к концу, давай мы тебе ее продлим. Достали парню справку о том, что он якобы в течение нескольких недель болел и находился на излечении в больнице. Украшала ту бумагу печать… сельского роддома.
– Много масла ты дал за эту филькину грамоту? – строго спросил командир части старшего сержанта Иванова, который стоял перед ним с повинно опущенной головой, гадая, какое наказание его теперь ждет за легкомысленный проступок.
Но строго наказывать его не стали, ограничились в основном тем, что сделали соответствующее внушение. А потом и вообще вышло так, что в том же году его демобилизовали из рядов СА. Призывали семнадцатилетним юношей, а домой он вернулся уже вполне возмужавшим мужчиной. Было ему тогда 24 года.
Чтобы не стать в тягость родителям, занялся поисками работы. Это было нелегко сделать. За плечами у Владимира образования-то было лишь пять классов. В их маленьком Камышлаке имелась начальная школа, продолжать образование надо было в соседнем населенном пункте, однако арест отца, последующая его ссылка в Горьковскую область, а потом начавшаяся война начисто перечеркнули эти планы. В конце концов, вчерашнего фронтовика взяли учеником токаря в локомотивное депо. Работа ему понравилась, но однажды, выйдя на производственный двор, он увидел несколько новых зеленых тепловозов. С восхищением про себя произнес: «Вот бы мне «оседлать» одного из этих красавцев!»
Он удивился неожиданно возникшему у него такому желанию.
Когда Володя еще подростком доставлял на подводе из своего Камышлака в Озинки сметану для переработки на масло, он не раз видел на тамошней станции паровозные бригады. Машинисты поражали его своим мрачным видом: вечно грязные, с ног и до головы в угольной пыли и мазуте. Мальчик удивлялся, что эти люди свободно передвигались по станции, без какой-либо охраны. Он причислял их к самым несчастным и подневольным работникам, которых ни на минуту не должны были оставлять без строгого контроля. Ну, чтобы не убежали.
Производился набор в помощники машинистов на новые машины, и Владимир – к начальнику депо: отпустите, хочу водить поезда. Тот и слышать не хотел никаких доводов. Не хотелось ему отпускать молодого пытливого специалиста, уже самостоятельно работавшего на токарном станке.
– Я только что подписал заявление твоему напарнику Мальцеву, – сказал он. – А ты отправляйся назад, на свое место. Не могу же я вас всех уволить, кто-то должен трудиться в цехах предприятия.
Тогда Иванов решил действовать хитро, в обход деповского начальства. Купил бутылку водки и угостил ею цеховых мастеров, которых он хорошо знал. И как бы между делом, попутно сообщил им о своем желании, которое может так и не осуществиться. Мастера в долгу не остались. На одной из ближайших планерок они буквально набросились на несговорчивого руководителя: Иванова следует отпустить, в отделение поступили новые тепловозы, ремонта теперь будет меньше, значит, сократятся заработки, а как тогда ему, недавно женившемуся, кормить семью? В общем, уговорили – уломали начальника, и пришлось Владимиру вновь садиться за учебную парту, но на этот раз очень далеко от дома – в маленьком городке Казалинске, что на юге республики. Там располагалась школа по подготовке рабочих кадров для железнодорожного транспорта.
– Отдал я родной отрасли в общей сложности почти сорок лет своей жизни, – говорит подытоживая прошлое ветеран, так непохожий на того молодого и стройного, который запечатлен на семейных черно-белых фотографиях. – Я припоминаю один случай, произошедший со мною в пути где-то в первой половине семидесятых годов. Я тогда уже самостоятельно водил поезда. Дело было то ли глубокой осенью, то ли в начале зимы, не помню уже точно. Едем с помощником со станции Казахстан в Уральск, за нами – пятьдесят цистерн с бензином и соляркой. Погода стояла дрянь – сильный ветер, пронизывающий до костей холод. Вдруг по рации поступает распоряжение от диспетчера: взять в Анкате учителя, ему тоже надо было срочно в Уральск. Такое редко бывало, чтобы кого-то постороннего к тебе в кабину тепловоза… С этим всегда строго. Но приказ есть приказ… А за Анкатой дорога пошла на подъем. Ползем еле-еле – состав-то тяжелогруженый, да еще ветер в лоб, да еще наледь на путях тут и там. На разъезде Таксай кратковременная остановка: вынуждены были пропустить какой-то встречный поезд. Вылез я с молотком в руках из кабины, обошел вокруг локомотива для того, чтобы посмотреть, все ли в исправности. Учитель, довольно молодой мужчина, со мною тоже спустился и спрашивает, какая у меня зарплата. Отвечаю ему, что не жалуюсь, нормально получаю. И тогда я услышал от него слова, запомнившиеся мне на всю оставшуюся жизнь: «Положи меня вот тут, рядом с рельсами, осыпь всего золотом, так, чтобы ни рук, ни ног не было видно, и скажи: будешь работать машинистом поезда – откажусь без всяких колебаний! Не смогу и дня просуществовать в таком постоянном страшном нервном напряжении, на пределе сил».
В нашей беседе, затянувшейся почти на целый день, принимала участие и супруга Владимира Алексеевича; она, правда, больше хранила молчание, лишь иногда что-то осторожно вставляла в рассказываемое мужем или поправляла его. Она одно время тоже трудилась на железной дороге оператором по движению поездов, и я спросил у нее, не тогда ли они познакомились и связали себя брачными узами.
– Нет, – ответила несколько смущенно Александра Григорьевна, – но нас судьба будто постоянно вела навстречу друг к другу, и благодаря целому ряду обстоятельств мы теперь вместе вот уже седьмой десяток лет.
Ее отец, Григорий Пиманович Смилин, тоже был осужден в 37-м как враг народа, тоже получил десять лет лагерей. Жила тогда Саша со своими родителями в Асерчево, небольшом селе Зеленовского района нашей области. «Красный плуг» – так назывался колхоз, в котором глава семьи был заведующим животноводческой фермой. Как-то у них околел теленок, и Григорий Пиманович велел одному из своих работников снять с животного шкуру – ее потом куда-то надо было сдать, – а тушу отвезти на скотомогильник. А тот то ли из-за лени, то ли по какому-то злому умыслу отволок теленка к стогу сена да и схоронил его там. Стали разбираться, Григория Пимановича обвинили во вредительстве, осудили.
Семья, в которой было четверо малолетних детей, осталась без кормильца. Восьмилетней Саше навсегда запомнилось, как в школе им всячески старались показать, что они – дети врага народа.
– Был новогодний утренник, – вспоминает с грустью Александра Григорьевна. – Поставили в школе какое-то дерево вместо елки. Всем раздают подарки, а меня обходят стороной. Не осталась без подарка даже девочка-соседка, учившаяся намного хуже меня. И так мне было обидно, так обидно…
Маму, уборщицу колхозной конторы, выгнали с работы. Смилины уехали тогда в Шипово.
Теперь, по прошествии многих лет, дочь полагает, что отца ее специально оговорили, подвели под статью. Смилины были из богатых уральских казаков, имели до революции большие табуны лошадей, слава о которых простиралась аж до самого Гурьева. Ну, и припомнили былое…
Отправили Григория Смилина отбывать срок в ту же самую Горьковскую область, в те же места, где находился в заключении Алексей Дмитриевич Иванов. Последний был, напомню, бригадиром на лесоповальном участке, а наш земляк руководил коллективом, который плел лапти. Заключенные тогда ходили в этой нехитрой обувке, и Иванов не раз заявлялся в Смилинскую бригаду для того, чтобы получить на всю свою бригаду очередную партию новых лаптей.
И так вышло, что после освобождения из «мест не столь отдаленных» оба со своими семьями оказались в Уральске, на одной улице во втором рабочем поселке. Им, трудившимся конюхами в различных городских организациях, выделили участки под строительство домов на улице Партизанской, в совсем близком соседстве. Через дом.
– Я сразу обратил внимание на кудрявую черноволосую девчонку, за которой пытались ухлестывать другие парни, – рассказывает с улыбкой Владимир Алексеевич. – Я и сам тогда, только что вернувшийся из армии, еще был с шевелюрой, довольно видный собой. Нет, думаю, никому ее не уступлю, будет моей. Съездили с Сашей даже в Москву, где у меня тогда жил дядя. Там купили кое-что из одежды и вещей для дома, быта. В те годы в Уральске со всем этим было очень туго. Последним же поводом к тому, чтобы жениться на ней, – хозяин дома кивнул на супругу, и его крупное морщинистое лицо еще больше расплылось в улыбке, – стала жалость к ней. А как же иначе, ведь мой отец в лагерях пробыл только восемь лет, а ее отматывал свой срок до конца, на два года позже вернулся домой.
Александра Григорьевна попыталась было что-то возразить, но потом только вяло махнула рукой, понимая, что муж просто пытается шутками разбавить некоторые горькие места в нашей неторопливой, с частыми экскурсами в прошлое, беседе.
Подозреваю, что заголовок, который я предпослал очерку, вызовет у моего героя внутреннее несогласие, может быть, даже протест. Спустя несколько дней после нашей встречи я позвонил Владимиру Алексеевичу и поинтересовался, не возникало ли у него когда-нибудь желания отказаться от своей фамилии.
– Ни разу ничего подобного у меня не было, – честно ответил ветеран. – Я прожил такую жизнь, за которую мне сегодня нисколько не стыдно. Вырастил замечательных детей, а у них уже давно свои детки. Нас, Ивановых, всегда было много. Фамилия очень распространенная, известная. И я думаю, что среди всех Ивановых на земле я с своей семьей далеко не самый последний.