Юлия Пикалова
Родилась в Москве, выросла в Петербурге, живёт в Италии. Окончила филологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета и программу «Мастер делового администрирования» государственного университета Калифорнии. В качестве музыканта выступает с оркестром на фестивале Milano Amateurs & Orchestra, где дважды становилась победителем.
Врубель
Бумага, чёрный мел,
Свинцовые белила.
Ты будто не хотел,
Да жизнь определила,
Да жизнь определил
Порывистый твой росчерк.
Ты сам себе – творил,
Ты сам себе – пророчил.
Какие знал миры?
Какие трогал темы?
Летит в тартарары
Угольноглазый демон.
И это не итог:
Горя святой судьбою,
Россия, Скрябин, Блок
Обрушатся с тобою:
Деревни, города,
Мосты, базары, храмы...
И гор растёт гряда,
Проламывая рамы.
Скажи, ты так хотел,
Создатель Азраила?
Бумага! Чёрный мел!
Свинцовые белила!
Молчат твои уста
Белей ночного снега.
Ты просияешь там,
Где Сириус и Вега.
Чёрный квадрат
Задворки
и полуподвалы,
где в плошке огонёк горит –
ещё ведь и не так бывало
у Мастеров и Маргарит!
Приобретенье, не утрата –
что комната насквозь пуста,
и вызревает красота
в пространстве белого листа,
в пространстве чёрного квадрата.
Шуберт
Когда ни отзыва, ни взгляда,
Ни воздуха огню,
И никому меня не надо,
И в равнодушии виню
Луну ленивую, большую,
Что выплыла на склоне дня, –
Поплачь со мною, нежный Шуберт.
Прости меня. Прости меня.
Брамс. Urtext
меридианы параллели
запретные материки
зарубкой нá сердце алели
апрели, ныне далеки
апрели пели и пьянили
играли в прятки брали в плен
но зимы их захоронили
зажав тепло меж тесных стен
глухую запертую память
миг неслучайный разверзал
земли не чуя под стопами
я захожу в концертный зал
пью благодатную отраву
отравленную благодать
о Брамс благодарю за право
при всех рыдать
Спаситель
Пианисту Алексею Володину
Сердце радостное ранено,
Разум меркнет от любви:
Родина моя – Рахманинов –
Разливается в крови.
Сколько лет ни перелистывай –
Нас выносит, подоспев,
И размах его неистовый,
И родной его распев:
Ждав грядущее заранее,
Страждав, чтобы отвело,
Родину мою бескрайнюю
Он поставил на крыло –
И летит, летит раздольнее,
Всю её в себя вместив,
Разливающийся, вольный,
Верный, верящий мотив,
И страна моя, страдалица,
В ковыле, смоле, золе,
Из вины высвобождается
На его большом крыле.
Зрячий
И, как в неслыханную веру,
Я в эту ночь перехожу...
Борис Пастернак
Я сам не свой сегодня из дому
Шагнул в широкий мир, которым
Любуюсь изумлённо, истово
Одолженным на вечер взором.
И отражаются во взоре том
Мерцающего мира ноты –
Холмы, осыпанные золотом,
Кометы, звёзды, самолёты.
Они в ладу с собой, и понял я,
Что не случаен каждый миг,
Что их мерцание – симфония,
Что мир – из музыки возник!
И льётся радостью без меры,
Не исчерпается никак
Она, неслыханная вера,
Которой грезил Пастернак.
О, что за зрение такое?
Теперь глядеть умею за
Фасад ночной! Теперь – присвою
Одолженные мне глаза!
У черты
…Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век.
А. Ахматова
На краю. На грани. На кромке.
(Бьётся голос в гортани ломкий.)
Руки вытянув в темноте,
двое – мы – чем только влекомы? –
безошибочно незнакомы,
с двух сторон подошли к черте.
Так бывало в мире и прежде.
Век Двадцатый, сто лет надежды
и крушений надежд в пыли
лишь утроили жизни жажду:
недошедшие, видно, страждут,
чтоб потомки за них дошли.
Будет каждому да по вере.
Не доехали двое в Веймар:
не хватило веры – кому?
Нам – достанет веры и нерва.
Так давай смутим Двадцать первый,
чтобы жарко стало ему!