Михаил Хлебников. Большая чи(с)тка: эссе. – СПб.: Лимбус Пресс; ООО «Издательство К. Тублина», 2021. – 360 с.
Время литературы – не тоска о её «золотом веке». Не образ утраченной Атлантиды, которой, возможно, никогда и не было, а которая была лишь придумана, чтобы сотворить миф о большой литературе. Это не утопический конструкт, не квинтэссенция идеально должного, которому никак не может соответствовать реальное положение литературных дел, потому как в перманентной порче пребывает. Всё не то и, конечно же, не пустопорожняя демагогическая формула, призванная, как картина в простоквашинских историях, скрывать дырку на обоях...
Главное искушение честного литературного критика или, скажем так, профессионального читателя современной литературы – нигилизм, открывающий возможность лёгкого парения в ощущении личной вседозволенности. Живой и становящийся процесс – очень часто повод впасть в отчаяние и желание бежать, бежать. Но это в том случае, если речь идёт о критике, не допускающей ничего личного, когда нет никаких чувств. Мол, только работа такая, посему её принцип – брезгливая бесстрастность.
У критика Алексея Колобродова есть сборник статей под названием «Здравые смыслы». Эта формула очень подходит в качестве штампа знака качества литературно-критической деятельности. Её в полной мере можно использовать и применительно к творчеству критика Михаила Хлебникова.
Он как раз и работает в авангарде времени литературы. Не скатывается в брюзжание и топанье ногами по поводу того, что оно всё никак не наступает. Не осыпает проклятиями книги, которые не оправдывают ожидания и даже в какой-то мере заслоняют свет этой грядущей заре литературной. И ещё: Михаил Хлебников очень любит литературу (а не себя в ней или рядом с ней). Причём это не внушённое, не механическая привычка, а то самое чувство, которое у него в какой-то момент с ней приключилось. Это и есть время литературы.
Что это такое, Хлебников формулирует в завершении разговора о книге Андрея Рубанова «Финист – ясный сокол». По его словам, важное дело этого романа состоит в том, что он «возвращает нас книге, которую можно не только культурно обсудить (знакомство с текстом при этом желательно, но можно и обойтись), но и просто читать». Подзабытое ощущение и опыт, порождающие ностальгию о литературном детстве. После чего критик заключает: «Будем надеяться, что пришло время этих книг. Время литературы»
Книжное безвременье, по Хлебникову, характеризуется «окукливанием литературы». Ещё одна примета, например, филологическая проза. На любителя, круг своих, посвящённых. Всё это производит систему литературных локализаций. Литература замыкается в футлярах и предстаёт как нечто из стеклянной колбы Кунсткамеры. Этим футляром она ограждается от широкого круга читателя или её ограждают.
Именно поэтому окукливание Хлебников формулирует как «процесс замыкания литературы на самой себе. В этой ситуации читатель желателен, но не обязателен». И здесь следует заметить, что во всех рассуждениях критика читатель как раз обязателен. Критик и сам не перестаёт оставаться читателем. Хотя читатель вовсе не выступает как высшая инстанция оценки качества литературного произведения, но важна сама читательская практика – стихия бытования и развёртывания текста, без которой он и попадает в ту самую колбу и становится увечным.
И здесь как раз проявляются те самые «здравые смыслы»: можно сколько угодно расхваливать качество текста, намазывать щёки свёклой, изумляться от глубины смыслов, которые вдруг изумительным образом к нему пристёгиваются, но коса всё равно отвалится, как у Марфушки, которую сыграла Инна Чурикова в советской сказке «Морозко». Впрочем, речь не о Марфушке, а, например, о литераторе Ципкине, которого «мы заслужили», и о прочих фабриках «шедевров», которых сейчас никто и вспомнить не может. Да и не нужно вспоминать. Но вот проблема: пока все возились с «шедеврами» и накачивали эти пузыри, «читатель в это время уходил».
Мало того, в современном литпроцессе и вовсе научились обходить читателя стороной, и зачастую «фигура читателя здесь попросту отсутствует». Возможно, проблема в том, что сделана ставка на доступность литературы, но не в плане её открытости благодарному и массовому читателю, а в том, что любой может сконструировать собственный «шедевр».
Создаётся этакая фабрика грёз, где каждый или практически каждый может ощутить себя величайшим творцом, только нужно оградить его от читательских масс и определить лишь сегмент надёжных и проверенных. Так и сегментируется пространство, а всё для того, чтобы каждому было комфортно, чтобы никто не чувствовал себя обделённым, любой нашёл кружок по интересам и своему уровню. Этакая сфера культурно-досуговых услуг формата ДК или сельского клуба, где монетизация достигается удовлетворением разношёрстых потребностей публики, которая всегда может претендовать на эксклюзив по принципу феномена дневников Гладкова с их ненужностью. Заполнение и наполнение досуга ведь не всегда какие-то высшие цели преследует: время прошло, и то ладно.
В противовес этому критика Михаила Хлебникова олдскульно ориентирована на читателя. Сам критик становится медиатором между автором и читателем, текстом и читателем, вбирая черты всех. Так критик и выстраивает линию бытования, развёртывания художественного произведения, важной составляющей которого и является практика читательских прочтений. Без этого «читательского эха» текст как раз и окукливается, и быстро вянет и прокисает после того, как истекает срок действия разного рода стероидов, которыми его накачивают, или завершается кампания его раскрутки.
Отсюда и возникает феномен безблагодатности многих современных произведений. Это когда «при чтении романа возникает ясное понимание: он никому не нужен». Кстати, что тут ходить вокруг да около: это отличный оценочный критерий для литературного произведения. Или сейчас литература вовсе не об этом? Это система спорадических реакций, удовлетворение временных и совершенно не обязательных потребностей, нечто из сферы быстрого приготовления, скорого поглощения и мгновенного забывания?..
Окукливание, безблагодатность и ненужность – как раз тот тромб, который препятствует наступлению времени литературы. Но нет тут никакого отчаяния, нигилизма и отрицания, критик в «здравых смыслах» и твёрдой памяти говорит о личном опыте сопричастности к литературе и сдувает с неё пыль, чтобы раскрыть книгу. Ту самую.
Андрей Рудалёв