Виделся я с Михаилом Александровичем лишь однажды. Познакомил нас мой старший брат, художник Владимир Алексеев, иллюстрировавший несколько поэтических книг Дудина. Было это в конце 1992 года, когда я уже закончил военную службу. Узнав от брата, что Дудин воевал и против финнов, я принёс ему редкую книгу: записки начальника генерального штаба финской армии, которую удалось достать через знакомых. Помню: Михаил Александрович склонился над военными картами с обстановкой на Карельском перешейке, взял увеличительное стекло и медленно водил им по финским позициям. Чувствовалось его неподдельное волнение, как будто он возвратился в 1940-е годы и вновь проживал суровые военные будни.
От финских событий он сам перешёл к теме блокады Ленинграда. Его всё больше тревожила судьба Зелёного пояса Славы, инициатором создания которого он сам являлся и который в начале 90-х годов начал разрушаться. Война 1941–1945 годов в то нелёгкое для Петербурга время отошла на задний план. Задача городских властей состояла в том, чтобы сдержать недовольство людей, испытывавших нехватку продовольствия и терявших работу. Видимо, в силу таких причин настроение у Дудина было не самым хорошим…
А потом мы долго говорили о Невском пятачке. В начале 90-х много писалось о том, что якобы он совсем не был нужен из-за своих огромных потерь. Я тогда не знал, к кому мне следовало больше прислушиваться. Скорее склонялся к тем, кто принижал роль Невского плацдарма. У меня тогда ещё не было уникального документа в защиту героев Пятачка – дневниковых записей командующего группой войск «Север» фельдмаршала фон Лееба. Тот 33 раза упоминает этот участок боевых действий в своих ежедневных оценках. Он был для него очень болезненной занозой.
Пока что я только слушал Дудина и записывал тут же, что он говорил. Занёс в блокнот ещё одно его четверостишие: «Там, где шумит базарная толпа, / Где на базаре немцу жулик ловкий / За доллары сбывает черепа / Моих друзей, погибших под Дубровкой».
Дудин сказал, что эти стихи он ещё нигде не публиковал, и попросил тогда широкой публике их не показывать. Позже они были опубликованы.
Как-то незаметно мы перешли на более весёлые темы. У Дудина явно поднялось настроение. Уже когда мы находились с братом в дверях, собираясь уйти, он нам прочитал шутливую эпиграмму на своего тёзку Шолохова: «Для кретина-читателя труден / Михаил Александрович Дудин, / Но зато популярен у олухов / Михаил Александрович Шолохов».
По его словам, он отправил свой стишок в станицу Вешенскую и вскоре получил оттуда ответ: «Для кретина-читателя труден / Михаил Александрович Шолохов, / Но зато популярен у олухов / Михаил Александрович Дудин».
Позднее, читая его стихи, я не раз натыкался на озорные строчки. Некоторые из них сразу же откладывались в голове, хотя я их не всегда и понимал. Например, эти: «Вдали виднелись где-то трубы, / И чуть проблёскивал овал. / И шар, вытягивая губы, / В затылок грушу целовал».
А ещё Дудин мне открылся как великолепный переводчик стихотворений полюбившихся ему поэтов. Помог мне в этом мой брат-художник. Он подарил мне книжку поэтических переводов Дудина со своими иллюстрациями. Они удивительно хорошо сочетались с содержанием этих стихотворений. Помню, как открыл страницу, где была изображена девушка, тянущаяся всем телом к солнцу. Она была светловолосой, лицо её повёрнуто к солнечным лучам, руки – распахнуты, как будто хотели вобрать в себя это солнце. А рядом дудинский перевод стихотворения финской поэтессы Эдит Сёдергран. Две строчки помню до сих пор: «Я не могу без действия прожить / И так умру, прикованная к лире».
Встреча с Дудиным мне вспоминается всякий раз, когда я слышу его стихи, передаваемые по радио к памятным военным датам. Он по-прежнему остаётся одним из самых моих любимых ленинградских поэтов.
Юрий Лебедев