Слово, исследующее реальность при помощи поэтического инструментария, обретает иной вес, нежели слово обыденности; и зажигающиеся переливы смыслов позволяют соотнести свой, читательский опыт с поэтическими построениями, нечто добавив к собственному:
Чтобы глаза не выхлестали ветки,
Иду, почти смыкая напрочь веки,
Иду на ощупь или наугад,
Бреду, уже мечтая о ночлеге,
Своей судьбы погонщик или пленник,
Не чувствуя: дождь, град или пурга.
Интересно совмещая лирический и метафизический планы, О.Рябов демонстрирует хороший максимализм: просвеченный сущностью бытия:
Освоив междометья и артикли,
Мы к чужеродству так и не привыкли.
Я не привык и все мои друзья –
Размазывать оскомину по небу.
Оставшись гордецом, мальчишкой, снобом,
Не поверну, не возвращусь назад.
И четкая декларация необходимости собственного, единственного пути впечатляет:
Ну что такое: быть одним из многих
И не иметь своей судьбы, дороги?
Не сомневаюсь – я пошел не зря.
Поэт исследует феномен поэтической речи, обращаясь к собственному опыту, фильтруя его, чтобы получить золотой песок правды и озерную воду образа:
Ты сам не сможешь оценить
Тобою свитое пространство,
Ты лишь нанизывал на нить
Бег времени и постоянство,
Пока ты с небом говорил,
Не ты, увы, – оно решало
Дать иль не дать тебе тех сил,
Которых вечно мало, мало.
Возможность разговора с небом: или – выключение из круговращения сует и пестрого мелькания соблазнов – есть высокое право поэта: право, умножаемое на долг, порою берущий за горло.
Пронзительно Рябов исследует феномен власти: и – взаимоотношения слова поэтического, могущего – в потенции – стать пророческим – и косной силы тех, кто назначен был носителем властных регалий:
Когда строка берет за горло,
И плакать легче, чем кричать
Не поступи с собою подло,
Власть продолжая величать.
Они назначены – и только!
Они рабы своей судьбы.
Ты тоже б смог, да что в том толку,
Когда тебе пророком быть.
Над поэтом раскрываются экзистенциальные бездны, чтобы, бушуя различными оттенками смыслов, вливаться в недра его души, готовой ко всякой боли, лишь бы обогащала стих…
Стих Рябова густ, как свежий мед и пронзителен одновременно; он продут хорошим онтологическим ветром, не допускающим чепухи.
Поэт легко оперирует пластами времени, и, совмещая фантастически далекое былое с отблеском современности, уверенно глаголит:
А, Дедал – он мой друг, он – мастер.
Он придумал летучие крылья,
Он натер их воском, покрасил,
Наделил их мускульной силой.
И летал он с Икаром, с сыном…
Вот сидим мы – седой он, старый,
Вспоминает, как в небе синем
Потерял он сына Икара.
В это верится легко – поскольку мускульной силой обладает и поэзия Рябова, и ей присущи – натертые воском мысли, и покрашенные в тона радуги – крылья: что поднимают выше и выше, дабы соответствовать бесконечной световой вертикали.
…стихотворение развернется дальше, касаясь античных имён так, будто ближе их в современности нет никого.
Что ж – она вообще условна: современность: скажи «сейчас», и ты уже в грядущем; и поэзия из наивернейших и величественных способов удержать то, что удержать физическим процессом жизни невозможно.
…вот строка разгоняется до максимального предела: чтобы плотнее вместить оттенки ощущений, связанных с театральным делом, с альфой актерства:
Аплодисменты, шурша о стены, ползут по залу,
Поклон последний, артист усталый – в столбе софита.
Но вдруг покажется на миг, что сделал мало,
А «бис» провисший, он – не ему, а так, для свиты!
Здесь и сомнения, и плеск оттенков оного, и многое завязывается в узел: тугой, психологический.
Рябов фиксирует различные моменты бытия, и стих его виртуозно совмещает воздушность полёта, парения, и земную конкретику…
Яблоки моментов бытия, которые можно взять в руку при необходимости.
Раскрывается чудо леса, увиденного под метафизическим углом, и метафоры, вспыхивающие разноцветными фонариками, дарят пространству своеобразную красоту:
Еловой шишки нераскрывшийся бутон,
Как чешуею рыбьей оплетен.
Вот – муравья-друида Эверест,
Его предназначение и крест.
Неспешна комариная возня:
Они как дома у себя в сенях.
Поэзия Рябова онтологична: связана с тою мерой постижения бытия, когда тайны остаются тайнами, но, увиденные оком поэта, расцветают лепестками своеобразных открытий…
…времена года у каждого свои: поэт трактует их через своеобразие образной системы, введённой в реальность, и то, как истолковывается, скажем, зима Рябовым, отражается в зеркалах вечности оригинальностью эпитетов и уплотнённостью поэтического строя речи:
В Семенове с сосулек капало,
А ночью снова холодало:
Зима своей мохнатой лапою
Из леса стужу нагоняла.
С утра затапливались печки,
Дымки над трубами торчали,
И чудилось, что бесконечна
Зима с морозными ночами.
Здесь – домашнее, привычное сочетается с неожиданностью «мохнатой лапы», сильно врезающейся в сознанье, и вызывающей ассоциации и с курчавым инеем, и с убелённым лесным простором, чарами зимы превращённым в чудо.
…кот, становящийся персонажем стихотворения, словно войдёт к вам в душу, и как роскошно увидено небо! колокол, звучащий в бездне, касается мира ощущений, и – вектора воображения:
Но вот на мартовское солнышко
Выходит греться кот – он жмурится,
И бирюзой небесный колокол
Накрыл и двор, и нашу улицу.
Поэт словно запускает свои часы, изобретает собственное время, не довольствуясь лентами проносящегося, общего.
Плазма жизни густо пропитывает субстанцию поэзии поэта, и любые проявления её даны сочно:
Дарил цветы и на свиданья
Я приглашал прекрасных дам.
Там были ручек целованья,
Горели щеки со стыда
При неприличных комплиментах,
Там были вздохи и мечты,
И были тонкие моменты,
И ощущенье пустоты.
В букет собираются: очарование, разочарование, шаровая естественность будничности, и – ощущение праздника…
Праздничное видеть в каждом моменте – это ли не великий дар, и О. Рябов щедро делиться им: даже сквозь вспышки пустоты, что логична в человеческом космосе; но и они важны, и их можно превратить в поэтическое действо…
Вывод, к которому подводит поэт, свидетельствует о векторе жизненного поведения, определяющем человеческую реальность:
Они прошли, все дамы, мимо,
И потому я, верно, жив,
Что называл своей любимой
Свою жену, а не чужих.
Что ж: верность даёт силу, в том числе – побеждать обстоятельства.
Весомость верности значительна, ибо люди проживают как бы одну жизнь, бесконечно обогащая друг друга…
Образ матери, проступающий сквозь контуры болезни, сильно высветлен поэтическим словом: отчаяние одиночества вибрирует в стихах: и те, кто прошёл через уход мамы, мамочки…сожмутся внутренне, ответствуя горем – горю, состраданием на плач «Болезни»
Мамочка, согрей меня –
Я опять болею!
Тополь, листьями гремя,
За окном белеет.
Я укрылся под тремя,
Но не помогает.
Мамочка, согрей меня,
Мамочка, родная.
--------------------
Мамочка, прошу – согрей,
Пусть не в этом мире!
…Ночь жирует во дворе,
Ночь в пустой квартире.
Увы, мир часто дает ощущение сплошной, тотальной, затягивающей в себя ночи, и, обращаясь к мамочке, взрослый, становящийся с ребёнком, стремится преодолеть ее…
Сквозная интонация стихотворения проходит по сердцу острым, как биссектриса, ощущением бытия…
Расцветает метафизическим цветком обращение к Богородице: и стихотворение «Казанская» отливает и высокой печалью, и…не менее высоким правом поэта обратиться именно так:
Что ты так печальна, Богородица?
Складочки на тонкой переносице,
А в глазах — не радость, а мучение.
Знала Ты Его предназначение!
Знала Ты, что сбудутся пророчества:
Крестный путь
в безмолвном одиночестве,
Горечь славы и непонимания,
Через страсти — вечное признание.
Вечное признание опускается прозрачным пологом на мир…сколь меняя его?
Остается прежним.
Стихи, однако, увеличивают меру гармонии в оном, и добавляют красоты в дисгармоничность обыденных ритмов…
…Богородица, вечная защитница угнетённых, вечная печальница – слышишь ли ты одинокое сердце поэта, взывающее к тебе?
Кажется, знавшая путь сына, слышит…
Печаль Богородицы – от высот: постижимых ли?
Но печаль эта – светлого порядка, и той силы, которая поможет другим избегнуть кривых шагов и ложных мыслей:
Будут храмы возводиться
Твоим именем,
В них –гореть лампады негасимые.
Но печаль в глазах твоих проносится,
И грустишь Ты, Мама – Богородица.
Порой в стихах поэта проступает полюс безнадежности: так покажется:
Так остался неразгаданным
Грустный нашей жизни ребус,
Будь что будет: рай ли, ад ли –нам
Все равно конец нелепый.
Хотя, вглядываясь в рисунок строк, вчитываясь в них, понимаешь, что «Будь что будет…» – по отношению к своей жизни есть вариант высокого стоицизма, ничего общего не имеющего, с – а! махну рукой на все…
Криком, вздымающимся ввысь, взлетает скорбное стихотворение:
Родины любовь
Легка и ненадежна.
Родины любовь –
Всегда по бездорожью.
Вся из ям она,
Или конь ослеп?
Ну хотя б луна –
Хоть какой-то свет.
А пойдешь пешком –
Так фонарь разбит,
Да от мужиков
Всех вином разит.
И правота этого крика остро вонзается в сознание: всё так, и увиденное поэтом дано шероховатой, наждачной правдой…
…Родины любовь – словно доски, которые придётся полировать собственными судьбами и жизнями, но…есть, что есть.
Необходимость мириться с данностью диктует дискурс стоицизма, не раз демонстрируемый поэтом в суммах созвучий.
…возникает мультикультурность, и лёгкая песенка – из недр англо-саксонского мира разносится над пространством:
Налей нам кружки пополней –
Мы не боимся суеверий
И при такой большой волне
С утра уходим в море, Мэри.
Налей нам пинту про запас,
Чтоб захлебнулись в глотку двери.
Ведь только мы, никто за нас
Не выпьет в этом мире, Мэpи.
Тут уж вспыхивает лихость отчаяния: и волшебные огни её переливаются многими оттенками мировосприятия.
Резкие зигзаги скал союзны с фиолетовыми тонами предчувствия, мускульная сила строк подтверждает оное:
Сталистость Финского залива –
Предчувствие предгрозовое.
Но даль, свидетельствующая о величии пространства, остаётся спокойной, как спокоен поэт, творящий свое полотно:
В преддверье скорого ненастья:
Тумана, снега или льда,
Как пульс у спящего в запястье,
Спокойна над заливом даль.
Даль и определяет строй поэзии Рябова: великолепная, вечно манящая, таинственная.
…различные техники словесной живопись использует Рябов: густо ложатся масляные мазки, плавно возникают акварельные разводы.
А вот – резкая четкость гравюры входит в действительность:
Наутро снегом контур веток
Был выверен, как первый оттиск
Гравюры.
Ювелирна точность словесной работы.
Картины детства возникают: послевоенное, усложняется оно – и предстоящим ощущением вины, и…метафизической тайной, которую не разгадать:
Когда еще играл я в прятки
И стыла в жилах боль войны,
Не знали мы такой вины:
Что не вернулись в сорок пятом
Отцы и братья-пацаны,
А матери вокруг – солдатки.
Будущее проступает разными контурами, но будущее для поэзии менее интересно, нежели вечность…
Поэт постепенно созидает свой манускрипт, и, существуя в реальности, он подразумевает грядущее прочтение: именно вечностью…
Александр БАЛТИН