Гражданам нашей страны нужна прежде всего экзистенциальная защита
Александр Мелихов считает, что литература должна быть не отражением действительности, а защитой от жестокой и унизительной правды.
– Александр Мотельевич, расскажите, как учёный, кандидат физико-математических наук стал лириком?
– Я всегда им был, это врождённое. Сколько себя помню, я всегда умел читать, видимо, это тоже врождённое, и был запойным пожирателем книг, какие под руку подвернутся. А значит, ещё и мечтателем, и сочинителем: обо всех вокруг я всегда что-то сочинял, всё возвышал и укрупнял, к чему и призвана литература. Но где-то классе в восьмом общественная атмосфера стала посылать сигналы, что самые восхитительные люди – это физики, а вовсе не моряки, лётчики и блатные, как мне казалось раньше (в нашем рудничном посёлке было так же неприлично выйти из дома без финки в кирзовом сапоге с отвёрнутыми голенищами, как в былые времена дворянину без шпаги). У Гранина же физики и идут на грозу, и гусарствуют, и прыгают с парашютом, и покоряют красавиц… И когда я понял, что физика – это красиво, я за неё взялся всерьёз, и, естественно, пошли успехи – победы на олимпиадах, ленинградский матмех, где тогда (надеюсь, и сейчас) работали великие учёные. Особенно меня восхищало, что внутри всё было ободранное, вывеска на здании бывших Бестужевских курсов расколота, но мы выше этого: у джигита бешмет рваный, а оружие в серебре. По математическим дисциплинам я не получил ни одной четвёрки, а тройки были по истории КПСС и научному коммунизму. На математические формулы я просто не мог налюбоваться – бывало, изображу что-нибудь роскошное из тройных интегралов, сигм и частных производных, отойду и полюбуюсь через плечо, и меня прямо обдаст счастьем: да неужели это я написал такую красоту?..
Но всё-таки для меня математика была только входом во что-то ещё более прекрасное и великое, даже героическое – мне грезилось покорение космоса, термояда…
И судьба вроде бы пошла навстречу: на распределении в меня вцепилась очень волевая дама из Арзамаса-16, сразу обещала квартиру, огромную по тогдашним меркам зарплату и новую тематику. Из намёков я понял, что речь идёт о задачах преследования в космосе, то есть прямо то, о чём я грезил. А когда Первый отдел не пропустил меня, хоть я и стоял первым в списке, это для меня был крах мечты, да и вообще шок: моё государство мне не доверяет, а я же был вполне лояльный патриот своего Отечества. Обычная история – за Троцкого расплачивается Рабинович, а за Моше Даяна – Мейлахс. Потом, правда, меня взяли в университет на факультет прикладной математики, после положенных полукровке унижений карьера по прагматическим стандартам пошла благополучно, но чувство красоты, причастности к чему-то прекрасному и бессмертному исчезло. И впоследствии, когда в академической статье требовался практический пример, я всегда старался выбрать уравнения, связанные с ракетами или спутниками. Чтобы просто прочитать эти слова. Но дальше слов дело так и не пошло.
Понемногу исчезло и чувство красоты моей науки – работа как работа. Раньше бывало, если я в постели неосторожно задумаюсь о какой-то математической проблеме, – всё, привет: до трёх часов не засну. А теперь сделалось наоборот: если не спится, начинаю размышлять о какой-нибудь математической проблеме – и засыпаю как убитый. Нет, так жить нельзя! А что ещё хуже, исчезло ощущение, что я для своей страны свой парень, что здесь мой родной дом, что я часть бессмертного целого. Теперь я называю это чувство экзистенциальной защитой и считаю, что забота об экзистенциальной защите населения есть одна из первейших обязанностей государства – иначе люди будут искать её на стороне. Отторжение от государства и пробило первую брешь в моей экзи-защите.
Вот тогда-то мои фантазии и направились в сторону литературы, ибо именно литература – одно из мощнейших средств такой защиты. В конце 80-х я довольно долго работал с людьми, пытавшимися добровольно уйти из жизни, и убедился, что убивают не просто несчастья, а некрасивые несчастья, если изобразить несчастье красивым и значительным, высокой трагедией, то человек наполовину спасён. Так что начал я искать экзистенциальной защиты прежде всего для себя, и только потом возникло желание делиться ею с другими.
А если бы меня допустили к моей мечте, возможно, я бы так и остался «физиком». Так что моим литературным творчеством я обязан властям, собственноручно творившим отщепенцев из вполне лояльных граждан. Впрочем, их предшественникам я обязан даже и жизнью: если бы моего отца не выслали в Северный Казахстан, он бы не встретился с моей матерью и не произвёл бы меня на свет.
И всё-таки, когда меня называют бывшим математиком, я всегда отвечаю, что нельзя быть бывшим математиком, как нельзя быть бывшим пуделем, – это порода. И когда с кем-то из однокурсников – а среди них есть реально крупные учёные – раз в несколько лет удаётся поговорить о математике, мне просто не оторваться, как завязавшему алкоголику от рюмки. А потом набираю в Гугле «a.m.meilakhs» и вижу под сотню ссылок на мои работы тридцатилетней давности, в том числе на арабском и на японском, не то на китайском…
И становится грустно – великое дело прошло мимо. Остаётся защищаться вымыслами.
– Мне кажется, в вашем творчестве всё равно чувствуется научный подход. В прозе это глубина проработки художественных образов, в публицистике – всестороннее рассмотрение изучаемого явления…
– Мой прекрасный редактор и друг Ольга Аминова, с которой мы в «ЭКСМО» выпускаем серию «Проза Александра Мелихова», в одном из интервью говорила примерно о том же: что я сочетаю живые образы с развитием какой-то философской или социальной мысли. Я действительно стараюсь сочетать душевное потрясение с интеллектуальным открытием, насколько эти лёд и пламень могут ужиться на страницах одной книги. Вот, скажем, героиня «Свидания с Квазимодо» с детства ушиблена тем, что у неё некрасивая мама, а потому она зациклена на вопросе, что такое красота и откуда берётся её власть над людьми? И вот она работает судебным экспертом, и мимо неё текут всяческие убийцы и «извращенцы», и она постепенно обнаруживает, что ими тоже двигало стремление к красоте, что мы сажаем в тюрьму ровно за то же, что сами воспеваем в песнях и трагедиях. Эта идея может претендовать и на некоторую научность, если её извлечь из образного контекста.
– Можно ли говорить о том, что темы, которые вы поднимаете как прозаик, получают затем своё развитие в публицистике, и наоборот?
– Задача публицистики – дать совет, задача прозы – эстетизировать, поэтому они постоянно требуют дополнять друг друга. Так что в моей социально-философской книге «Броня из облака» и публицистической книге «Застывшее эхо» вы найдёте много общих истоков с моими романами – проблемы самоубийства, наркомании, ментальной инвалидности, национальные конфликты, судьбы науки, – всё это есть и здесь, и там. Но иногда в прозе я развиваю нечто прямо противоположное тому, к чему призываю в публицистике. Скажем, когда я в первый раз попал в интернат для умственно отсталых, где безо всякой вины подвергаются пожизненному заключению ментальные инвалиды, я был так потрясён, что несколько лет изучал европейский опыт и пропагандировал расселение интернатов, посильное включение заключённых в обычную жизнь. Как публицист я и сейчас на этом стою. Но как писателю мне показалось, что в гуманных странах хорошо заботятся о тех, кто интеллектуально значительно ниже среднего, но очень мало думают о будущих гениях. И в романе «Интернационал дураков» (только что вышла его новая версия «В долине блаженных») я изобразил героя-романтика, который обнаруживает, что миром правит интернационал дураков, стремящийся уничтожить всё незаурядное.
– Сколько часов в день вы работаете, пишете каждый день или периодами, можете ли одновременно работать над несколькими текстами или, например, начать писать роман с середины?
– Главная работа происходит, когда ты просто живёшь, – радуешься, огорчаешься, что-то открываешь, что-то закрываешь… А когда твой опыт начинает складываться в героев, в их характеры, мечты, радости и горести, можно считать, что полдела уже сделано. Когда в воображении вырастает сюжет, который должен быть не просто частной историей, но и символом, метафорой чего-то гораздо большего, можно писать по паре страниц в день хоть где и хоть когда, это дело максимум пары часов. Я стараюсь писать, только когда это легко, иначе возникает ощущение натужности, очень мешающее «полёту фантазии».
И фантазировать сразу о двух мирах почти невозможно. Даже публицистика и критика мешают вторжением рационального начала.
– Не так давно в журнале «Октябрь» вышла ваша статья о социальной литературе. Относите ли вы свои романы к социальным?
– Если называть социальными проблемы и события, важные для исторического существования социума, то все мои романы остро социальны. «И нет им воздаяния» – национальные конфликты, сталинские репрессии, поворот страны от величия к прагматизму. «Нам целый мир чужбина» – судьба последних романтиков-шестидесятников, «Чума» («Краденое солнце») – наркомания, «Роман с простатитом» – интеллигенция, выброшенная в челночный бизнес, «Красный Сион» – борьба коммунистической и сионистской грёзы, «Интернационал дураков» («В долине блаженных») – борьба современного гуманистического уравнительства с романтическим культом гениальности, «Свидание с Квазимодо» – эстетические корни преступности, «Заземление» – роль религии в современном обществе. Сейчас обдумываю роман о власти американской мечты над российскими умами, о наших метаниях от любви до ненависти к Америке. В публицистическом аспекте эту тему я разрабатывал в книге «Колючий треугольник».
– Все персонажи ваших произведений достоверны и убедительны, буквально зримы. Бывают ли у них прототипы или ваш герой – всегда обобщённый образ, плод художественного вымысла?
– Плод художественного вымысла. Толчок обычно даёт реальность, но конечный образ отличается от неё не меньше, чем младенец от оплодотворённой яйцеклетки. Скажем, когда по совету Марины Кудимовой я решил сделать героем моего будущего романа «Заземление» священника, я начал с чтения книг о. Александра Меня. И увидел, что он, несомненно, умный, образованный человек. И мне было страшно интересно, как он ответит на общеизвестную критику Церкви хотя бы Львом Толстым, исключившим, в частности, из своего перевода Евангелия чудеса, считая их «лишними». Хотя лично мне кажется, что вера без чудес мертва есть, но вместе с тем и поверить в них всего труднее. И я с удивлением обнаружил, что о. Александр тоже старается держаться от чудес подальше: не море расступилось, а это был, скорее всего, залив или болото, из которого отлив или ветер угнал воду, – и так далее. Но при этом о. Александр снисходительно отзывался об астрологии. И как будто бы не видел проблемы в том, что Церковь благословляет армию, оружие, что Толстому казалось вопиющим нарушением Христовых заповедей. Наверное, на это можно как-то ответить – но как? В итоге мне пришлось самому разрабатывать все идеи и события в жизни моего героя о. Павла Вишневецкого, и тем не менее уже несколько человек сказали мне, что я изобразил о. Александра Меня, – только потому что Вишневецкий тоже служит в пригородной церковке. Чувствую, мне от этого уже не отмыться.
– Как-то вы сказали, что люди ищут в литературе воодушевляющих сказок. Они ждут от неё не столько знаний и правды жизни, сколько утешений. Значит ли это, что каждый сколь-нибудь популярный писатель – немного сказочник?
– Да, литература не отражение правды, а защита от жестокой и унизительной правды. И самая наивная форма защиты действительно сказка – спасает чудо. Ты тонешь в болоте, и вдруг лягушка протягивает тебе спасительную лапку. Но люди становятся скептичнее, и сказку заменяет мелодрама – спасает случай. Тебя возводят на эшафот, и вдруг король опознаёт в тебе своего сына. Однако понемногу и мелодрама перестаёт утешать интеллектуалов (масса по-прежнему упивается мелодрамами), и тут на помощь приходит как бы реализм: вроде бы жизнь как она есть, но наполненная смыслом и красотой, каких сама по себе она не имеет. Это и есть высший пилотаж – сказка под маской правды.
– В ответ на критическую статью в скандинавской прессе по поводу русско-датского сборника «Свобода и судьба», вы написали о социальных стереотипах, сквозь которые западный мир смотрит на современную российскую литературу. Приходилось ли испытывать подобное в отношении собственных текстов?
– Приходилось. Но говорить об этом я не хочу, ибо это означало бы придавать слишком большое значение чужому суду. А художник должен следовать завету «Ты сам свой высший суд». В сборнике моих критических работ «Былое и книги» (так называется моя рубрика в журнале «Звезда») я стараюсь защищать нашу литературу от раздутых авторитетов. Статья «Фабрика фальшивого золота», довольно давно опубликованная в «Иностранке» и посвящённая Нобелевской премии, в этом смысле одна из центральных.
– Вы выступаете за необходимость развития национальной литературы, возрождение национальной аристократии в России. Что нужно для того, чтобы желаемое превратилось в действительное?
– Каждому народу необходимо зеркало, в котором бы он видел себя как минимум значительным. Если он будет читать только книги иностранных авторов, пусть сколь угодно гениальных (что совершенно необходимо), ему постепенно начнёт казаться, что он вообще не существует в вечности, у него разовьётся эстетический авитаминоз, который и сделался одной из причин распада СССР: мы перестали казаться себе красивыми в его декорациях. А ценители национальной красоты неизбежно сделаются и национальной аристократией. Я не совсем шучу, когда пишу о необходимости не сто первой демократической, а о ещё небывалой Аристократической партии, нацеленной на то, чтобы оставить след в вечности, которую должна занимать не «широта» проблемы – насколько широкого круга населения она касается, а «долгота» – насколько долго эта проблема будет кого-то волновать. Ставка на долговечность – вот что должно сделаться девизом Аристократической партии.
Об организационных её формах я говорить не хочу, ибо это уже будет отдавать социальным прожектёрством. Если мы поймём необходимость развития социальной группы, нацеленной на долговечность, формы найдутся.
– Ваш сын – писатель Павел Мейлахс также известен как автор интеллектуальной прозы. Вы делитесь друг с другом творческими планами и идеями, он входит в пул ваших первых читателей? Как вообще уживаются два писателя в одной семье?
– Отлично уживаются. Он знает мою прозу лучше, чем я сам, он первый ценитель и спарринг-партнёр всех моих новых замыслов. Думаю, что и я для него ценитель и партнёр не из последних. Притом что мы очень разные. Его новая книга, которая сейчас готовится в том же «ЭКСМО», на мой взгляд, ближе к поэзии, в ней очень много музыки в широком смысле этого слова.
– Мне очень нравится ваша фраза: «Жизнь всегда будет трагичной, в наших силах лишь придать ей трагическую красоту». Особую роль в своём творчестве вы отводите поискам красоты во всех явлениях повседневной жизни, а также говорите о том, что зримые образы никогда не бывают так же прекрасны, как словесные: бесплотные и открывающие бесконечный простор воображению. Выходит, литература – главное из искусств, способное создать красоту, которая спасёт мир?
– Да, высшая красота – это та красота, которую нельзя ни увидеть, ни потрогать, и которая по этой причине не может ни разочаровать, ни устареть. Венера Милосская давно не эталон красоты, а Джульетта или Ассоль по-прежнему совершенны. Без витаминов красоты человечество выжить не сможет. Но красота бывает и гибельной. Я не раз писал, что самый опасный гнев народов вызывает не покушение на их территорию или ресурсы, а покушение на их красоту, что в межнациональных конфликтах прежде всего следует искать эстетическое начало. А в «Свидании с Квазимодо», как я уже говорил, прослеживаются эстетические корни криминала.
Увы, и спасают, и убивают нас зачастую одни и те же факторы, любое лекарство в каких-то ситуациях может обернуться ядом.
Беседу вела Мария Ануфриева
"ЛГ"-досье
Александр Мотельевич Мелихов (Мейлахс) – известный русский писатель и публицист. Родился в 1947 году в г. Россошь (Воронежская область, СССР). Окончил математико-механический факультет Ленинградского университета, работал в НИИ прикладной математики при ЛГУ, кандидат физико-математических наук. Как прозаик печатается с 1979 года. Проза опубликована в журналах «Нева», «Звезда», «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», «Дружба народов», «22», «Nota Bene» (Израиль), «Зарубежные записки» (Германия) и др. Заместитель главного редактора журнала «Нева». Книги выходили в издательствах «Советский писатель», «Новый Геликон», «Лимбус Пресс», «Вагриус», «Ретро», «Время», «Прозаик», «Текст», «АСТ», «ЭКСМО».