Трёх поэтов, которых мне выпала честь представить читателям «ЛГ», роднит, так сказать, обстоятельство места. Точнее, верность ему. Они живут там, где родились, и никуда отлучаться надолго не собираются.Татьяна Виноградова – москвичка. Окончила журфак МГУ. Кандидат филологических наук. Участница литературной группы «Другое полушарие». Автор шести поэтических книг. Георгий Яропольский остаётся в родном Нальчике. Автор сборников стихов «Пролог», «Акт третий, сцена первая», «Реквием по столетию», «Сфера дымчатого стекла», стихотворного переложения Апокалипсиса (Откровения Иоанна Богослова). К тому же он – переводчик. И балкарской поэзии, и весьма читаемых англоязычных романов: «Белый отель» и «Арарат» Д.М. Томаса, «Облачный атлас» Д. Митчелла, «Лондонские поля» М. Эмиса, «Влюблённый призрак» Дж. Кэрролла, – все они «говорят» по-русски голосом Яропольского. Владимир Пучков живёт в небольшом частном доме в городе, который ему тёзка, – во Владимире. Окончил Литинститут. Издал два поэтических сборника – «Эклоги» и «Зимняя ветвь». Печатается в столичных журналах. Стихи пишет шариковой ручкой на бумаге. Пучков – представитель самой свободной профессии: он трудится дворником.
А о том, во благо ли всем троим служит поэтическое домоседство, судить вам.
Марина КУДИМОВА
Владимир ПУЧКОВ
Ничего, кроме неба
ВЫШЕЛ ПОКУРИТЬ
Я плечом подпираю небесный свод
Так, что можно с Богом поговорить!
Вот летит невидимый самолёт,
Словно вышли ангелы покурить.
Вместе с ними вплывает в ночной зенит
Огонёк папиросы в моей руке,
И колючий кузнечик всю ночь звенит,
Словно он поселился в моём виске.
И блестит у плеча Ариадны нить,
За неё ухватишься и – спасён!
А всего ведь и вышел, что подымить
Перед сном грядущим… Какой там сон!
ПЕРЕУЛОЧКИ
По российским косым переулочкам
Рассыпается пылкий снежок,
И вольготно гуляется дурочкам,
Если рядом такой же дружок!
Речь их колким морозцем присыпана,
Как декабрьская пыль горяча,
Каменеют цветы, как постскриптумы,
Возле статуи Ильича.
Подпирается небо холодное
Домкультуровской связкой колонн,
И позёмки змея подколодная
Выползает из тёмных времён,
Где подъезды, ветрами продутые,
Словно ямы, чернеют насквозь,
Где под чёрным крестом репродуктора
Хорошо и протяжно спалось,
Гимны грозные, речи суровые,
Милицейская свора огней!
Тьма идёт, но она уже – новая,
И никто не заблудится в ней!
ЗОРЧЕ ВЗГЛЯД
Как рука на морозе к дверной скобе,
Примерзает к небу моя душа,
Белый дым стоит на печной трубе,
Белый воздух крошится не спеша.
И густых созвездий колючий сад
Прорастает сквозь стены и потолок,
Или стал со временем зорче взгляд,
Если вижу то, что вчера не мог?
ФОТОГРАФ
Я не знал, на какой мы просёлок свернём,
И случайно увидел в траве у болота
Стебелёк безымянный и каплю на нём,
Словно солнце на тонком копье Дон Кихота!
Мой знакомый фотограф прилёг на живот,
Чтобы взять на прицел эту дивную кроху,
Отразившую землю и весь небосвод,
И его, и горящую нашу эпоху.
Он хотел, чтобы снимок удался ему!
Так и вышло: на фото – лесная дорога,
Ледяной колокольчик и небо в дыму,
И лицо человека, узревшего Бога.
ОСА В СТАКАНЕ
Это свет фонаря умножает стволы,
Это тень или ветки скрипят?
И гранёного неба косые углы
Очертили заброшенный сад.
Он под небом кружится на все голоса,
В облаках продолжает расти,
Словно тонким стаканом накрыта оса,
Но попробуй её отпусти!
ЭХО
Эхо стоит в лесу, как вода в колодце,
Птицы не движутся, тени пускают корни,
И стрекоза, испаряясь, дрожит на солнце,
Как драгоценный камень в моей ладони!
Небо среди стволов, как в дверном проёме,
И никому не укрыться в своём укроме,
Птичья стальная трель на вершине лета,
Как холодок отстёгнутого шпингалета!
ПОЧЕРК
Коричневый, глиняный сад,
Сверкающий замысел ночи!
Не клинопись чёрных оград,
А беглый божественный почерк.
Как буквы, деревья сошлись,
И гром прокатился по крыше,
И сад поднимается ввысь,
Как дивное четверостишье!
* * *
Это дымное небо стоит столбом
И деревья теряют свою парчу,
Я к стеклу прикасаюсь горячим лбом,
Остудить бы душу, да не хочу!
Так по всей России летят костры,
Словно выдох земли, ну а где же вдох?
И царапают взгляд, как стило, остры,
Обнажённые ветки пустых садов.
Но за тем и небо, чтобы гореть,
И калёный воздух, чтобы дышать!
Если мы живём, так и будет впредь,
И открыть строку, как ладонь разжать.
ИЗ ПОРОДЫ МЕТАМОРФОЗ
Это время июльских гроз
Молний, бьющих прямо в лицо!
Раскалённых метаморфоз,
Окруживших меня кольцом.
Для того я раскрыл глаза,
Чтобы всё растворить в крови!
И горят мои небеса,
И поют мои соловьи!
И струится раскосый лес
Из породы метаморфоз,
И врастает в почву небес
Корневою системой слёз!
НЕБО КАМЕННОГО ВЕКА
Небо каменного века,
Становой хребет зимы!
Кто поднимет Вию веко,
Око гоголевской тьмы?
Кто посмеет, кто захочет
Так рискнуть, чтобы пропасть?
В крупный гоголевский почерк
Мелкой буковкой упасть?
Кто заглянет в это око,
Века чёрное ядро?
До чего оно глубоко,
До чего оно хитро!
* * *
Не алмаз по стеклу – самолёта след!
Ты представишь, лицо опуская ниц:
Ничего, кроме неба, на свете нет,
А земля – это щебет зелёных птиц.
И к обману спиной прислонишься. Здесь
До чего же прекрасна святая ложь!
Если мир увидеть таким, как есть,
То, конечно, не вынесешь – и умрёшь.
Татьяна ВИНОГРАДОВА
Кто же тебя пожалеет?
Колыбельная Офелии
Надежде Бадаковой
Офелия! Фрейлина... фея...
Уходи, не гляди, скорее!
Не трогай, не береди
чужие воспоминанья!..
Но поздно.
Флёр нежнейший развеян,
и в чёрном тумане слабея,
проходишь ты,
мёртвых по-детски жалея,
и молишь за души невинных злодеев,
за грешные души, лишённые покаянья.
Взгляд твой сквозь слёзы светлеет...
– Кто же тебя пожалеет?
Офелия! Феи речные
не плачут, венок твой качая.
Им не дано вовеки
ни радости знать, ни печали...
Волны венок твой уносят,
прозрачно-светла могила...
Волны, они не спросят,
кого же ты больше любила.
Лишь лилии Леты белеют...
– Волны тебя пожалеют.
Первый снег
На глади мира – белый свет от снега.
Погладь мою тоску. Она нелепа
и не умеет в этом мире жить.
В три пополуночи здесь небеса коварны.
Октябрь-оборотень, волк седой,
сорвал златые бармы,
и нежный снег осыпал смертью
плоть листвы.
На новолуние дома своих боятся окон,
И мнится: серо-розовое небо – кокон,
и из него вот-вот появится зима.
В три пополуночи дома,
как призраки, таятся.
Какие казни там за окнами творятся?..
Свет окон тускл. И белоснежна ночь.
Каштан склонился,
погребён вторым цветеньем,
и жёлтый клён стал чёрно-белой тенью.
– Мне холодно! Погладь мою тоску!..
...А призраки в безлюдье обступают,
и шум машин последних затихает,
и новолуние ложится на Москву.
* * *
Погладь мою тоску. Она нелепа
и не умеет в этом мире жить.
В три пополуночи здесь небеса коварны.
Октябрь-оборотень, волк седой,
сорвал златые бармы,
и нежный снег осыпал смертью
плоть листвы.
На новолуние дома своих боятся окон,
И мнится: серо-розовое небо – кокон,
и из него вот-вот появится зима.
В три пополуночи дома,
как призраки, таятся.
Какие казни там за окнами творятся?..
Свет окон тускл. И белоснежна ночь.
Каштан склонился,
погребён вторым цветеньем,
и жёлтый клён стал чёрно-белой тенью.
– Мне холодно! Погладь мою тоску!..
...А призраки в безлюдье обступают,
и шум машин последних затихает,
и новолуние ложится на Москву.
* * *
...В шуме подпёрших небочашеобразных водпосреди ещё не зимы,но уже почти,в темноте на площади Юности.Ингрид Кирштайн
Не зима ещё, но уже почти.
И не жизнь, и почти не смерть.
Замираешь ты, замерзаешь ты
и не знаешь, где высь, где твердь.
И на площади гулко-пусто так,
и со всех сторон нас объемлет мрак.
Только в пасмурном фонаре
хрупкий свет снежинок горé.
– Как же страшно лететь к земле
в непроглядной предзимней мгле!
И из мрака в мрак проливаясь
раскалённым злым хрусталём,
рассыпаются струи фонтана
белопенным пленным огнём.
Эти струи, вопреки тяготению,
к чёрно-белой стремясь высоте,
льются завесью, реют теменью –
тени в позднем пустом ноябре.
Этот воздух, почти замерзающий,
этот ни для кого менуэт,
замирающий, ускользающий,
обещающий то, чего нет.
...Не зима ещё, но уже почти.
Сединою снег лёг на площадь Юности.
Мы на самом краешке времени –
остаётся молчать и ждать.
И холодному белому пламени
тёмной ночи не разогнать.
* * *
Уходим в миф. В ненастную мечту.
Уходим навсегда из вашего штрих-кода.
России больше нет. Но в мифе я прочту
Благую, тяжкую, живую память рода.
Писать о том, что вижу за окном?
Ещё, быть может, в гражданина поиграться?
Россия сожжена. И дом – не дом.
И только в мифе свет живой остался.
Перун и Велес, Мокошь и Дажьбог,
Русалки, дисы и вилисы, помогите!
Лес вырублен. Болит его фантом.
Вы, пращуры, к себе нас заберите!
Уходим в миф, в ненастную мечту...
Но стонет Иггдрасиль, и Ольга мстит древлянам.
Понеже – есть предел. Мы перешли черту.
России нет. Есть только миф кровавый.
Замысел
Из шелеста и сырости, из прели
овражной мглы
незнаемое брезжится без цели
и похвалы.
Вздымается вне смысла и без пользы,
дрожит, растёт;
отбросит отблеск на речные плёсы,
но миг – он стёрт.
Неведомое никогда не ясно:
сплошной озноб,
неуловимость и непостоянство –
калейдоскоп.
Случайность, что помножена на льдинку
и птичий пух,
сметает неподвижную картинку,
смущая дух.
Так замысел, растёкшийся по щелям,
виясь, дробясь,
увидеть меж собой и воплощеньем
не хочет связь.
Материал, хоть выругайся, сложен,
размыт, как бред,
поэтому исходно невозможен
автопортрет.
Беру, однако, образ, что так зыбок,
рискну ваять –
себя из недомолвок и ошибок
сложу опять.
Мысль изречённая
Ткань вещей до того любезна,
что их чуждость не вдруг видна.
Укрощённая светом бездна
не достигнет глазного дна.
Смыслы смутные ловит слово,
но оно и привносит свет:
лишь расплещется луч – и снова
мрака подлинной тайны нет.
* * *
Когда смыкается печаль
над выщербленным суесловьем,
то переход к иным речам
природой ночи обусловлен.
Он обусловлен тишиной,
дождём, распластанным по крышам,
и очень внятною виной,
чей голос в гомоне чуть слышим.
Тогда являются слова
о том, что якобы забыто,
и – распрямляется трава
из-под глумливого копыта!
Разъятые на «я» и «ты»,
мы искренности не стыдимся –
так разведённые мосты
томит желание единства.
Мосты, естественно, сведут.
Сомкнётся линия трамвая.
Загомонит весёлый люд,
друг дружке медь передавая.
* * *
Что остаётся в амальгаме,
когда смыкается земля?
Я отражаюсь вверх ногами
в краплёной карте февраля.
Здесь нет меня как такового,
есть штемпель смазанный: транзит.
По полю зренья бокового
бесшумно ящерка скользит.
Просёлок
Сегодня – солнце. Золотом пылинок
пронизан терпкий воздух и согрет.
Но кое-где сырой ещё суглинок
послушно отпечатывает след.
Тень под ногами – чёрная на жёлтом.
Молчит земля, вобрав вчерашний дождь.
Но позади – ты только что прошёл там –
сочится влага в лунки от подошв.
И это – взгляд. Так смотрит невидимка.
Что знает эта зрячая вода?
Земля молчит. Над нею, словно дымка,
сгущается безмолвное: «когда?»
Пустырь как цитата
По соседству с термитным кварталом
лёг и в сон погрузился пустырь.
Он дарован зверушкам картавым,
ржавым тросам да травам густым.
Он изрыт, как ломоть, что оторван,
он изрезан небрежным ковшом.
По сырым и извилистым тропам
я не раз, спотыкаясь, прошёл.
Оступлюсь – он тяжёлые веки
приподнимет – и снова смежит.
Он не ищет любви в человеке
в этом веке; он просто лежит.
Он не знает ни поз, ни ужимок,
навсегда он решился уснуть.
Пусть впечатался след мой в суглинок –
он его не затронул ничуть.
Весь в репьях, выходил я к асфальту.
Было странно легко на душе.
Я его заучил, как цитату,
но откуда – не вспомнить уже.
Гефсиманский мотив
Эта зыбкая твердь,
эта слякоть ночных перекрёстков,
этот рельсов извив,
под фонарным лоснящийся взмахом,
эти псы вдалеке
с мелко-чётким, как буковки, лаем,
этот воздух сырой,
от которого кариес в шоке,
этот голос впотьмах,
что бормочет несвязные строчки, –
это всё лишь затем,
чтоб ты знал, чем закончить период:
и, упав на лицо,
умолял пронести эту чашу…
Изъян зеркал
Когда, омыт органной белизной,
парил над утром яблоневый цвет,
рождая звук отчётливо-стальной,
легли на стол заколка и браслет.
Чуть скрипнув, шкаф открылся платяной.
О восковой сияющий паркет
как будто дождь ударил проливной –
так дробно раскатилась горсть монет.
За этот миг прошло немало лет.
Изъян зеркал: за гладью ледяной
вчерашних отражений нет как нет.
Но внятен знобкий шелест за спиной
наедине со звонкой тишиной,
особенно когда погашен свет.
Уходим в миф. В ненастную мечту.
Уходим навсегда из вашего штрих-кода.
России больше нет. Но в мифе я прочту
Благую, тяжкую, живую память рода.
Писать о том, что вижу за окном?
Ещё, быть может, в гражданина поиграться?
Россия сожжена. И дом – не дом.
И только в мифе свет живой остался.
Перун и Велес, Мокошь и Дажьбог,
Русалки, дисы и вилисы, помогите!
Лес вырублен. Болит его фантом.
Вы, пращуры, к себе нас заберите!
Уходим в миф, в ненастную мечту...
Но стонет Иггдрасиль, и Ольга мстит древлянам.
Понеже – есть предел. Мы перешли черту.
России нет. Есть только миф кровавый.
Георгий ЯРОПОЛЬСКИЙ
Боковое зрение
Замысел
Из шелеста и сырости, из прели
овражной мглы
незнаемое брезжится без цели
и похвалы.
Вздымается вне смысла и без пользы,
дрожит, растёт;
отбросит отблеск на речные плёсы,
но миг – он стёрт.
Неведомое никогда не ясно:
сплошной озноб,
неуловимость и непостоянство –
калейдоскоп.
Случайность, что помножена на льдинку
и птичий пух,
сметает неподвижную картинку,
смущая дух.
Так замысел, растёкшийся по щелям,
виясь, дробясь,
увидеть меж собой и воплощеньем
не хочет связь.
Материал, хоть выругайся, сложен,
размыт, как бред,
поэтому исходно невозможен
автопортрет.
Беру, однако, образ, что так зыбок,
рискну ваять –
себя из недомолвок и ошибок
сложу опять.
Мысль изречённая
Ткань вещей до того любезна,
что их чуждость не вдруг видна.
Укрощённая светом бездна
не достигнет глазного дна.
Смыслы смутные ловит слово,
но оно и привносит свет:
лишь расплещется луч – и снова
мрака подлинной тайны нет.
* * *
Когда смыкается печаль
над выщербленным суесловьем,
то переход к иным речам
природой ночи обусловлен.
Он обусловлен тишиной,
дождём, распластанным по крышам,
и очень внятною виной,
чей голос в гомоне чуть слышим.
Тогда являются слова
о том, что якобы забыто,
и – распрямляется трава
из-под глумливого копыта!
Разъятые на «я» и «ты»,
мы искренности не стыдимся –
так разведённые мосты
томит желание единства.
Мосты, естественно, сведут.
Сомкнётся линия трамвая.
Загомонит весёлый люд,
друг дружке медь передавая.
* * *
Что остаётся в амальгаме,
когда смыкается земля?
Я отражаюсь вверх ногами
в краплёной карте февраля.
Здесь нет меня как такового,
есть штемпель смазанный: транзит.
По полю зренья бокового
бесшумно ящерка скользит.
Просёлок
Сегодня – солнце. Золотом пылинок
пронизан терпкий воздух и согрет.
Но кое-где сырой ещё суглинок
послушно отпечатывает след.
Тень под ногами – чёрная на жёлтом.
Молчит земля, вобрав вчерашний дождь.
Но позади – ты только что прошёл там –
сочится влага в лунки от подошв.
И это – взгляд. Так смотрит невидимка.
Что знает эта зрячая вода?
Земля молчит. Над нею, словно дымка,
сгущается безмолвное: «когда?»
Пустырь как цитата
По соседству с термитным кварталом
лёг и в сон погрузился пустырь.
Он дарован зверушкам картавым,
ржавым тросам да травам густым.
Он изрыт, как ломоть, что оторван,
он изрезан небрежным ковшом.
По сырым и извилистым тропам
я не раз, спотыкаясь, прошёл.
Оступлюсь – он тяжёлые веки
приподнимет – и снова смежит.
Он не ищет любви в человеке
в этом веке; он просто лежит.
Он не знает ни поз, ни ужимок,
навсегда он решился уснуть.
Пусть впечатался след мой в суглинок –
он его не затронул ничуть.
Весь в репьях, выходил я к асфальту.
Было странно легко на душе.
Я его заучил, как цитату,
но откуда – не вспомнить уже.
Гефсиманский мотив
Эта зыбкая твердь,
эта слякоть ночных перекрёстков,
этот рельсов извив,
под фонарным лоснящийся взмахом,
эти псы вдалеке
с мелко-чётким, как буковки, лаем,
этот воздух сырой,
от которого кариес в шоке,
этот голос впотьмах,
что бормочет несвязные строчки, –
это всё лишь затем,
чтоб ты знал, чем закончить период:
и, упав на лицо,
умолял пронести эту чашу…
Изъян зеркал
Когда, омыт органной белизной,
парил над утром яблоневый цвет,
рождая звук отчётливо-стальной,
легли на стол заколка и браслет.
Чуть скрипнув, шкаф открылся платяной.
О восковой сияющий паркет
как будто дождь ударил проливной –
так дробно раскатилась горсть монет.
За этот миг прошло немало лет.
Изъян зеркал: за гладью ледяной
вчерашних отражений нет как нет.
Но внятен знобкий шелест за спиной
наедине со звонкой тишиной,
особенно когда погашен свет.
Мастерская молодых
Екатерина Короткова родом из Иванова. Училась в художественной школе Кинешмы и окончила ИОХУ им. М.И. Малютина по специальности художник-педагог. В этом же году стала студенткой МГАХИ им. В.И. Сурикова отделения живописи. Сейчас работает над дипломной темой «Серия портретов». Участница многих молодёжных региональных и всероссийских выставок.