Катя катится-колошматится. Роман Евгении Некрасовой начинается с детской считалки, которая помогает маленькой девочке справиться с бытовыми травмами, такими как расчёсывание, плетение косы, воспитательные меры отца. Катя – не вундеркинд, не отличница и не хорошистка, может быть, она могла бы держаться на плаву троечников, если бы в мучительные минуты у школьной доски страх не блокировал базовые знания. Она не лезет в любимчики к учителям, не лезет с дружбой к другим девочкам – и из-за этого окружение Кати провозгласило её дебилкой. Хороший ход, чтобы заполучить на свою сторону сердобольного читателя. Но, конечно, дело не в жалости к главной героине…

Некрасова рассказывает о взрослении, о переходе человека из мира «невыросших» в мир «выросших»; это символический и метафорический обряд инициации. Стать выросшей Кате помогает Кикимора (привет Мамлееву), которая спасает её от самоубийства и от похотливого дяди Юры (привет Сорокину). Коротко о приветах. Не заметить отсылок к метафизическому реализму Мамлеева в мрачном сюре Некрасовой невозможно. Кто не согласен, попробуйте безошибочно определить, где «Крах» Мамлеева, а где «Калечина-Малечина» Некрасовой.

«Катя почувствовала, что сейчас прольётся».

«Последние дни Катя стала очень много потеть, всем телом; поэтому часто уходила в уборную обтирать пот».

«Катя смотрела на него, и от мысли, что и она может быть такой же великой, медленные и смачные, как навоз, капельки пота выделялись у нее на лбу».

«Каждый вечер, когда всё живое в комнате засыпало, Катя долго и исступлённо молилась».

«Катя проснулась, приподняла голову и увидела обслюнявленный бумажный комок, валяющийся в проходе».

«Когда поезд вёз Катю на второй полке домой, она глядела в исцарапанный и наседающий на лицо потолок».

«Домой Катенька возвращалась совсем отключённой. Она даже не различила, когда шла пешком, когда ехала в троллейбусе».

Перечитала отрывок из «Тридцатой любви Марины» Сорокина, который вспомнился сразу при прочтении сцены домогательства «Калечины»:

«Дядя Юра подвёл Катю к своему стулу, сел на него и усадил Катю себе на колени. <…> От него пахло пивом, курицей и чем-то ещё незнакомым. Дядя Юра протянул руку за марлей и обтёр всё ещё лоснящийся жиром рот. <…>

Она оставалась в школьном платье и шерстяных колготках. Дядя Юра обнял Катю и совсем крепко прижал к себе. Она вспомнила, что давно мечтает об обниманиях. Ей почему-то не захотелось больше требовать денег, успевать что-то сделать до вечера, добиваться прощения родителей, Лары, Вероники Евгеньевны. Её потащило в мягкий, укачивающий сон».

«От него оглушительно пахло вином, горячие руки дрожали. Он сел на кровать, приподнял Марину и посадил к себе на колени. Его тело, как и руки, было горячим и напряжённым. Он стал гладить её между ног, Марина замерла в полусне, положив тяжелею-щую голову ему на плечо. Ей стало приятно, сон быстро возвращался, нежный прибой шевелился между ног».

Я придираюсь? Может быть. В конце концов, кто его знает, что чувствуют маленькие девочки, когда взрослые пьяные дядьки залезают им под колготки. Может быть, действительно их тянет в сон. Но надо отметить, что у Сорокина эта сцена носит предрешённый характер, то--гда как у Некрасовой читатель испытывает саспенс и всё же надеется на помощь извне от доброй нечистой силы. Хотя эта сцена и сцены с попытками само-убийства оставляют вопрос: так ли нужны они были в романе? Есть после-вкусие шокинга ради шокинга.

Помимо саспенсов и гротескных персонажей, отмечу язык Некрасовой, которым она, безусловно, «рисуется», как по мне, так вполне обоснованно:

«видела только бьющиеся в эпилепсии строчки»;

«вся состоящая из прямых углов Татьяна Романовна»;

«принялся слушать огромными жадными глазами»;

«дверь выдохнула и впустила маму»;

«запах принялся выкорчё-вывать глаза».

Что происходит в финале? В лучших традициях сказки – плохие стали хорошими, предатели уехали в другую страну, ну и не обошлось без привилегированного конца всех русских романов – свадьбы, рождения, смерти.

Екатерина Манойло