Игорь Муханов

Поэт, прозаик, собиратель волжского, бурятского и алтайского фольклора. Окончил Самарский государственный университет по специальности «физика» и Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А.М. Горького. Автор 10 книг стихов и прозы. Лауреат национальной премии в области литературы, учреждённой Традиционной буддийской Сангхой России, литературной премии имени Сергея Есенина «Русь моя», обладатель Гран-при Петровской академии наук и искусства. Печатался в журналах: «Дружба народов», «Нева», «Урал», «Сибирские огни», «Дальний Восток» и ряде других. Живёт на Алтае.

---

 

Девушка из Уймона

Осень ждала Долина,

пахли дожди лимоном.

Даль ночную поила

девушка из Уймона.

Клочья брала тумана,

мяла в ладони узкой,

словно готовя манну

людям и трясогузкам.

 

Скрип у колодца слышен,

плеск воды и объятья.

Это пришли напиться

вишни в лиловых платьях.

– Девушка, дай нам Слово,

которым малые дети

украсить рога коровы

мечтают в память о лете!

 

Дай нам Зелёный Ветер,

рыскающий повсюду.

В списках ночного света

числится он как чудо!

Если отдашь и сердце,

облик вернёшь далёкий:

будешь в пруду смотреться

яблоней краснощёкой!

 

Девушка смотрит в поле –

видит коров и травы,

лошадь у водопоя,

берег Катуни правый.

Девушка дарит вишням

сердце своё ночное.

Воздух покоем дышит,

сказкою и луною.

 

Этюд ночного воспоминания

Филин

в круглых очках

глядит на луну…

 

Пробегают зыбкие тени

    по тропинке лесной оленьей,

 

       в камышах зелёные лягвы

        кричат, как ночные лярвы,

 

            майский жук под листом берёзы

                      читает мужскую прозу,

 

а филин глядит на луну

и вздыхает о чём-то…

 

Благопожелание раненой песне

Открыты старые сени

послушать в саду сороку.

У песни моей осенней

пробито крыло горохом.

 

Лечись, моя песня, светом,

пойманным в тюли окон,

когда он полынным летом

поёт в тишине глубокой.

Летай за водой в Архангельск,

за крошками хлеба – в Киев.

Пускай за тобою Ангел

спешит с шарами и кием.

 

Ты вся – в саду чаепитье,

когда самовар на блюде

пускает пары наитья

и чай разливает людям.

 

Песня беременной женщины своему ребёнку

Женщина с двумя сердцами,

плывущая по морю воспоминаний…       

 

Ступай тихонько, мой мальчик,

по крыльям птиц разноцветных,

в горах уснувших без плача,

скалой укрытых от ветра.

По родникам золотистым,

шептать умеющим громко

о том, как звенят монисты

внизу, в селении горном.

По белой росе, по камню,

по тёмным ночным стрекозам,

поющим крыльями «амен»

под утро горным морозам.

По снегу в пятнах лазури,

укутавшему вершины,

по косточкам белой бури,

спустившейся к нам, в долину.

По лунному свету, ярче,

чем перья птицы Гаруды,

спускайся в наш мир, иначе

как жить без тебя я буду?

Качаются в небе мачты –

уколы моих бессонниц...

Спускайся в наш мир, мой мальчик,

под звуки хрустальных звонниц!

 

Лунная таможня

Вдали луна, как жёлтый семафор,

указывает путнику дорогу.

Мол, ехать можно с некоторых пор,

но подарите что-нибудь, ей-богу!

Я так люблю источники наитий…

Хотя б пустяк, мой друг, но подарите!

Быть может, порох, старое ружьё

иль сердце обнажённое своё!

 

Ветер и море

Ветер, пойманный в парусину,

должен много Отцу и Сыну.

Зарабатывая за двух,

ветер в море – Священный Дух.

Он волне завивает волос,

дарит ей панталоны пены,

и зовёт его вещий голос

в царство рыб творить перемены.

 

Рыжекудрый паж, на закате

ветер мчится на самокате,

среди первых звёзд и созвездий,

как вельможа, в карете ездит.

У него любимые тётки –

атлантические селёдки,

что свистят под водой хвостами,

в тёмных бочках лежат пластами.

 

О мой ветер, ты, верно, падкий

на дворцовые игры, взятки,

раз звезда над тобою светит

позолотой на эполете?

Предводитель балов, пирушек,

ты качаешь в ночи созвездья,

наблюдая глазами пушек,

как сундук по палубе ездит.

 

И несётся парусник в море,

очарован властью твоею,

чтобы сотня посудомоек

своим близким сказала: «Верю!»

Чтобы смертную заваруху

проводили игрой оркестра…

О мой ветер с серьгою в ухе,

все русалки – твои невесты!

Зимняя соната

За окном метель дымится,

словно в лютые морозы

на Алтай любви напиться

едут утром паровозы.

 

«Фиу-фиу», – свищет ветер,

а по мне дорожным эхом:

«Как в сиреневой карете

в глубину горы проехать,

где услужливые феи

и в зелёных шляпах гномы  

делят лучшие трофеи

из подземных гастрономов?»

 

Под окном моим метели

рельсы в сказку проложили.

Неужели захотели

пригласить на бал рептилий,

горных духов, эдельвейсы,

что цветут в горах в июле,

и меня, и даже рельсы

в мир, далёкий от лазури?

 

И бегут живые страхи

из меня, как из вулкана,

и метель свои рубахи

сушит в небе утром рано.

День голодными глазами

ищет сладкого печенья…

«Ладно, еду!» – в тёмной зале

огонёк зажжён решенья.

 

Акварели аквамарина

Затрещит стрекоза над кустом

и откроет ключом-невидимкой

человеку в обличье простом

дверь прозрачную, в утренней дымке.

 

Сам войдёшь или звать мотылька

удивлённому сердцу прикажешь?

 

Дни забот забирает река,

отдыхает сомненье на пляже.

У открытого воздуха рот

перепачкан молвой и малиной.

Вот она, моя родина: ждёт,

записаться в поэты зовёт…

Акварели аквамарина!

 

Сельская картинка

Два парнишки-дровосека

пилят ветер на рассвете,

чтоб хватило на полвека

и соседям их, и детям

ветра жаркого дыханья,

от рожденья золотого,

как гармонь с её мехами,

как конёк на крыше дома!

 

Пилят ветер… Рвутся вены

под зубцом из стали прочной

и срастаются мгновенно…

Ветер утренний, цветочный!

Ветер в синем малахае…

                                

Наблюдает вся стройбаза:

пилят ветер и вздыхают

о девчонке сероглазой!

 

Ключи от рая

Кокса моя родная

в утреннем молоке

ищет ключи от рая,

спрятанные в реке.

 

Где они, золотые,

спрятаны, покажи!

Эти слова простые –

рыжие мураши.

 

Прячут ключи от рая

омуты, родники,

чтобы указом мая

были шаги легки.

 

Чтоб на пологих крышах

месяц сушил рога,

пели октавой выше

жёлтые берега.

 

Чтобы с утра, как в бочку,

в синюю благодать

дети любили строчку

Пушкина отпускать.

 

Звуки Азии

Скрябин ли тут или песня кузнечика

радуют слух муравью?

Розы поют про земное, конечное

нежную песню свою.

Азия – звук, исходящий из синего,

яркий, светящийся звук.

Вслед ему жёлтый, оттенка красивого,

светит песками разлук.

 

Взять этот звук бы для новой селекции,

сделать лекарство для ран,

да раздробил его ночью на секции

саблей-луной Чингисхан.

Звуки летят полукругом, по радуге,

зримо касаясь земли.

Азия звуком светящимся радует,

словно пески зацвели.

 

Подсолнух ночью

Он оглядывается на мир

даже ночью – а вдруг идёт

из созвездия Альтаир

к солнцу медленный пароход?

По каналу скупых щедрот

проходя за верстой версту,

огнедышащий пароход

с витамином В на борту.

О подсолнух, ты весь в прыщах,

и рябой к тому же лицом!

Не содержишься в овощах

и для фруктов – продукт чужой.

Твой подземный водопровод

и надземный живой насос

днём и ночью влагу сосёт

и жужжит, словно стая ос!

Но пришёл я к тебе, устав,

и коснулся горячим лбом…

Мир и слава твоим листам

в лунном кружеве голубом!

 

Катуни, протекающей возле Замульты

(утренняя запевка)

 

Ты горы обегаешь ловко

у Замульты, моя Катунь,

и ты ещё не полукровка…

А гор весёлый штукатур

в берёзы красит и осины

твой стан прозрачный и осиный,

и воздух дышит в твой рукав –

проголодавшийся удав.

Кружись и смейся, бога ради,

средь гор, как твой кумир Вивальди,

что птиц весенних перепеть

решил под старость, и медведь,

спустившись с ледников Белухи…

А впрочем, это только слухи!

И ты по гальке и камням

бежишь, сподобившись коням.

Сам хан Алтай ковшом луны,

твоей коснувшись глубины,

лобастых рыбин достаёт

и на дорогу их кладёт.

Авось достанутся Рассвету,

любимцу здешних повитух.

Ему, ему по всем приметам,

похож на царскую карету,

горланит утренний петух!

 

О чудесах, случающихся в Уймонской долине

Уймонской долиной еду,

вдыхая ночную свежесть.

Имею буханку хлеба,

да нечем её порезать!

Я нож позабыл в Харбине,

в старинных книгах военных,

в отказе моей любимой

алтайскою стать царевной.

 

Такого Алтай не помнит,

считай, со времён Ойротов:

месяц в военной форме

шепчет любимой что-то.

Она вздыхает – Венера,

светило предков далёких!

Щекочет бедные нервы

буханка хлеба в котомке.

 

– Где нож раздобыть мне острый, –

спросил я месяц двурогий, –

чтоб запах почуять росный

любви и дальней дороги?

Чтоб охала селезёнка

от вкуса ломтя и соли

и ветер сушил пелёнки

тумана в пшеничном поле?

 

Месяц мне не ответил,

но завернулся в тучу.

Сел на попутный ветер,

воином стал могучим.

Месяц раздумьем полон.

Зная, что хлеб – растенье,

выращенное с поклоном,

что-то своё затеял.

 

Месяц буханку хлеба

видит и голод чует.

Брызжет слюной по небу,

Чуйскому тракту и Чуе.

Месяц в дела земные

хочет войти железом…

Тени плодя живые,

бродит туман по лесу.

 

Звонко стучат копыта

по золотым каменьям,

в море ночного света

плавает вдохновенье.

На перекрёстке неба

синим блеснув железом,

месяц буханку хлеба

ломтиками порезал.

 

Чтоб настоялась речь…

Я скоро засыпаю,

и в чуткой тишине

порог меня читает

и дерево в окне.

Таков у нас обычай:

рекою русой течь

вдоль красоты девичьей,

чтоб настоялась речь.

 

Тугие косы, бусы

и аромат белил

нужны, чтоб в каждом брусе

сверчок певучий жил.

И рудники Алтая,

и табуны коней

всю ночь тебя читают

от пяток до бровей.

 

Восход рассыпал буквы

по балке потолка.

Как золотые булки,

волнуется река.

И щука разговора

хватает на лету

и речь ночного бора,

и утра красоту.

 

Русская речь

В этой утренней речи можно, как в речке, купаться,

где по горло любви – чистотелой и зяблой воды,

где волна надевает парик, если хочет оваций,

и мальки у лягушек щекочут на дне животы.

Невозможный состав, смесь тоски древнерусской и супа.

Ну танцуй же на пире, знакомая русская речь!

Пиросмани тебя откровенно рассматривал в лупу

и Вивальди смычком призывал для потомков сберечь.

Закольцована речь – значит, движемся сверху-направо

или сразу в две стороны – ложью указанный путь!

Казнены падежи, чернокнижники возят составы

с запятыми и точками, чтобы их в печку столкнуть.

Ты повсюду звучишь, от народа приказ принимая,

к площадям припадая и слушая с жадной тоской,

и течёшь по родной стороне, то ли в Волгу впадая,

то ли в смелом кипении Волгой являясь самой.

 

Из алтайского дневника

Жён-мироносиц на небе вечернем считая,

жить бы да жить в этих горных безлюдных местах!

Днём любоваться крышами пагод Китая,

ночью Монголию видеть в раскованных снах.

Туго завёрнута этой страны оболочка

в русский характер, и ниткой прошита канва.

Чтит новгородскую вольницу каждая кочка,

ввысь поднимаясь, как врыта в песок голова.

 

Только на ранней заре частокол-копьеносец

в бой соберётся, крикливых ворон не сочтёшь!

В сон, как в залив, заплывает крутой миноносец –

русская хата, собравшая всю молодёжь.

Песни, гулянка, соседок-подруг новоселье –

трёх этих грешников всякое знает село!

Пьётся легко и по кругу расходится зелье –

в каждой кровинке, как царский солдат, залегло.

 

Кожа песчаной пустыни натянута туго

на окоём горизонта и жизнью полна.

Сойка, тушканчику мать, скорпиону – подруга,

волк и лисица, и чашкой молочной – луна.

В юртах под вечер звучит «Николай и Василий»,

лошадь уставшая, телетарелка и кот.

И разговоры о том, что поближе к России

нужно держаться, да Чёрный Бурхан не даёт.