Накануне дня рождения Алексея Фатьянова лауреаты премии «Соловьи, соловьи…» и члены Фатьяновского культурного центра провели в Питере, в Библиотеке имени М.Ю. Лермонтова, замечательный вечер поэзии и песни «За заставами ленинградскими». Библиотека находится на Литейном проспекте, недалеко от Музея-квартиры Иосифа Бродского. Прошёл мимо мемориальной доски в гостиницу «Русь», включил в номере телевизор и попал. «Свидетели времени. Д/ф «Людмила Штерн. Жизнь наградила меня...». Аж 4-я серия: «Иосиф Бродский».
Запись передачи произведена в Северной Каролине в апреле 2015 года. Главная героиня сразу заявляет без обиняков: «Жизнь свела меня с двумя гениями: первым поэтом России – Иосифом Бродским и первым прозаиком России – Сергеем Довлатовым». Ух ты! Хоть бы остановили авторы фильма запись и попросили добавить «На мой взгляд» или «По мнению нашей стаи». Так сказала о Бродском сама Штерн: «Мне кажется, что Бродский воспринимал нас с мужем как родственников. Может быть, не самых близких. Может быть, не самых дорогих и любимых. Но мы были из его стаи, то есть абсолютно свои».
Я главу в книге о Бродском кончал недоумённым вопросом к прославителям: «Так всё-таки Пушкин ХХ века или вожак специфической стаи?» Ну просто невозможно слушать! Тем более что сам Бродский с его вкусом первым прозаиком России Довлатова точно не считал…
Людмилу Штерн назвали в анонсе одной из самых ярких российских мемуаристок. Обычно талантливые люди начинают с чего-то достойного и действительно яркого. А тут? На четвёртой минуте скрипучего монолога пошли вдруг воспоминания об итальянской группе ЛГУ. Профессор Жирмунский дал задание слушателям выучить какую-нибудь русскую песню, и в окружении Бродского постарались напоить доверчивую итальянку мутью. Руку подняла Анна Бруни – «блондинка, чуть ли не отпрыск семьи Медичи» – и запела:
Холодно, голодно,
Нет кругом стен.
Где бы нам … найти,
Чтоб дала всем…
Ну и я знаю такую дворовую песню. Не шедевр блатняка, но к чему она на канале «Культура»? А Штерн вошла в раж и продолжала с упоением дальше. «Всё?» – спросил профессор». – «Нет, я ещё знаю:
По аллеям Приморского парка
С пионером гуляла вдова,
Пионера вдове стало жалко,
И вдова пионеру дала...
Такой вот след остался в анналах ЛГУ».
Всю огромную программу она цепляется за каждый след – пошлый, блеклый. Например за альбомные стихи Бродского, посвящённые ей: «Иосиф любил сочинять стихи на случай:
Людмила, столько лет летим
Вокруг тебя проклятым роем,
Жужжим, кружимся, землю роем
И, грубо говоря, смердим...»
Зачем смердить плохими стихами не для печати?
Штерн, пусть и устами Бродского, обливала грязью кумиров советской эстрадной поэзии – Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского. Много я написал критических строк о Евгении Александровиче, но он ведь начинал с ярких стихов: «Мы русские, мы дети Волги! Для нас значения полны её медлительные волны, тяжёлые, как валуны…» Он был до перестройки самым издаваемым поэтом, собирал стадионы, был всесоюзно известен. Чего он потом на Бродском зациклился и перед Соломоном Волковым в телепрограмме изливался? Ну и Штерн ему стала выдавать по полной: мол, после вручения Бродскому Нобелевки Евтушенко понял, что ему её не видать, и страшно завидовал.
А по-моему, Бродский завидовал Евтушенко, поскольку как умный и ироничный человек понимал, что пишет зачастую головные, филологические стихи, что русский народ никогда не подхватит ни единой его строки, как пел «Хотят ли русские войны» или «Идут белые снеги». Штерн, как «русская мемуаристка», вообще не понимает таких мотивов, не может сообразить, почему теперь в России самый издаваемый и любимый народом поэт – Николай Рубцов (а вот Евтушенко давно почувствовал это, поехал на праздник Рубцова, чтобы постичь тайну!), но за Вознесенского ей искренне обидно – вроде свой, и жена замечательная: Иосиф не раз запускал ядовитые шпильки в наш со Шмаковым адрес за то, что мы дружим с Вознесенским… Мне хотелось, чтобы они хоть раз по-человечески поговорили... Вознесенский побывал в гостях у Бродского. Иосиф мне об этом рассказал лично сам, а Андрей описал этот визит в своей книжке «На виртуальном ветру». Небрежный рассказ Бродского Штерн записала в тот же день: «Был я на приёме в шведском консулате. Вокруг полно незнакомых рож. Понятия не имею, с кем здороваюсь. Вдруг кто-то протягивает руку. Я, не глядя, пожимаю, а потом смотрю... твой Вознесенский. Ну, думаю, влип, никуда не денешься. Он попросился в гости, и тут я дал слабину. На следующий день он явился, мы выпили по чашке кофе. Разговаривать абсолютно не о чем. Слава богу, на диване растянулся Миссисипи, так что потрепались о кошках... Ну а рассказ Вознесенского можно прочитать в книге: «...С Бродским я не был близко знаком. Однажды он пригласил меня в белоснежную нору своей квартирки в Гринвич-Виллидж. В нём не было и тени его знаменитой заносчивости. Он был открыт, радушно гостеприимен, не без ироничной корректности. Сам сварил мне турецкого кофе. Вспыхнув поседевшей бронзой, налил водку в узкие рюмки. Будучи сердечником, жадно курил. О чём говорили? Ну, конечно, о Мандельштаме, о том, как Ахматова любила весёлое словцо. Об иронии и идеале. О гибели Империи. «Империю жалко», – усмехнулся…»
Потом уже пошёл разговор о кличках кошек. Но Штерн интонационно уличает Вознесенского в красовании, во лжи и видит здесь какую-то существенную разницу: «Как говорил раввин из еврейского анекдота: «И ты, Шапиро, прав, и ты, Рабинович, прав»… Да, конечно, оба правы, просто Бродский перед ней, похоже, выпендривался, а с Вознесенским вёл себя дома по-человечески. Но «яркая мемуаристка» навязывает нам устную версию Рыжего, зачем-то принижая Вознесенского.
Считаю эту серию, увиденную мной, верхом бестактности перед лицом русской поэзии, перед миллионами читателей, у которых томики двух «изобличённых» поэтов стоят на самом видном месте. Кто они с Бродским такие, чтобы вершить безжалостный суд? Не сделай тогдашние партократы глупость, не вытолкни Бродского за границу, был бы тот поэтом уровня уважаемого им Слуцкого – не больше!
И никакой бы книжки Владимир Бондаренко в ЖЗЛ не написал, и телегруппы в США и Венецию не носились. Лучше бы съездили в Николу и Тотьму, к Рубцову, или в Тихорецкую – на родину Юрия Кузнецова. Нет, продолжают перекармливать всё теми же именами, превозносят того, о ком Штерн восторженно говорит в книге: «Мы были из его стаи». Понятно, что чужаки в неё не вписываются… Но зачем поносить русских поэтов, которые в неё и не входили?