Он сыграл свою первую кинороль в тринадцать лет, работал грузчиком, учился в консерватории, стоял на одной сцене с великой Вией Артмане, с ходу поступил во ВГИК, сумев удивить самого Евгения Матвеева, снялся более чем в шести десятках фильмов, его знают в лицо миллионы телезрителей. Он легко «включает» то студёный балтийский ледок, а то и бешеный темперамент этакого знойного мачо. И недругов-хулителей у него хватает – особенно после 2014 года, когда он стал завсегдатаем политических ток-шоу, где запомнился активным участием в дискуссиях, порой чреватых плавным перерастанием в драку… Итак, наш собеседник – актёр и продюсер Андрис Лиелайс.
– Андрис, начало вашей биографии никак не предвещало актёрского будущего?
– Я вырос в лютеранской семье, мой дед, священник, был расстрелян в 1941 году. Мама и четыре её сестры бежали из деревни, когда у них реквизировали дом Советы, а вскоре этот дом разбомбили немцы. Дед и бабушка знали, кажется, все европейские языки, и бабушка, дожившая до 98 лет, даже переводила Новый Завет и записывала истории людей, поверивших в Бога. По иронии судьбы она работала комендантом Высшей партшколы в Риге, а за её спиной на стене висел крест... Бабушка водила меня в собор, где был орган, я мог часами слушать его волшебные звуки, а потом маму вызвали в школу и сделали внушение за то, что ребёнок ходит в церковь…
– Вы ведь росли без отца?
– Когда я учился во ВГИКе, оказалось, что в нашей группе все, кроме ленинградца Шевелькова, росли без отцов, да и нашего мэтра, Евгения Матвеева, тоже вырастила только мама. Словом, не курс, а сплошная безотцовщина… Жили мы с мамой небогато, в типичной советской коммуналке, и я начал работать, едва закончив восемь классов. Трудился грузчиком в рижском ЦУМе, на книжном складе, в ресторане. После работы бежал в вечернюю школу.
– Как вы получили первую роль в кино?
– В 1970 году приехавшая поднимать Рижскую киностудию режиссёр Ада Неретниеце готовилась снимать фильм о революции 1905 года «Республика Вороньей улицы» и искала мальчика на роль рижского Гавроша. По совету тётки я пошёл на киностудию, и Неретниеце сразу сказала, что в роли Луриха буду сниматься я. Неретниеце очень тепло ко мне относилась, и я тогда впервые почувствовал, что кино – это моё.
– И поехали поступать во ВГИК?
– Нет, сначала была народная киностудия в Риге, театральный факультет Рижской консерватории и работа в Рижском художественном театре, где играла сама Вия Артмане. Но мне было на театральном факультете неуютно. У нас учились дети народных артистов, жившие в больших квартирах в центре города, они были элитой. А когда по факультету пошёл слух, что я стукач, – мол, с чего бы это ему играть главные роли? – не выдержал и ушёл. Из открытых в прошлом году архивных документов я узнал, что трое моих однокурсников сотрудничали с КГБ, и это были самые активные мои обвинители... В марте 1980 года мне позвонил друг, учившийся во ВГИКе на режиссёрском факультете, и сказал: «Приезжай в Москву, сядешь на 14-й троллейбус, доедешь до общежития ВГИКа, поживёшь у меня и будешь сдавать экзамены». И я поехал в Москву. Сначала, правда, хотел поступать в МГИМО, но я не был комсомольцем. Я был критически настроен – не по отношению к Союзу и тем более не по отношению к русскому народу, а к системе, порождавшей ложь и ханжество, построенной на насилии и двойной морали.
– Если честно, неужели советские времена вы вспоминаете как время оккупации?
– Я всю жизнь испытывал чувство унижения от того, что случилось с моей страной в 1939-1941 годах. Мы не смогли дать отпор Советам, потом – немцам. Нам не хватило характера и воли биться за свою землю до конца. Нас обманули, и мы проиграли всем. Мне было обидно, когда в пионерском лагере мои русские друзья кричали мне: «Латыш, латыш, куда летишь?!» Мне было обидно, когда один мой русский друг рассказал, что до войны был плакат, где латыш раздвоенным языком лижет зад немецкому и советскому солдату. А мне нечего было ответить. Но, повторюсь, я никогда не переносил свои обиды на русский народ, также пострадавший от тоталитарной системы. И русская культура близка мне так же, как латышская, и русский язык я считаю родным, как и латышский.
– Вы же поступили во ВГИК с первого захода?
– Первый экзамен был 1 апреля 1980 года. Захожу в аудиторию, а там сидит… Брежнев! Это был Евгений Матвеев, но сходство было поразительное. Не знаю, от волнения ли, от наглости ли, но я сразу брякнул: «Евгений Семёнович, вам привет от Вии Фрицевны!» Матвеев улыбнулся и стал вспоминать, как играл с Артмане в фильме «Родная кровь» и как поначалу сомневался, что вот эта лощёная немка-латышка способна сыграть простую бабу-паромщицу, стирающую бельё в речке. Матвеев вспомнил, как читал Артмане своего любимого Яна Райниса, роль которого он играл в Малом театре, а она читала ему стихи Райниса по-латышски. На вступительном экзамене я читал все того же Райниса, на латышском и русском, и Матвеев сказал, чтобы я приезжал в начале осени на третий тур.
– Латышский акцент не мешал?
– А у меня его и тогда не было. Вы будете смеяться, но сейчас я с трудом могу спародировать латышский акцент – для этого мне надо долго разговаривать с «натуральным» латышом. А вот эстонский акцент пародирую легко.
– Были в вашей актёрской карьере какие-то мистические случаи?
– Первый съёмочный день фильма Инессы Селезнёвой «Воспитание жестокости у женщин и собак» выпал на 19 августа 1991 года – утром мы ехали на съёмку, а навстречу шли танки. Я тогда работал стрингером на CBS, снимал репортажи о советской жизни, и получилось, что днём снимался в последнем советском фильме, а вечером рассказывал западным телезрителям о последних днях Союза…
– Вы как-то сказали, что в России имеет место «балтофобия»…
– Думаю, она показная, её пытается разжечь пропаганда, но россияне – никак не «балтофобы». И в Латвии простые люди вовсе не считают русских заклятыми врагами. Все эти «фобии» культивируются искусственно, нас просто хотят «отодвинуть» друг от друга.
– Сейчас у вас есть новый проект?
– Да, есть две новые картины в производстве. А вообще я вдруг открыл, что могу выразить себя через поэзию. Был такой латвийский поэт-футурист Александрс Чакс, друживший с Маяковским и написавший поэму о латышских стрелках «Прикоснувшиеся к вечности». В СССР она не публиковалась – там рассказывается, как латышские стрелки покинули Советскую Россию, сняли красный флаг и повесили латвийский красно-белый, а чекиста, пытавшегося помешать этому, сбросили с поезда. «Эта земля – ваша, эти камни – ваши, и биться за них вы должны до последнего вздоха», – говорится в поэме.
– А русская поэзия в вашем репертуаре есть?
– Конечно! Ко Дню Победы готовлю программу по стихам Наума Коржавина. У него есть пронзительное стихотворение «Братское кладбище Риги». На этом кладбище рядом лежат воевавшие в 1916 году за царскую Россию, в 1941 году – против Советов, и те, кто служил в Красной армии. Кусочки этой программы я показывал и в Риге, и в Москве – и везде люди очень хорошо это воспринимали.
– На ток-шоу вы мало напоминаете «холодного прибалта». Это актёрская игра?
– Нет, не игра, и, к сожалению, мне далеко не всегда удаётся сдерживать эмоции, когда я вижу несправедливость и ложь. Так было и в студии Соловьёва в мае прошлого года, когда меня буквально спровоцировал экс-депутат Европарламента от Латвии Мамыкин. Не надо было поддаваться на провокацию, но я вспылил…
– Вы прожили уже 63 года – что посоветовали бы себе, двадцатилетнему?
– Знаете, в душе мне всё те же двадцать. Просто я научился держать удар. Я бы сказал: будь собран, не раскисай, оставайся собой, верь в себя и иди до конца.
– Какой свой недостаток вы считаете главным?
– Слабохарактерность. Как принято сегодня выражаться – у меня «низкая культура отказа». Этим часто пользуются, я это понимаю, но всё равно неловко отказывать. Даже в ущерб себе.
– Какая черта в человеке импонирует вам больше всего?
– Умение сопереживать, остро чувствовать несправедливость.
– Ваше самое большое потрясение в жизни?
– Это было в 1985 году на съёмках военного фильма «Имя» в Белёве, между Тулой и Калугой. Съёмки шли с февраля по апрель, мы сидели в окопах, с Оки дул ледяной ветер, и мы согревались спиртом, подаренным нам военными. Местные рассказывали, что до революции в этих местах было 37 церквей и два монастыря, а после 1938 года осталось только две церквушки. Однажды я «в пасмурном» настроении подошёл к одной из уцелевших церквей, рядом с которой был погост. А напротив стоял типичный советский памятник – солдат с автоматом в руке. И меня как громом поразило: несовместимое совместилось, смерть уравняла всех, и все наши слова и дела – ничто по сравнению с вечностью. А забывать о вечности нельзя, мы все с ней когда-нибудь встретимся.