Вокруг того, что называется «классической литературой», сейчас существует облако толкований. Лекторы и просветители объясняют тексты в духе школьного вопроса: «Что хотел сказать писатель этим произведением?» Они открывают слушателям и читателям не только тайны сюжетов, но и прототипы персонажей. Мало-мальски подкованный человек знает, что давным-давно существовали «романы с ключом», где предполагалось, что читатель будет отгадывать загадки. (Для ленивых существовали закладки с описями тайн.) Но сейчас привычка отгадывания распространяется на вообще все тексты, которые хоть как-то известны.

Отгадываются обстоятельства, детали и фамилии. «Под Воландом Булгаков имел в виду авиаконструктора Бартини, приехавшего из Италии!» «Поэт Бездомный на самом деле – Маяковский!» Ну и прочие безумства, которые меня заставляют сделать шаг назад из брезгливости.

Вызывает сомнение сама постановка задачи: для начала мы должны задуматься, предполагался ли авторами хоть какой-то символизм в фамилии или повороте сюжета. Если мы отвечаем «нет» (или «неизвестно»), то отпадает вся необходимость долгих поисков людей со схожей фамилией или тех, о ком авторы могли слышать, с кем – общаться, но не обязательно – тащить в роман. Честный писатель создаёт обобщённый образ (если он, конечно, подходит идее его текста), а не норовит всунуть шпильку своему недоброжелателю. Об этом механизме в своё время хорошо писал Лотман как о машине поиска прототипов.

Есть и второй путь: мы отдаём себе отчёт, что перечисляем не авторские, а собственные ассоциации с объектом. Кстати, сама литература и существует для того, чтобы их рождать. Иногда для нас в книге есть нечто, отстоящее на века (или десятилетия), и нужно объяснить, что оно означало для давно уже истлевших в могилах современников. Это хорошая, честная постановка задачи. Культурный слой, который постоянно нарастает, как накипь в чайнике, и мы, будто геологи, бурим этот слой. Но и тут есть опасность – когда мы недолго занимаемся этой работой (а мало кто посвятит одной проблеме полжизни), и мы сопрягаем разнородные объекты, потому что не знаем в этом поле других. От этого рождается история имени Фоменко и Носовского, которая построена на силлогизмах типа: «В Дрездене погибло много людей, в Хиросиме погибло много людей, это случилось в 1945 году, значит, это один и тот же город, а всё прочее ошибка переписчика».

Однако главная беда не в этом, а в том, что мы выдаём собственную ассоциацию за то, что вложено в текст автором. Сейчас возникла целая индустрия трактователей художественных текстов (и я один из них, поэтому так об этом пекусь).

И в этой индустрии есть искушение открытием, которое мало кто проходит с честью.

Публика хочет услышать тайну. Она думает, что выше глубинного народа потому, что интересуется не тем, с кем спала Алла Пугачёва, а тем, с кем спала Анна Ахматова. И вот ей приносят весть: глупцы думали, что это просто так, ан нет – тут имеется в виду Сталин (Горький, Ходасевич, Бродский). Этот путь – срамота и анализ мочи Горнфельда. Нет, часто фамилия – просто фамилия, персонаж – просто персонаж, а банан – просто банан.

Иногда мы чувствуем, что писатель (или просто мироздание) что-то имел в виду, но не узнаем об этом никогда. И обыватель бесится от этого. Он хочет ощущать, что всё под контролем, он может познать мироздание. А мироздание щёлкает его по носу. И, споря с ним, обыватель – или его лектор – придумывает прошлое как сентиментальный слезливый роман. Да, это там в романе был Эйнштейн, и он изобрёл пенициллин.