Мне доверено открыть в «ЛГ» дискуссию, посвящённую прозе тридцатилетних. Что ж, это высокая честь, хотя, быть может, дело и не в чести, а в том, что никто другой на эту работу не согласился. Ведь, в сущности, пока даже не очень понятно, что именно нужно обсуждать. Правда ли, что существует какая-то такая специальная проза тридцатилетних? Или её, такой прозы, много разной? Или всё же есть что-то, что её, пусть даже такую разную, объединяет? Да, кстати, и как нам писать проза тридцатилетних – в кавычках или без?
Раздумывая об этом, я вспомнил, что в «Лимбусе» в середине нулевых выходили сборники, которые так – с поправкой на декаду – и назывались: «Антология прозы двадцатилетних». Вышло их всего четыре, большого шума они не наделали, а из тех авторов, кто был в них опубликован, далеко не все публикуются до сих пор, но дело не в этом, а вот в чём. Несмотря на смелую подачу, инициатива «Лимбуса» не была подхвачена общественностью – ни широкой, ни профессиональной, никаких разговоров о прозе двадцатилетних никто так и не завёл. Принято было скорее говорить о прозе молодых, но всё-таки в сугубо техническом смысле: никакой общности, помимо возрастной, не подразумевалось. А вот о прозе тридцатилетних у нас сейчас говорят – заметьте, не я это предложил! – причём говорят в том числе сами тридцатилетние, и говорят, явно подразумевая нечто большее, нежели просто возраст. Ну а раз говорят, значит, предмет для разговора всё же имеется. «Если Бога нет, то за что тогда воевали крестоносцы?» – спрашивал Лакан.
Что ж, раз уж у нас тут предполагается дискуссия, давайте думать вместе. И раз уж мне выпало эту дискуссию открывать, есть у меня и определённая доля безответственности: никаких последних ответов от меня не требуется. Более того, ради сохранения академического тона этой дискуссии я сознательно откажусь от суждений вкуса, выведу за скобки своё личное отношение к тем или иным книгам или авторам.
Да, иногда мне кажется, что некоторые из авторов, о которых пойдёт речь, пишут как под копирку. Пишут, пытаясь хайпануть на модной теме. Пишут вяло, без задора и энергии. Так, будто в свои тридцать они уже видели всю скорбь мира, преисполнились в познании, во всём разочаровались и ничего больше от этой жизни не ждут. Пишут короткими рублеными фразами – такие фразы то ли должны производить впечатление суровой серьёзности, а то ли просто являются аналогом «бровок домиком» в актёрской игре. Иногда мне кажется, что они пишут так, будто представляют себе сцену из сериала и принимаются её описывать – вместо того чтобы слышать язык, следовать за внутренней логикой развития речи. Впрочем, иногда они вспоминают, что писать нужно красиво, и потому начиняют текст, как булочку изюмом, красивостями – инверсиями и неожиданными (иногда по-детски неожиданными) метафорами. У некоторых авторов, мне кажется, будто атрофирован орган, отвечающий за чувство юмора, иронию и самоиронию. В общем, мне много чего кажется. Разумеется, мне всё это кажется не про всех. Другие авторы – их, конечно, меньше, но это как раз нормально – радуют меня, мне кажется, что они пишут бодро, по-хорошему зло, на разные голоса, чувствуя язык, пишут о том, что их по-настоящему волнует, пишут изобретательно, в полную силу своей недюжинной фантазии и вместе с тем на пределе искренности.
Но всё это – что мне лично кажется – я сейчас отставлю в сторону и попробую сделать несколько сухих, по возможности объективных наблюдений, основываясь на книгах тех 19 авторов, с которыми я сумел ознакомиться. Для удобства я даже составил таблицу, и вот теперь она у меня перед глазами. Самому старшему из авторов в моей таблице 35 лет, самому младшему – 26. 8 из них – авторы «мужские», 11 – «женские». Почти все книги – дебютные, но лишь 5 из них – сборники рассказов, большинство же – романы. 7 книг вышло в «Редакции Елены Шубиной», 5 – в «Альпина.Проза», 3 – в «Городце», другие редакции появляются лишь по одному разу.
Что ещё можно сказать о самих авторах? Подавляющее большинство из них прошли те или иные курсы писательского мастерства – чаще всего это Creative writing school, в двух случаях «Школа литературных практик», а вот Литинститут лишь в одном случае. Альма-матер сразу нескольких авторов – ВШЭ. Очень многие авторы прошли через премию «Лицей» – часто книги, о которых идёт речь, попадали в её списки ещё в рукописях. Несколько раз в анкетах авторов появляется Дом творчества «Переделкино». Большинство авторов, прежде чем дебютировать с книгой, публиковали рассказы в толстых журналах – «Знамени», «Октябре», «Новом мире» и др. Всё это, пожалуй, не вызывает удивления – напротив, странно было бы, если бы было иначе. Премии, журналы, курсы как раз и существуют для того, чтобы выводить на авансцену молодых авторов, тогда как невесть откуда взявшийся самородок всегда скорее исключение.
Что до самих книг, то вот первое, что мне бросилось в глаза: несмотря на набившие оскомину разговоры о популярности автофикшена, то есть прозы по преимуществу автобиографической, без всяких оговорок к этому жанру можно отнести только одну книгу – это «Голод» С. Павловой. Тяготеют к автофикшену «Краснодарская прописка» А. Ивановой и «Ужасы жизни» М. Гавриловой, но лишь до известной степени. Вообще авторы автофикшена — исключительно женщины. Любопытно при этом, что для автофикшена характерны рефлексии о сексуальности – никакой другой жанр этих рефлексий не знает. Кроме того, автофикшен (тут мы держим в уме, само собой, и Оксану Васякину, хотя в нашу выборку она и не попала) – единственный жанр, в котором комфортно чувствуют себя прямые цитаты из «высоколобой» литературы в диапазоне от Сильвии Платт до Сьюзан Зонтаг. Это наталкивает на мысль о том, что автофикшен воспринимается как жанр «интеллектуальный».
Какие ещё наблюдения можно сделать? В большинстве случаев эти книги написаны от первого лица, чуть реже используется т.н. свободный косвенный дискурс (это когда формально используется третье лицо, но оптика всё равно от первого). В некоторых случаях текст использует несколько разных голосов (например, «Протагонист» А. Володиной, «Тоска по окраинам» А. Сопиковой). При этом бросается в глаза почти полное отсутствие того, что в литературоведении называется «всезнающий рассказчик».
В некоторых случаях главные герои книг – дети («Типа я» И. Ханипаева, некоторые рассказы из сборника А. Лужбиной «Юркие люди» и др.). Часто это подростки, вчерашние школьники или завтрашние студенты («Год порно» И. Мамаева-Найлза, «Как слышно» А. Роганова, «Угловая комната» Т. Валитова и др.). Взрослые люди, пусть и молодые, становятся главными героями лишь в нескольких случаях (например, «Одиночка» М. Ронжиной, «Его последние дни» Р. Джафарова).
Что ж, приступим к самому интересному. Какие темы поднимаются в прозе тридцатилетних? В лидерах – болезненные отношения с родителями («Там темно» М. Лебедевой, «Южный ветер» Д. Благовой и др. – всего 8 случаев), проблемы детей с особенностями развития, а также детские травмы («Юркие люди» А. Лужбиной, «Одиночка» М. Ронжиной и др. – всего 8 случаев), психические заболевания и расстройства, включая депрессию и расстройства пищевого поведения («Голод» С. Павловой, «Протагонист» А. Володиной и др. – всего 7 случаев), новая этика и феминизм («Ужасы жизни» М. Гавриловой, «Год порно» И. Мамаева-Найлза и др. – всего 8 случаев), проблемы дружбы и социализации,
особенно после переезда в новый город («Краснодарская прописка» А. Ивановой, «Течения» Д. Благовой и др. – всего 5 случаев). Темы абьюзивных отношений, жестокости по отношению к близким, бытового насилия поднимаются по меньшей мере в 4 случаях («Виноватых бьют» С. Кубрина, «Салюты на той стороне» А. Шалашовой и др.), однако, если считать и те книги, в которых эти темы проходят фоном, можно сказать, что они появляются вообще во всех книгах в моей выборке. То же можно сказать о теме одиночества, тоски, заброшенности – хотя ключевой она становится сравнительно не часто (как, например, в «Тоске по окраинам» А. Сопиковой), фоном она проходит едва ли не везде.
Лишь в нескольких случаях в произведениях тридцатилетних авторов появляются темы мрачного будущего, антиутопии, трансгуманизма («Салюты на той стороне» А. Шалашовой, «Инверсия Господа моего» В. Городецкого), наркотиков («Лёгкий способ завязать с сатанизмом» А. Чухлебовой, «Как слышно» А. Роганова), отчуждения от общества («Экспроприация» А. Колесникова).
Тема романтической любви как второ- или даже третьестепенная появляется в подавляющем большинстве произведений, однако центральной она становится лишь однажды («Как слышно» А. Роганова). Такие темы, как служба в армии, материнство, миграция и мигранты, алкоголизм и некоторые другие, также поднимаются лишь по одному разу («Виноватых бьют» С. Кубрина, «Юркие люди» А. Лужбиной, «Лёгкий способ завязать с сатанизмом» А. Чухлебовой и др.).
Здесь должен появиться дисклеймер: разумеется, выборка моя не исчерпывающая, а подсчёты носят скорее прикидочный характер. Они сделаны с одной целью: предварительно, на глазок подступиться к теме. Для такой цели этих пролегоменов вполне достаточно. Они позволяют сделать кое-какие наблюдения и задать кое-какие вопросы.
Что ж, как раз почти полное отсутствие темы романтической любви – казалось бы, столь естественного фокуса интереса для молодых людей, – прежде всего бросается в глаза. В чём тут дело? Трудно вообразить, чтобы по какой-то причине эта тема вдруг перестала волновать юношество. Или, может быть, сегодня она воспринимается как принадлежность низких жанров, масслита, бульварного чтива?
Почти совсем нет темы взаимоотношений с алкоголем, столь популярной у авторов старших поколений. В том ли дело, что молодёжь выбирает здоровый образ жизни? Или в том, что большая часть авторов – женщины, и для них эта тема никогда и не стояла так уж остро?
Наркотики как будто бы ещё совсем недавно были одной из главных тем любой прозы – и вот их тоже почти нет. «И слава богу!» — скажете вы, и я, конечно, соглашусь. И всё-таки уверенности в том, что проблема эта ушла из общества, у меня нет. Стены домов, покрытые трафаретными заливками, убеждают в обратном. Или, может быть, нынешний молодой автор принадлежит к благополучному среднему классу, в то время как наркомания осталась либо болезнью неимущих, либо привилегией сверхбогатых?
Заметим также, что тема нетрадиционных отношений, столь глубоко волнующая депутатов Госдумы, молодёжь занимает куда в меньшей степени. Лишь в двух книгах из девятнадцати обнаруживается хоть какая-то рефлексия по этому поводу. Едва ли дело тут в депутатском запрете: как прекрасно известно людям постарше, любой запрет легко обойти, а любую тему можно протянуть так, что комар носа не подточит. Ещё раз: отношения полов в принципе в книгах тридцатилетних далеко не главное, но уж если они где-то и мелькают, то это всё-таки отношения разных полов.
В текстах из моей выборки практически не встречается пейзажей – ну оно и понятно, в абсолютном большинстве случаев действие происходит в городах, из которых самый популярный Москва, – но нет и городских пейзажей. О чём это свидетельствует: о том ли, что тридцатилетний автор не привык вглядываться в окружающую его наличную действительность, или о том, что результаты таких наблюдений он оставляет для фотостоков и социальных сетей, – вопрос гадательный.
Крайне редко встречаются портреты. Если ещё лет десять назад было принято описывать хотя бы во что герой одет, марки одежды определяли социальный статус героя, то теперь и этого практически нет, в лучшем случае нам сообщают, на какого актёра герой похож. Вероятно, и это объясняется тем, что соответствующую функцию взяли на себя медиаискусства, но в этом контексте удивляет всё-таки почти полное отсутствие и психологического портрета. Как будто бы чем описывать характер героя, автор предпочитает скорее рассказать о его поступках и мыслях, однако палитра красок тут зачастую довольно бедна. Нередко тот или иной поступок оценивается как либо соответствующий идеалам новой этики, либо нет, – полутона, нюансы, неоднозначные мысли и чувства встречаются реже.
Вот ещё одна лакуна – в моей выборке нет размышлений об истории. Лишь в паре случаев («Протагонист» А. Володиной, «Угловая комната» Т. Валитова) авторы обращаются к девяностым, чтобы найти там первопричину той или иной драмы. В абсолютном же большинстве случаев история страны вовсе выпадает из круга интересов автора. Считать ли это имманентным свойством любой молодой прозы – молодому автору всегда прежде всего хочется рассказать о том, как и чем живёт его поколение, — или только нынешняя проза тридцатилетних избегает разговоров на эту тему, вопрос для отдельного обсуждения.
За редчайшими исключениями эта проза не поднимает и социальных вопросов – неравенство, безработица, устройство общества и т.п. В паре случаев речь заходит о честных и нечестных выборах, но этим социальная рефлексия авторов, в общем, и ограничивается. Зато сравнительно важны для них проблемы инклюзивности, то есть встраивания в социум детей с особенностями развития и людей с психическими расстройствами.
О чём это говорит? Авторы этих книг аполитичны? Или относятся к обеспеченному среднему классу и эти проблемы просто выпадают из их поля внимания? Или, как и в случае с пейзажами и портретами, они считают, что в прозе всем этим вещам не место и есть медиаплощадки, лучше приспособленные для выражения общественной позиции?
Мне скажут: а как же феминизм? Ну, хорошо, феминизм, соглашусь я, но тут мне хотелось бы услышать комментарий теоретически подкованного специалиста (специалистки): правда ли это настоящий политический феминизм или перед нами вариант «феминизма для белых людей»? Сам я в этом вопросе не эксперт.
Наконец, ещё одно значимое отсутствие – за одним-единственным исключением, эти книги не поднимают традиционную для русской литературы тему богоискательства. Само по себе это неудивительно – найти сегодня религиозного молодого человека не так-то просто. Но, говоря шире, проза тридцатилетних почти совсем глуха в целом к метафизике. И это, может быть, самое удивительное наблюдение, потому что те или иные формы иноприсутствия, «тени кораблей иных миров» волновали литературу вроде бы везде и всегда, это универсалия.
О чём это говорит? Конец метафизики, по Хайдеггеру? Или довление Символического над Воображаемым, по Лакану? Терри Иглтон где-то писал, что метафизика перестанет интересовать литературу при коммунизме, но до коммунизма нам пока всё-таки далеко.
Что дают нам все эти наблюдения? Складывается ли из них общий портрет прозы тридцатилетних? Можно ли вывести среднее арифметическое такой прозы? Роман, в котором девушка-рассказчица мучается депрессией, вспоминает о детских травмах, выясняет отношения с родителями, страдает от одиночества и жестокости окружающих, но верит в то, что новая этика и феминизм спасут мир? Есть ли смысл в подобного рода обобщениях? Может быть, какие-то книги в этой выборке и вовсе лишние и к прозе тридцатилетних относятся лишь по формальному признаку? Да и как всё-таки писать – в кавычках или без?
Как видно, открывая дискуссию о прозе тридцатилетних, я поставил больше вопросов, чем дал ответов, а между тем я уже едва ли не вышел за рамки, приличные для объёма газетной заметки. Что ж, надеюсь, кое-какие ответы появятся в ходе дискуссии, за которой я буду с интересом следить. Пусть меня поправят, если я в чём-то ошибся, уточнят там, где я был не вполне точен, или укажут на какие-то важные обстоятельства, о которых я почему-либо забыл. Надеюсь, дискуссия получится вдумчивой и уважительной. Подобных практик нашей литературной критике очевидно не хватает, и я искренне благодарю «ЛГ» за это начинание.