Два фортепианных вечера в марте заслуживают особого внимания. Люка Дебарг в залах филармонии играл новую свою программу. Простудился в Санкт-Петербурге, перенёс концерт, отправился в Москву, надеясь на лучшее состояние. Но простуда коварна. Может быть, плохое самочувствие обострило восприятие пианиста в 32-й сонате Бетховена – несомненно, самом важном из заявленных в программе произведений: таким проникновенным, глубоким, потрясающе выразительным было объяснение с композитором. Дебарг «приковывает» к роялю с первыми звуками прежде всего осмысленностью, наглядностью и осязаемостью размышлений. Весьма нетривиальных. В одном из интервью он заявил, что персона композитора в работе над произведением его якобы не занимает, он думает о современном звучании давно написанной пьесы, и это, дескать, главное. Думаю, здесь какая-то неточность или ошибка в переводе. Как можно, работая над 32-й сонатой, забыть о Бетховене, да ещё зная трагические обстоятельства его жизни? Своим прочтением последней сонаты Бетховена он сам и опровергает собственное заявление. Здесь в каждом звуке пианистом прочувствованы воля и интеллект композитора. Его борьба с несправедливостью судьбы, мятежный дух, драматизм ощущений блестяще переданы Дебаргом в первой части, а затем нечто неподдающееся описанию в Ариэтте: пианист трогательно, на каком-то запредельном уровне мастерства передаёт крушение надежд, философскую созерцательность Бетховена в красивейших вариациях и трелях, исполненных подлинного трагизма. Зал вымирает. Как тут не вспомнить Г.Г. Нейгауза, написавшего о пятой вариации «как будто я поднялся на такую высоту, выше стратосферы, что видна вся земля подо мною…» Видимо, Люка Дебарг, а вместе с ним и мы, слушатели, испытывали нечто подобное.

Последняя соната Бетховена – исключительный подарок талантливого французского пианиста москвичам в этом сезоне. Я насчитал два стоящих подарка за все прошедшие месяцы сезона. Второй принадлежит Михаилу Плетнёву, на бис исполнившему в своей рахманиновской программе Вальс до-диез минор Шопена. И как! В молодости он не раз играл это произведение, как обычно изящ­но и тонко чувствуя настроения композитора, но теперь – это откровеннейший монолог о жизни, глубокий, личностный и неповторимый. Никакого сравнения с опытами молодости. Зал, разумеется, боялся дышать. Подобные музыкальные моменты редки, но остаются в памяти навсегда.

В Москве играл Александр Гаврилюк, как всегда, интересно. Впервые его пригласил в столицу, если не ошибаюсь, народный артист СССР пианист Николай Петров. Общение было обоюдно полезным и важным. В одном из интервью пианист замечает: «…если бы он и вовсе мне не помогал, а только говорил со мной иногда – это уже было бы величайшим счастьем». Мне кажется, от уроков почитаемых им Артура Рубинштейна, Горовица и Петрова он унаследовал особую ответственность перед музыкой, в его программах никогда не бывает случайных вещей. Он трудоголик и умница и запрещает себе лениться. В этом легко убедиться на любом из его выступлений – всегда личностных, смелых и великолепно подготовленных. Его нынешняя берлинская жизнь подразумевает особый интерес к немецкой композиторской школе. В программе были Бах и Гайдн. Токката и фуга ре минор Баха–Бузони восхитила не только бесподобной техникой (с этим у него всегда всё в порядке), но прежде всего интонационным богатством, мощностью, органным звуком. Совершенство дружит с простотой: таким изящным, воздушным был у него Гайдн, соната № 47 си минор. У него радостное ощущение инструмента, так же, как и Дебарг, он заражает слушателей своей увлечённостью. И вызывает большое доверие. Потрясающий Рахманинов – безудержный, беспредельный, экспрессивный. Пианист сам летит с этими удивительными звуками и так естественны для него печаль и неожиданные смены ритма, как и настроения композитора, он не играет – он действительно живёт в мире Рахманинова. Исполнялись Прелюдии и Соната № 2 си-бемоль минор, соч. 36 (вторая редакция). Он уходит со сцены и оставляет надежду, что следующий приезд будет ещё интереснее. ¢