Настроить прозу на высшие читательские чакры
Журнал «Москва» вызывает уважение своей верностью традиционным ценностям, поскольку стоит, по утверждению редакции, «на позициях здорового консерватизма». Именно в этом смысле журнал представляется интересным: если есть концепция, всегда есть о чём порассуждать и даже поспорить.
Но, как говорится, судить о явлении нужно, исходя из законов, им самим для себя установленных. Сравнение ясеня с оленем по сходству рогов с ветвями ведёт в алогический тупик (куда нередко попадают и критики). Консервативная позиция – стабилизирующая опора общества, либеральная – критически-освежающая. Нужны обе. И, декларируя, с одной стороны, неангажированность, с другой – установку на традиционную культуру, журнал «Москва» ориентирован на своего постоянного читателя. Более того, «здоровый консерватизм», как ни парадоксально, порой даёт нетрадиционный эффект: поскольку как идеология он в литературном мейнстриме не приветствуется, его черты (отрицание постмодернистской философии и стилистики, отказ от ненормативной лексики, ясность языка и т.д.) в конце концов начинают восприниматься читателями, уставшими от вседозволенности, как нечто долгожданное, новое.
Такую позицию журнала поддерживал долгие годы его прошлый главный редактор – писатель и советский диссидент Леонид Бородин. Русская традиционная культура слита со своей опорой – православием – именно здесь её соприкосновение с диссидентским движением, имевшим разные течения. Бородин, успевший за свою жизнь провести в лагерях более одиннадцати лет, в своём последнем интервью так говорил о планах антикоммунистической подпольной организации, к которой он принадлежал: «Предполагался верховный орган – правящий парламент. И в нём треть должна принадлежать духовенству, которая не имела решающего голоса, но имела право вето». Однако ныне журнал «Москва» от всех течений советского диссидентского движения дистанцируется. В этом плане очень показательно и, на мой взгляд, как-то не совсем этично, сравнение молодых советских диссидентов, выдвигавших лозунг против карательной психиатрии (а мы знаем, какое количество жертв она насчитывала!) с «понаехавшими блогерами» (Олег Хафизов «Китоврас» № 11, 2017). Блогеров «встретили честь честью и повезли с экскурсией по классическим достопримечательностям: в кремль, музеи оружия и самоваров, картинную галерею и, конечно же, в Ясную Поляну. Повсюду гости делали свои селфи (автопортреты) и к ним – самые издевательские приписки, на какие только способен их мозг». На самом деле, такие блогеры отнюдь не протестующая сила, а, как раз наоборот – оплот обывательского мировоззрения, ставящего во главу угла единственное – коммерцию. Разрушительная мощность стёб-психологии минимальна, хотя и заразна. Опасность опошления традиционных культурных ценностей в другом – в потенциальной возможности революционного подхода к освобождению от него.
Исторический роман Александра Сегеня «Циньен» («Молодость») (№ 10, 11, 2017) в определённом смысле романтизирует образ вождя китайской революции Мао Цзэдуна. Главный герой романа его друг – китаец-русист Мяо Ронг. «В стилевом отношении я не особо выделяюсь, нельзя выделить какие-то особо выпирающие составляющие моего стиля», – признавался сам Сегень. Но сюжет, как это обычно бывает у него, закручен мастерски, есть всё: и авантюрные виражи, и страстная любовь китайского коммуниста к дочери русского генерала, и её гибель. Роман держится на главной сюжетной линии, но изобилует ещё и массой интересных исторических сведений о Китае, китайской революции, в частности, о первом съезде коммунистической партии Китая, проходившем с 23 июля по 5 августа 1921 года в Шанхае, – присутствовали на нём тринадцать делегатов. Судьбы почти всех делегатов, друзей главного героя, сложились трагически – автор даёт в романе краткие биографические сводки. Показан и характер китайского лидера. Мяо Ронг, взявший псевдоним Мяулин, хотя и «не любит либералов», но к жёстким методам друга Мао относится критически: «Пушкин сказал: «Оставь герою сердце. Что же он будет без него? Тиран!» Оставь себе сердце, поэт Мао, и ты останешься героем».
Действие романа происходит в Китае и в Париже. Не менее важны другие герои – полковник Трубецкой и белоэмигранты, в том числе русские писатели (И. Бунин, А. Толстой, Д. Мережковский, З.Гиппиус). И вот здесь позволю себе выразить удивление, так сказать, некоторым диссонансом с идейно-литературной позицией журнала: к Мао Цзэдуну автор относится явно с пиететом, подчёркивается, что коммунистический вождь был поэтом, его стихи в тексте цитируются и высоко оцениваются, с симпатией дан и образ молодого Хемингуэя, а вот русские писатели – в том числе Иван Алексеевич Бунин – показаны пародийно, буквально опущены до уровня обычных болтунов-обывателей. А ведь журнал «Москва» ориентируется на классическую литературу и когда-то первым опубликовал «Жизнь Арсеньева»! Почему же на его страницах появились такие образы русских классиков?
Что касается Мао Цзэдуна, интерес к нему и ко всему китайскому сейчас переживает вторую волну вследствие экономического взлёта Поднебесной. В литературном ареале этот интерес вызван и стихами Мао Цзэдуна, которые, кстати, под редакцией Н. Федоренко и Л. Эйдлина были опубликованы издательством «Правда» в 1957 году (видимо, оттуда и переводы в романе Сегеня) и ныне возникли как материал для критических статей (см. Н. Азарова, журнал «Новый мир», № 5, 2017) и для новых переводческих проектов. Как известно, и Сталин в юности писал стихи. Может ли сочетаться жёсткость диктатора с мягким поэтическим лиризмом – тема для особого психологического исследования.
Интересен в романе «Циньен» образ православного священника: контраст между детским голоском и грузностью постаревшей жены вызывает у него ненависть к ней, что мучает старика и воспринимается им самим как грех.
Не удержусь от лёгкой иронии: если в современной прозе обнаруживается что-то по-настоящему глубокое (мысль, психология и пр.), обычно это оказываются Толстой, Достоевский или Чехов, причём упрощённо модернизированные. Почему Тургенева нет? Не знаю. Мистика. Он против.
Ориентирован на классическую прозу рассказ Светланы Замлеловой «Катя Варенцова» (№ 10, 2017) о девочке и войне. Тема горькая. После повести В. Богомолова «Иван» (и фильма «Иваново детство»), а особенно дневника Тани Савичевой, что-то добавить к ней сложно. Но в рассказе Замлеловой есть особый момент: защитная стрессовая мифологизация происходящего ребёнком. Однако развития он не получает, возможно потому, что автор, считая себя продолжателем реалистической русской традиции, бежит от любых литературных приёмов, которые могли бы ей помочь высветить тему полно. Светлана Замлелова и некоторые другие авторы той же «Москвы» инстинктивно отвергают не только новаторство прозы начала ХХ века (А. Белого, Ф. Сологуба и пр.), но даже художественные открытия Л. Толстого. Например, несобственно-прямая речь использовалась им как приём даже в ранних произведениях, но писателями-консерваторами приём провозглашается чуть ли не «чёрной меткой» модернизма. Впрочем, это их полное художественное право. Возможно, поэтому их проза может восприниматься как намеренная стилизация, которая, превращая стиль классики в штамп, не разрушает (как это делал В. Сорокин), а лишь выражает этим своё стремление классическую традицию упрочить.
Интересно, что публицистический материал той же Светланы Замлеловой «Загадка Александра Зиновьева» (№ 11, 2017), в котором заслуживает внимания мысль о «русской двойственности» Зиновьева, написан вполне современным языком.
Досталось писателям не только от Александра Сегеня, но и от Алеся Кожедуба – но уже не классикам, а нашим современникам: «Москва» порадовала любителей литературных баек живо написанным романом «Мерцание золота» (№ 11, 12, 2017).
«– Кому дадим премию в этот раз? – спросил я.
– Попову, – поколебавшись, сказал Вепсов. – И ещё кое-кому».
Раздача премий «своим», литературное «кумовство», зашибание денег, пьянство, проталкивание на писательские дачи, воспринимаемые (и даже автором) как высшая планка успешности (мало кто знает, что, например, Пришвин от Переделкина отказался) – такова основная деятельность писателей в романе Кожедуба. То есть герои, загипнотизированные «мерцанием золота», заняты чем угодно, только не литературой. Фамилии некоторых писателей тактично изменены, другие – сохранены.
Конечно, нельзя не согласиться с мыслью автора, что без «Шолохова, Леонова, Булгакова, Платонова, Паустовского, Катаева и многих других русская литература не полная». И с его же – более свежей: в советской литературе «даже националисты (...) становились советскими, то бишь интернационалистами». Вопрос, который задаёт автор в романе: «сможет ли нарождающийся во времена миллениума новый человек преодолеть искус золотого тельца, который вновь засиял перед ним во всём своём золотом величии?», нужно в первую очередь отнести к его героям.
К счастью, не все современные литераторы попали в этот остроумный роман, в котором даже хорошие писатели выглядят всего лишь потребителями благ, премий или водки. Есть и те, кто честно и талантливо служит Слову, создавая и сохраняя культуру. Журнал «Москва» называет себя журналом русской культуры и просто обязан отдавать все свои страницы именно таким авторам, не ограничиваясь одноимённой рубрикой.
Кстати, в рубрике «Культура» фигурирует рассказ Сергея Акчурина «Булгаков и колдуны» (№ 10, 2017). Другие рассказы мы находим в ноябрьском номере. И если первый, при верности булгаковской мистификационной поэтике, в итоге сводится к расширенному анекдоту, то цикл «Чужие на земле» (№ 11, 2017) многогранней, он легко читается, но при этом имеет глубокий слой, в частности, Акчуриным дан образ «лишнего человека» контекста 90-х и 2000-х гг. Правда, рассказ «Слёзы Могерини» показался мне вторичным, но соседствующий с ним «Десять ситцевых платьев» продемонстрировал возможности автора как необычного прозаика. Сюжет прост и забавен: десять родных и сводных сестёр съезжаются на даче у одной из них, чтобы вспомнить общего отца: «К вечеру сёстры переоделись или, вернее, оделись и неожиданно вышли к столу все в лёгких ситцевых платьях, как дорогих, изысканных, так и простых и даже совсем простых (...) Но главная неожиданность состояла в том, что на всех платьях изображались цветы....» С. Акчурину удалось тонко показать, как почти чужие друг другу сёстры (некоторые впервые встретились) становятся родными, собираются в один родственный букет, оставленный на земле их странным отцом...
Заслуживает внимания и короткая повесть Юрия Вигоря «Тьма прозрения» (№ 10, 2017), названием сразу напомнившая «Сердце тьмы» Джозефа Конрада. Её герой-мальчик преодолевает свой страх, спускаясь в подвал и путешествуя по нему, – повесть может помочь отыскать ключ к загадочной психологии диггеров.
Квинтэссенцию прозы известного писателя, ещё одного автора «Москвы», Михаила Тарковского точно выделил Олег Павлов: «Через любовь к природе – сначала детскую, потом осмысленную, взрослую – он научился видеть хорошее, и это, без сомнения, его настоящий, редкий сегодня дар. Чувство этой любви почти религиозное». Повесть-сказка «Что скажет Солнышко?» (№ 3, 2018) эти слова только подтверждает. Правда, написана повесть... от лица собаки, и потому некоторые пассажи (например, рассуждения собак охотничьих о городских или образ собаки, сочиняющей стихи) отдают самопародией. Как всегда у Тарковского прекрасные описания тайги, реки, вообще – природы и слабые искусственные диалоги. Неприятно и смакования разделки тушки птицы, и воспевания животного азарта охоты (впрочем, для собак это простительно). Мнение, что настоящий мужчина обязательно охотник – это ведь просто древняя мифологема, живущая там, где мышление – раб витальной силы. Но Михаил Тарковский не был бы писателем, если бы не поднимался над примитивным восприятием и не наделял мир теми высшими связями, которые почувствовать может и животное, но осмыслить и выразить способен лишь человек (пусть в данной повести и через «подключение» к сознанию собаки). «Я понял, что мы – очень важное звено, связывающее Старшого и его семью с окружающей нас огромной тайгой. Что вместе мы представляем необъятный организм, многократно превышающий в размерах Старшого и состоящий со Старшим в странных и старинных отношениях...»
Конечно, вспомнились «Сны Чанга»... Сходство, так сказать, чисто анималистическое. У прозы Бунина до сих пор живое дыхание. У Михаила Тарковского в повести дышит только тайга. Её слышишь. И это хорошо.
Публицистика журнала разнообразна, но идейно едина: например, представлена статья Константина Залесского «Взгляд с Запада» (№ 10, 2017) с несколькими умными цитатами философа И.А. Ильина – разве не точна такая вот мысль: «Западноевропейское человечество движется волею и рассудком. Русский человек живёт прежде всего сердцем и воображением и лишь потом волею и умом»? В статье «Извращение классики» (№ 10, 2017) Валентин Осипов справедливо сетует, что так «и не восстанавливается Пушкинское общество. Его прикрыли после смерти создателя, академика Дм. Лихачёва, и после развала СССР. Как расценивать?» Вопрос почти риторический, но больной. При всех минусах Советов, в них было уважение к культуре, которая, как всегда, на временных виражах, сбрасывается в кювет.
Дважды появляется в журнале Кондратий Рылеев. В рассказе Юрия Калугина (псевдоним Юлия Ароновича Клугмана) «Госпожа К», (№ 11, 2017) декабрист выведен чистым, честным, благородным человеком, а в очерке Михаила Смолина «Янычары» ночного братства» (№ 3, 2018), наоборот, представлен как революционер-монстр, и все декабристы, соответственно, тоже. По мысли автора они – злостные враги монархии и православия. «Возводя в ранг героев всевозможных бунтарей, разрушителей, революционеров и прочих безусловно «прогрессивных» людей, – пишет Смолин, – мы почему-то никогда не вспоминаем о настоящих мучениках (...) – законопослушных или верноподданных гражданах...». Да, несомненно, честно выполнявшие свой долг люди – невинные жертвы не только декабрьского, но и любого другого восстания. Но с такой крайней оценкой декабристов согласиться нельзя: даже тот вклад, который внесли ссыльные декабристы в культуру Сибири – неоценим. Антиправославие декабристов тоже тенденциозная натяжка – возможно, это верно в отношении Рылеева, но разве не известны автору последние слова Пестеля, произнесённые им уже на эшафоте и обращённые к священнику: «Батюшка, помолитесь за наши грешные души, не забудьте моей жены и благословите дочь»? И нельзя забывать, что Рылеев всё-таки – поэт, и потому ему были присущи и поэтическая гиперболизация, и эмоциональная контрастность восприятия, и романтический максимализм...
Если говорить о поэзии журнала «Москва», то несомненно, что редакция, отдавая предпочтение традиционной лирике чаще камерного звучания, достаточно свободно относится к формальной стороне стиха: силлаботоника доминирует, но приемлем и дольник, и верлибр, и неожиданные метафоры, и отсутствие прописных букв... Имена поэтов В. Коростелёвой, Т. Пискарёвой, М. Замшева, С. Арутюнова достаточно известны, но публикует журнал и стихи дебютантов – Дарьи Ильговой, Максима Матковского, Василия Попова (№ 12, 2017) – участников 17-го Международного форума молодых писателей стран СНГ и зарубежья, проходившего 11–17 сентября 2017 года под Иркутском в рамках фонда СЭИП (социально-экономических и интеллектуальных программ). И во многих стихах журнала всё-таки есть общее – доверительность интонации. Поэт говорит с читателем как с человеком, близким ему по душе:
Не играет пастух
на своей трубе,
Тёмный шорох в моём окне.
Хочешь, я что-нибудь
расскажу тебе,
А потом ты расскажешь мне?
Надежда Болтянская (№ 11, 2017)
Конечно, читатели в курсе, что в журнале «Москва» впервые был опубликован роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита». Но не все знают, что и «Маленький принц» Антуана де Сент-Экзюпери появился в русском переводе именно на его страницах. Помните: «Как позвать, чтобы он услышал, как догнать его душу, ускользающую от меня...»? Так и хочется местоимение «он» заменить на существительное «читатель», процитировав комментарий в соцсетях одного из них, обращённый к популярному автору, вряд ли комментарий прочитавшему: «Ты же русский писатель (...), не опускай себя ниже плинтуса». Чем упорнее «толстые» журналы, в том числе «Москва», будут противопоставлять серьёзную литературу коммерческому стремлению превратить чтение всего лишь в развлекаловку, тем дольше будет срок их жизни. В этом их миссия.
Но надо помнить, что классика не была заумно-скучной и застывшей по форме. Главное в ней – смысловая и художественная настройка не на низшие, а на высшие читательские чакры, потому и вызывает до сих пор русская литература любовь и уважение.