Около 100 тысяч процессов только над «ведьмами» прошло в Европе с 1585 по 1650 год. Пятьдесят тысяч из них изобличили и подвергли наказанию, в том числе «бескровному», т.е. сожгли. Преуспели в этом Германия, Швейцария, Франция, Шотландия. Такое вот «правосудие по-европейски». Ян Гус, ректор Пражского университета, был сожжён вместе с его трудами 6 июля 1415 года. Жанна д̕Арк, 19-летняя девушка-полководец, сожжена в Руане 30 мая 1431 года. Джордано Бруно сожгли в Риме на площади Цветов 17 февраля 1600 года.

Эти памятные костры были хорошо известны каждому советскому школьнику, значительно хуже мы знали о кострах, освещавших нашу историю. Ни в учебниках истории, ни в учебниках литературы не была упомянута дата 14 апреля 1682 года.

В этот день, в Страстную пятницу накануне Пасхи, в заполярном Пустозерске, в нижнем течении реки Печоры, в пятнадцати верстах от нынешнего Нарьян-Мара, был сожжён заживо великий русский писатель протопоп Аввакум с соузниками: иноком Епифанием, священником Лазарем и дьяконом Фёдором.

Могу представить недоумение кого-то из читателей: о предводителе «раскола», о священномученике и исповеднике слышали, а что-то про великого писателя не знаем, не слышали. А вот читающие по-английски из изданной в 1925 году в Лондоне «Истории русской литературы» Святополк-Мирского могли узнать, что: «Для литературных целей русский язык… был применён впервые в третьей четверти XVII века самобытным русским гением – протопопом Аввакумом». А читающие по-немецки могли бы прочитать уже в 1930 году в труде немецкого исследователя литературного наследия протопопа Аввакума Rudolf Iagoditsch: «Аввакум создал один из стилистических феноменов мировой литературы». Не так уж часто европейские историки литературы жалуют титулами гениев наших соотечественников и отмечают их вклад в мировую литературу.

Труд эмигрировавшего из России «красного князя» Д.П. Святополк-Мирского получил признание даже скупого на похвалы В. Набокова и был переведён на все основные европейские языки. На русском языке в переводе Руфины Зерновой «История русской литературы» Святополк-Мирского вышла лишь в 2001 году в Магадане тиражом в 600 экземпляров…

Но что же мешало, а, кто знает, может быть, мешает и до сих пор в полной мере осознать этот удивительный феномен по имени протопоп Аввакум?

Ответ на первый взгляд прост. Официальная Русская православная церковь, победив уже во второй половине XVII века приверженцев старого обряда, на протяжении двух веков делала всё, чтобы вытеснить побеждённых из общественной жизни, отечественной культуры.

Для его единоверцев протопоп Аввакум – светоч. Костёр, на котором его сожгли, – неопалимая купина, и свет её простирается уже на три с половиной века. Для нашего же брата, людей, пишущих по-русски и читающих, – это творец, создатель сочинений, обжигающих силой слова и красотой слова. «Не позазрите просторечию нашему понеже люблю свой природной русский язык, виршами филосовскими не обык речи красить, понеже не словес красных Бог слушает, но дел наших хощет». Как сказано! И всё написанное Аввакумом не «словеса красные», а продолжение дела его жизни. Упрятанный в земляную тюрьму, в яму на краю Ледовитого океана, на пятнадцать лет, приравняв перо к «истинному кресту», он пишет царю, пишет единоверцам, обличает врагов и оставляет нам в наследство памятник литературы, где всё настоящее: люди, события, места действия, страсти, боль, гнев.

Труды оппозиционеров (скажем современным словом) реформам патриарха Никона, не совсем справедливо поименованных раскольниками, распространялись и сохранялись среди единоверцев в рукописях. Два века! По символическому совпадению лишь в год отмены крепостного права, в 1861 году, впервые «Житие протопопа Аввакума, рассказанное им самим» было опубликовано, обрело свободу!

Публикация сразу была замечена Достоевским в «Дневнике писателя».

«Вот она, живая речь московская!» – восклицал Иван Тургенев.

Лев Толстой назвал Аввакума «превосходным стилистом», читал его вслух домашним.

Высокие авторитеты нашей литературы заметили, но едва ли в полной мере оценили извлечённые из «запасников» труды мятежного протопопа. Да, язык, гармоничность, поэтический ритм речи Аввакума очевидны, но это не результат усердной работы над рукописью, хотя известны три редакции «Жития…», скорее это плод природного художественного чутья гения. Недаром же он доверял своему чувству больше, чем авторитету предшественников.

Конечно, есть основания читать «Житие…» Аввакума в ряду биографической, исповедальной литературы. Но где этот ряд в российской словесности до Аввакума? Да и после него он появится у нас очень нескоро. Нет, Аввакум не вмещается в рамки староверия, в рамки церковной истории, и в истории отечественной литературы ему тоже принадлежит особое место.

Дерзость человека, отважившегося описание своей жизни поименовать «Житием», едва ли мы можем оценить в полной мере. На протяжении сотен лет герою житийной литературы полагалось быть праведным, благочестивым и непорочным. К примеру, герою «Жития» полагается иметь родителя «милостиволюбивого и человеколюбивого», разумеется, «кроткого и учительного». Но Аввакум пишет как есть, а не как надо.

Об отце своём он скажет исчерпывающе и кратко: «…отец же мой прилежаще пития хмельного». Многому ли у такого научишься, впрочем, грамоте обучил. Вот мать – «постница и молитвеница бысть, всегда учаше мя страху божию», скажет Аввакум, но не скажет, каким трудом ему удалось впитать в себя во всей полноте и святой неприкосновенности веру отцов и прадедов, «святых апостол и богоносных отец». И не скажет, как память его вобрала и пятнадцать тюремных лет удерживала несчётное множество текстов церковной литературы, щедро цитируемой в его трудах, посланиях и письмах. Памятны жалобы соузника Лазаря: «Десять лет без книг живём».

Смелость или гордыня – назвать историю своей жизни, мытарств и своего подвига веры «Житием» и сломать все каноны и правила, по которым писали предания о почивших святых и подвижниках веры.

В чём грех писания по канонам? Пренебрежение к деталям, подробностям реальной жизни, сведение индивидуального к «типическому», а по сути дела, к образцу. И потому созданные по предписаниям и лекалам сочинения агиографические, т.е. описание жизни святых, или «положительных героев», в школе «социалистического реализма» как исторические свидетельства ценности не имеют.

Именно Аввакум, скованный церковными догмами, неколебимой верностью обряду и каждой букве в молитвах предков, в своём творчестве явил полное небрежение к предписанию и традиции, рассказывая о реальной жизни реальных людей в историческом пространстве и времени. Повествуя о своей жизни, Аввакум не сторонится самых низменных подробностей человеческого бытия, жестокости, звероподобия того же воеводы Афанасия Пашкова, и отдаёт дань признательности за высоту духа, самоотвержение и мужество Анастасии Марковне, жене и душевной опоре страстотерпца Аввакума в минуту слабости.

XVII век! Европейской литературе ещё предстоит пройти классицизм, сентиментализм, романтизм, украситься пышным барокко и утончённым рококо. Преувеличения, вычурность, символы и аллегории будут пропуском в высокое искусство. Их символ веры: «Природа порождает красоту, но искусство должно превзойти природу». Естественность будет третироваться, она становится синонимом «дикости». Да, там литература, а в земляной тюрьме, в яме, при свете каганца пишется великолепным русским языком новое слово, светящееся красками живого голоса, иронии, самоиронии, безжалостной сатиры, высокой поэзии и низкой прозы – всё как в жизни. И потому по справедливости Аввакум Петров назван «самобытным русским гением».

Вовсе не надо быть литературоведом, чтобы увидеть: «Житие…» Аввакума разом шагнуло из XVII века в XIX, в натуральную школу, в реализм, сохранив, естественно, и родовые признаки предшествующей словесности.

Первая в нашей истории автобиографическая исповедь – ныне признанный шедевр отечественной литературы. Её язык и стиль обладают необыкновенной художественной магией.

А вот, быть может, случайное совпадение дат и цифр. Они современники – Рембрандт ван Рейн и Аввакум. «Бывают странные сближенья…»

У Рембрандта сохранилось восемьдесят автопортретов, выполненных в разной технике и стилях, от станковых работ до иронических рисунков, бесценная автобиография, дневник в живописи и рисунке. Вот и у Аввакума насчитывается сегодня восемьдесят сочинений разного жанра, стиля и формата – от несравненного «Жития…» до посланий, писем и статей, составляющих «Книгу бесед», «Книгу толкований», «Книгу обличений». Все эти тексты тоже автопортрет достойной выдающейся личности нашего позднего Средневековья. Рембрандт – великий мастер светотени. Вот и Аввакум впервые внёс в свои сочинения все оттенки бытия, свет и тени.

Разумеется, не тщеславие двигало кистью и грифелем Рембрандта, смотревшегося в зеркало. Точно так же и Аввакум, по настоянию своего пустозерского соузника Лазаря сохраняя и передавая современникам и потомкам историю своей жизни, скорее всего, по чувству, а не от вымысла, отдал дань велению времени. А время требовало осознать ценность и индивидуальность, неповторимость отдельного человека, за аллегориями, за мифологией, за стилизованными ликами увидеть историческую личность. Не случайно живопись шла к реализму через автопортрет. Уже у предшественника Рембрандта великого фламандца Рубенса его двадцать автопортретов решительно отличаются от прославивших его работ на мифологические и религиозные темы.

Неповторимая личность – это открытие искусства Нового времени. Но, как мы можем убедиться, высокий гуманизм этого открытия перерождается в абсолютизацию эгоизма. Общечеловеческие ценности и права человека, увы, в умелых руках дают санкцию на дурь и даже патологию.

Наверное, знамение нынешних времён – вульгарное самолюбование заурядной личности, суетное тщеславие, преподнесение публике обывательской пустяковины (С. Салтыков-Щедрин) своего бытования в чаянии сочувствия и сострадания. Может быть, как раз поэтому неплохо бы помнить и тех, кто тяжким опытом своей жизни и редкостным талантом завоёвывал и наполнял высоким смыслом понятие «человеческое достоинство».

Бытует расхожая фраза: учиться у классиков. Правильно. В самом слове «класс» уже предполагается момент обучения, наряду, быть может, с «классификацией», в свою очередь предполагающей степени и ранги: классом выше – классом ниже. Мне кажется, что у классиков можно учиться лишь одному – свободе. И если это так, Аввакум, безусловно, классик отечественной литературы. Он не знает для себя канонов и при этом свободно владеет литературной стилистикой своего времени. Пожалуй, это тоже урок Аввакума: свобода вовсе не произвол, не отрицание, не высокомерие незнания и неумения, а как раз полнота владения искусством «с веком наравне» и способность не быть в плену авторитетов и устоявшихся правил.

Вот «О трёх исповедницах слово плачевное» – вполне поэтическое предание в духе житийной литературы. «Свидетельство», как назвал свой труд Аввакум, о «доблести, и мужестве, и изящном страдании, терпении» княгини Феодосии Морозовой, сестры её княгини Елены Урусовой и схимницы Феодоры – текст в значительной степени традиционный. Но и здесь голос ратоборца, воина Христова слышен за поминальной молитвой по уморённым голодом духовным сёстрам Аввакума: «Соберитеся, рустии сынове, соберитеся девы и матери, рыдайте горце и плачите со мною вкупе другов моих соборным плачем и воскликнем ко Господу: «милости буде нам, Господи! Прими от нас отошедших к тебе…»

А это уже из «Книги обличений»: «Да слышит глаголы сын мой духовный – Фетька отщепенец, от никониян рукоположенец, зря на животворящий крест господень; да буде распятый на кресте сем судия между мною и тобою, днесь и в день века. Живешь развращенно и нелепо мудрствуешь…»

Его послания, челобитные, письма – ярчайшее свидетельство богатой палитры, силы и красок «природного русского языка», каковым именует свою речь сам Аввакум.

Аввакум – художник, он очевидец и свидетель этого мира, а для протопопа и миры запредельные, и дали библейские очевидны, как день сегодняшний. Хотите знать, как случилось грехопадение Адама и Евы? Откройте «Списание и собрание о божестве и о твари и како созда Бог человека». Аввакум рассказывает эту историю так, словно сам был там, всё видел и даже слышал, как Бог попрекал Адама за случившееся, а тот всё валил на Еву. Да ещё и Создателю пенял: «На што-де мне дуру такую сделал».

Хотелось бы множить и множить примеры удивительной свободы духа, свободы выражения своих искренних чувств, той самой свободы творчества, о которой так много говорится и которую обрёл великий русский писатель, упрятанный в заполярном краю в земляную яму.

От Пустозерска, по предсказанию Аввакума, и следа не осталось, но на месте лютой казни в 1991 году приверженцами старого обряда в православии был поставлен «осьмиконечный» крест.

Пусть и в нашем календаре будет запечатлена дата 14 апреля 1682 года.

И, может быть, открыв листок календаря, превозмогая давление суетной повседневности и мелких соблазнов жизни, кто-то услышит голос из недр нашей земли, попробует вглядеться в себя, пытаясь осознать, кто мы и откуда такие взялись. А потом прочтёт у себя в смартфоне десять строк из Аввакума, а потом и десять страниц, а там, глядишь, и сотню-другую... чтобы ещё и ещё раз задуматься над таким удивления достойным явлением, как русский человек.

Михаил Кураев