Какое наследство оставил мне отец? Что самое ценное? Это не московская квартира, не дача, которой у нас, кстати, никогда не было. Это то, что трудно выразить словами... Мироощущение... Направление – что истинно, что прочно, к чему стремиться. А передаётся это в меньшей степени словами, в основном – поступками. Как оголённую истину помню его долгий взгляд, проникнутый любовью ко мне, когда я пришёл к нему в больницу за день до смерти.
Меня как городского паренька, пусть даже и проводившего летние каникулы с дядьями на рыбалке, удивляло знание отцом практической стороны земледелия, крестьянской жизни. Он был очень общительным, неравнодушным к окружающим. Бывало, едем в плацкартном вагоне – поговорит со всеми попутчиками, и не по пустякам. Или на рыбалке, после беседы с пастухом, гоняющим стадо вдоль берега, расскажет, что этого пастуха волнует. Ежегодно мы проводили лето во Льгове на родине моей матери и в Гомеле на отцовой родине. Всюду к нему шли обиженные, и он пытался помочь, вникал, писал письма, ходил к прокурорам. Мог на троллейбусной остановке ввязаться в драку со сквернословящими хулиганами. В детстве случалось – меня раздражало его невнимание, когда мы шли по городской улице, и он по нескольку раз предлагал угостить меня мороженым или газировкой, а я каждый раз отказывался. Просто он, ведя меня за руку, был в плену своих мыслей. Часто, когда мы оказывались наедине на природе, он вслух вынянчивал поэтические строки. Остановится на ходу и что-то записывает в блокнот, который постоянно носил с собой. Отец любил краски, живопись, иногда брал в руки кисти, хотя никогда систематически этому не учился. Хорошо знал художников, собрал целую коллекцию альбомов живописи. Сам разводил из анилиновых красок и смешивал чернила, добиваясь различных оттенков, чтобы авторучками рисовать пейзажи и разрисовывать закладки для своих тетрадей. Наша двухкомнатная московская квартира на Беговой часто оживлялась голосами молодых поэтов и друзей отца по литературе, по флоту, останавливались родственники, деревенские и иногородние знакомые. Живо помню, как протяжно пел свои стихи Николай Тряпкин, он заикался и потому не читал, а пел. Кроме него среди близких друзей-поэтов отца были Михаил Исаковский, Василий Фёдоров, Сергей Поделков, Егор Исаев, Валентин Сорокин. Из прозаиков задушевные отношения сложились с А.К. Юговым и Янкой Брылём, с которым мы продолжали переписываться до самой его кончины в 2006 году. Находясь рядом с отцом, мы невольно вовлекались в водоворот его забот и мыслей. С его смертью мир для меня явственно сузился, а горизонт приблизился.
Часто дети идут по стопам родителей. Но я не стал писать стихи, хотя и тянуло к писательству. Почему? Потому что видел – как трепетно отец относится к слову, насколько неизмеримо больше меня знает языковую народную стихию. Мне казалось недостижимым его чувство природы, умение несколькими штрихами воскресить то, что ощущал и я. Да и жизненного опыта явно недоставало – о чём было писать? А начётничество у нас в семье никогда не приветствовалось...
Писатель, поэт строят свои произведения из слов. Материал этот не поддаётся тлению, он прочнее и долговечнее стали и бетона. Чтобы слова вспоминали думающие потомки, надо только им быть неложными. Нести выстраданные озарения. По этому поводу вспоминаю сказанное отцом одному популярному в 60-е годы прошлого века эстрадному поэту. Последний, сетуя на задержку выхода в свет очередной своей книги, возмущался: «Мои стихи могут устареть!» На что отец ответил: «А ты пиши, чтобы лет на пять хотя бы хватало!»
В настоящей поэзии есть нечто от Бога. Пусть даже наивность как у Николая Глазкова. Ей противопоказаны заданность и привходящие расчёты, какими бы хитроумными они ни казались. Прошло уже 38 лет после смерти отца, а многие его строки свежи, будто написаны сегодня. И это не только строки лирики, которая по сути своей стареть не должна, но и строки наблюдений и размышлений о наших судьбах.
Михаил КОВАЛЁВ, профессор, доктор физико-математических наук
Дмитрий КОВАЛЁВ
(1915–1977)
ПОТЕРИ
Они сошли в Полярном.В полдень.
С бота.
Как уцелел он?
Как дошёл сюда?..
Что там теперь?..
Туда ушла пехота.
Слыхать:
Бомбили по пути суда.
Шинели,
Ржавые на всех от крови,
Пожухли,
Коробом стоят.
И только взгляды
Скорбь потерь откроют,
Но, как позор свой,
Ужас затаят.
От всей заставы
Пятеро осталось.
И не сознанье подвига –
Вина.
В глазах –
Тысячелетняя усталость,
А
Только-только
Началась война.
* * *
...И вот мы всплыли.
Воздух нас пьянит.
Шуршанье пены,
Ветер,
Чаек голоса.
И хмуры небо с морем,
Хмур гранит.
И хмурость режет
Яркостью глаза...
На палубе стоять
Я твёрдо мог,
А вот сошёл –
И поплыла скала.
Качается,
Уходит из-под ног,
И глохнешь.
А в ушах – колокола...
И знаешь, что покой
Коварно лжив.
Что выхода опять
Недолго ждать.
Что только тот,
Кто побеждает, жив.
Что каждый выход
Учит побеждать.
А ДУМАЛ Я...
Матери моей Екатерине Ивановне
А думал я,
Что как увижу мать,
Так упаду к ногам её.
Но вот,
Где жжёт роса,
В ботве стою опять.
Вязанку хвороста межой
она несёт.
Такая старая,
Невзрачная на вид.
Меня ещё не замечая,
Вслух
Сама с собой о чём-то говорит.
Окликнуть?
Нет,
Так испугаю вдруг.
...Но вот сама заметила.
Уже,
Забыв и ношу бросить на меже,
Не видя ничего перед собой,
Летит ко мне:
– Ах, боже, гость какой!
А я,
Как сердце чуяло,
В лесу
Ещё с утра спешила всё домой...
– Давай, мамуся, хворост понесу.
И мать заплакала, шепча:
– Сыночек мой! –
С охапкой невесомою в руках,
Близ почерневших пятнами бобов,
Расспрашиваю я
О пустяках:
– Есть ли орехи?
Много ли грибов? –
А думал –
Там,
В пристрелянных снегах,
Что, если жив останусь и приду, –
Слёз не стыдясь,
При людях,
На виду,
На улице пред нею упаду.