Студентом четвёртого курса литфака педагогического института в декабре 1971 года я работал в Москве над докладом и узнал о смерти Александра Трифоновича Твардовского. Решил поехать в день похорон в ЦДЛ и проститься с великим поэтом. Два раза я прошёл в Большом зале мимо его гроба, утром, когда зал был почти пуст, и в двенадцатом часу дня, когда зал и лестницы были заполнены людьми, видел, как приникла вдова Твардовского к неожиданно появившемуся у первого ряда кресел А.И. Солженицыну. То, что я увидел (проявление народной любви, милицейские меры, нервозная обстановка, надругательство над чувствами читателей, которых не пускали в зал для прощания), так меня взволновало, что этот день послужил началом целой цепи событий в моей жизни: я стал изучать его творчество, защитил кандидатскую диссертацию, встречался с его братом Иваном Трифоновичем, сёстрами Анной Трифоновной и Марией Трифоновной, возил студентов на его родину в д. Сельцо в Починковском районе.

Первый раз я приехал в родные места Твардовского в год его 70-летия, в мае 1980 года, со студентами, участниками спецсеминара по творчеству поэта. Было счастьем побывать на его родине, которую он всегда вспоминал благодарно.

Я счастлив тем, что я оттуда,

Из той зимы, из той избы,

И счастлив тем, что я не чудо

Особой, избранной судьбы…

В то время ничто в Сельце не напоминало о Твардовском: не было ни указателя, что это родина великого поэта, ни музея на хуторе Загорье (он открылся в 1988 г.)… Жительницы села называли его Александром Трихфановичем, фамилию произносили «Твярдовские», рассказывали о бесчинствах фашистов, как будто это было вчера… Об этом писал и Твардовский в очерке «В Загорье»: многие его земляки были расстреляны и сожжены, могилки разбросаны по всей деревне.

Трудно было представить, что отсюда, из этого тихого уголка Смоленщины, начался путь поэта, которого уже при жизни называли великим.

На родине Александра Трифоновича острее понималось, в какой исторический водоворот попало его поколение. Новый послереволюционный мир в 1920-е годы властно призывал к себе молодёжь: «Отца отринь и мать отринь!» И юным жителям деревень и хуторов казалось, что отцы и матери живут не так, что надо скорее убежать из этого привычного, но скудного мирка. И не хотелось возвращаться под отцовский кров.

Уходил когда-то в большой мир загорьевский паренёк Саня Твардовский, смутно надеясь, что ждёт его славное будущее. Но ничто в настоящем не предвещало ничего хорошего: профессии не было, угла не было, на помощь родителей рассчитывать не приходилось... Только стал укрепляться в Смоленске, вышла первая книга «Путь в социализм». Женился, родилась дочь Валентина… Свалилась новая беда: в марте 1931 г. родители, еле сводившие концы с концами, по заявлению соседей были раскулачены и вместе с детьми отправлены на Северный Урал. Эта история растянулась на долгие годы страданиями семьи из-за несправедливости и страданиями самого Твардовского, на чьей репутации было поставлено клеймо «сын кулака»…

Но в те сложные 1930-е годы он совершил Поступок. Поехал в Кировскую область, в село Русский Турек, встретился со своей семьёй, прожил там несколько дней, чем доставил своим близким радость, дал им деньги на возвращение в Смоленск и предоставил комнату, которую прежде занимал с женой и дочкой. Об этом поступке Твардовского рассказывали спустя годы его брат Иван, сёстры Мария и Анна.

Что случилось с поэтом? В нём заговорила память детства, любовь к родителям, братьям и сёстрам, которые претерпели от народной власти. И он взял сторону не абстрактной революции, а сторону самую что ни есть человеческую. И более никогда уже не сворачивал с избранной тропы в оправдание некоего насаждаемого кем-то «порядка».

Нет, жизнь меня не обделила,

Добром своим не обошла,

Всего с лихвой дано мне было

В дорогу – света и тепла.

И сказок в трепетную память,

И песен стороны родной…

По первой поэме Твардовского, «Путь к социализму», можно было подумать, что молодой автор и в самом деле сливается с народом в попытке построить новое общество. Но вот «Страна Муравия»… Было время, когда главы этой задорно написанной поэмы часто звучали по радио и со сцены. Те из них, в которых народное веселье било через край, «Перепляс» например. Но если перечитать и вдуматься, нарисованная поэтом картина окажется далека от народной идиллии, так же как и от защиты кулацкой психологии, в чём упрекали поэта. Перед нами – мучения рядового крестьянина Моргунка, который ищет правду, ищет заповедную страну, где крестьянин живёт своим трудом:

Земля в длину и в ширину

Кругом своя.

Посеешь бубочку одну.

И та твоя.

Поэт создал удивительное произведение, насыщенное запахами родной земли, напитанное народным эпосом и мелосом. И стал защитником рядового человека. В несвободной стране это был поступок свободного человека.

Художественная мысль Твардовского поражает своими масштабами. Каждое произведение – новый шаг не только самого поэта, но и советской литературы, от которой он себя не отделял. Сколько замечательных книг о народном подвиге в годы Великой Отечественной войны написано! Но, по признанию мастеров, первое место принадлежит «Василию Тёркину». Здесь каждая глава – это и фронтовой сюжет, и солдатский юмор, и раздумье о жизни и смерти, и запоминающиеся присловья, которые скрашивали фронтовые будни и помогали в боях. В этой книге всё ладно, всё на месте: и песня про шинель, и строки про отступление, и глава «Переправа», и глава «Поединок» с ярким образом «Бьётся Тёркин – бьётся фронт», и фольклорные дед и баба, и даже страшная глава «Смерть и воин», и заключительные строки «Светит месяц, ночь ясна, / Чарка выпита до дна» (цитата из «Песен западных славян» Пушкина). Образ войны в книге сочетал правдивость в деталях и символику обобщений: «Ветер злой навстречу пышет, / Жизнь, как веточку, колышет, / Каждый день и час грозя…» И настоящий народный и солдатский язык, которым во Франции восхищался Иван Бунин. Создавалась эта великая книга в борьбе со стереотипами агитпропа, когда только начальство знало, что нужнее всего солдату на войне. Вот как поэт об этом рассказывал в письме к жене Марии Илларионовне летом 1942 г.: «Ненавижу всеми силами души фальшь и мерзость сегодняшнего газетного стихотворения. Я решил, что больше плохих стихов я писать не буду! Война всерьёз, и поэзия всерьёз! В эти дни мне явилась радостная мысль писать про своего Тёркина на новой, широкой основе. Я начал – и пошло, пошло… И вскоре у меня было уже такое ощущение, что без этой работы мне ни жить, ни спать, ни есть, ни пить, что это мой подвиг на войне».

В поэме «Тёркин на том свете» Твардовский сам пытался понять особенности своего житья-бытья под неусыпным взором советской идеологии. Первые замыслы сатирической поэмы посетили его ещё во время Великой Отечественной войны, и растянувшаяся на почти 20 лет работа над сатирой показала, как трудно даётся читателям и цензорам погружение в созданный поэтом «загробный мир». Советская цензура не допускала до печати антиутопию Е. Замятина «Мы», «Чевенгур» А. Платонова, «Жизнь и необычайные приключения Чонкина» В. Войновича. Попали в этот ряд и произведения Твардовского. Запрещённые поэмы «Тёркин на том свете» и «По праву памяти» уходили в самиздат, переписывались от руки, перепечатывались на машинке, передавались за рубеж. Но при этом Твардовский себя диссидентом не считал. Из компартии не выходил, хотя прекрасно понимал, в каком окружении приходится работать…

Ещё один поступок Твардовского, равный подвигу, – многолетнее редактирование журнала «Новый мир», внесение в застылую общественную атмосферу свежего дыхания, создание площадки для дискуссии. Попробуем представить, что во главе журнала «Новый мир» в 50–60-е годы стоял бы не Твардовский, кто-то другой, более лояльный, менее принципиальный, с усреднённым вкусом. Как бы искали путь к читателю острые книги, статьи и очерки Валентина Овечкина, Ефима Дороша, Гавриила Троепольского, Сергея Залыгина, Фёдора Абрамова, Василия Шукшина, мемуары Ильи Эренбурга? Кто, кроме Твардовского с его пониманием, посмел бы открыть для всего мира потаённого Александра Солженицына? Проработок на его творческую жизнь хватило…

Строгий нравственный компас спасал Твардовского в сложных политических обстоятельствах. Возможно, этот компас – впитанные в детстве в хуторском своём доме нормы и принципы, приумноженные своим опытом и потом, которые никогда особенно не формулировались Твардовским, но память о которых постоянно присутствует во всех его малых и больших сочинениях. То память о доме и кузнице «в тени обкуренных берёз», то о песнях, которые пела мать… Да и главной книгой своей он замышлял большую прозу под названием «Пан», посвящённую отцу Трифону Гордеевичу, которого окрестные крестьяне действительно называли паном – за некоторую амбициозность, но и за непохожесть, наличие у него достоинства, принципов, убеждений. Вот и думаю, что без этих корней, нравственного фундамента личности, заложенного на хуторе Загорье, не было бы и той духовной устойчивости, которая помогла выдержать поэту «все ознобы и жары», выпавшие на его долю. Эта самостоятельность творческого поиска, выбор нужного решения, умение «управиться с судьбой», сочетание художественного вкуса с гражданскими принципами выразилось в его строках: 

Ещё и впредь мне будет трудно,
Но чтобы страшно –
Никогда.

Владимир Андреев,
кандидат филологических наук,
член Союза литераторов РФ,
г. Мичуринск