Три года безраздельного хозяйничанья, владения территорией советской Украины – террор, подкуп, умелая и безоглядная пропаганда, разжигание националистических чувств и ненависти к «жидам и коммунистам», мобилизация (надо сказать, успешная) шкурников «в полицаи», и даже создание профашистских воинских формирований – к ожидавшемуся оккупантами гарантированному успеху не привели.
Я не свидетель боевых действий на Украине, не свидетель партизанского движения. О жертвенном подвиге краснодонцев, героическом походе партизанской армии Ковпака от Путивля до Карпат, о мужестве украинских подпольщиков ещё узнаю и прочитаю…
Судьбе было угодно, чтобы летом 1945 года мне, шестилетнему ленинградскому мальчишке, своими глазами довелось увидеть: Украина, три года прожившая в оккупации, завоевана фашистами не была!
Естественно, в ту пору я не мог осознать, свидетелем чего мне выпало быть. Но детские впечатления оказались прочны, а осмысление со временем придёт и станет драгоценной памятью об Украине, об украинцах.
Вывезенная из блокированного Ленинграда в феврале по Дороге жизни, прожив два года в эвакуации в Череповце, май 1945-го наша семья встретила в Кандалакше, где в прифронтовом городе всю войну работал отец.
После войны, после блокады, когда мы погибали от голода, казалось, что самое главное в жизни – еда. Нет, мы уже не голодали, но страх и особое отношение к еде остались. А ещё возвращение к мирной жизни вернуло понятие «отдых» – кандалакшская мастерица, шившая на заказ бюстгальтеры, предложила маме поехать отдохнуть и подпитаться к её родственникам на Украину, под Полтаву, вернее, под Пирятин, а точнее, в деревню под Гребёнкой.
Из Кандалакши в Гребёнку! Летом 1945-го! На отдых и еду! Железная дорога с тремя пересадками! Запомнил две – в Москве и Киеве.
Вдоль дороги – ещё не заросшие воронки от бомб. Каждая станция со следами войны: обгоревшие и разбитые здания, лежащие под откосом цистерны и вагоны, разбитые паровозы… Инвалиды в вагонах, инвалиды на станциях.
В Москве пересадка и компостирование билетов заняли несколько дней. Запомнилась буква «М» над входом в метро, у неё был карамельный вкус, хотелось лизнуть, при взгляде на неё слюнки текли.
Ещё на всю жизнь запомнилась «Трофейная выставка» в парке им. Горького. Подбитые немецкие самолёты, брюхом лежащие на земле. Мортира «шкода» чешского производства, из которой, казалось, можно было стрелять по Луне. И, конечно, полутораметровые пирамиды фашистских орденов, крестов по преимуществу. Для нас с братом было ясно как божий день, что эти кресты сняты с убитых «орденоносцев». В нашем представлении ничего, кроме смерти, немец не заслуживал. А уж «орденоносец» тем более. Мне шесть, брату – восемь… Фриц, немец, фашист – какая разница? Для нас они были одинаково ненавистны. С младых ногтей мы знали, что такое «похоронка», «эвакоталон», «эвакогоспиталь», «инвалидная столовая», инвалид первой группы, второй, третьей… братская могила.
Наше с мамой и братом пребывание в Москве имеет точный астрономический ориентир: 9 июля 1945 года. В этот день на Красной площади мама купила нам закопчённые стёклышки, чтобы мы могли наблюдать полное солнечное затмение… В самые тёмные мгновения, быть может целую минуту, на площади стояла тишина. Было немного страшно. Но рядом были кремлёвские звёзды. Зажгут в крайнем случае, если солнце погаснет окончательно!
А потом был Киев. Сам въезд в город – по наведённому ещё сапёрами мосту через Днепр, мосту из шпал, сложенных в клети. Из окна вагона видна лишь далеко внизу вода… Даже одно воспоминание заставляет душу сжаться. Как держали железнодорожный состав эти «спички»? Поезд полз, растягивая до бесконечности время страха, полз, надо думать, чтобы не расшатывать зыбкие опоры…
А с вокзала – на санобработку! Дело было поставлено строго. Без справки о санобработке, наверное, не компостировали билеты, а нам ещё до Пирятина, нам ещё до Гребёнки…
Запомнился и киевский трамвай. Запомнился, потому что пассажирам приходилось выходить и помогать немощным моторам тащить вагон в горку. Киев, в отличие от плоского Ленинграда, город холмистый…
Вокзальная толчея, давка у касс и всё забито людьми, гул, выкрики, кто-то потерялся, у кого-то что-то украли, – не вокзал, а становище, табор… Добыть билет, закомпостировать билет – дело непростое и мучительно долгое. Очереди, почти неподвижные, тягучие очереди.
В пути, на вокзалах, даже в Киеве не видел никакой Украины, то есть пространства, отличного от привычного. Те же разбитые дома, израненная земля, толчея, неразбериха на вокзалах… Говор другой? Говорят не совсем по-русски, но всё понять можно. Я – хлопчик, поезд – потяг… Година – хвилина… Смешно.
Население и Череповца, и Кандалакши в войну было пёстрым, многоликим. Помню в обиходе словечко «нацмен», человек из национальных меньшинств. В первую очередь так определялись представители Средней Азии, значительно реже кавказцы и совершенно исключены из этого понятия украинцы и белорусы. И не было на этот счёт никаких предписаний, просто народное самоощущение не позволяло не только разделять наши народы, но и хоть как-то напоминать о численном превосходстве одних над другими.
Украина началась в Гребёнке! Белые хаты, высокие, как у нас одинокие ели, пирамидальные тополя, ветки вдоль ствола вверх, словно задранный подол… До деревни, где жили родители нашей кандалакшской знакомой, а она вместе с пятилетней дочкой путешествовала вместе с нами, надо было с поклажей добираться пешком километра четыре, может быть, пять-шесть. Был солнечный день. И вот солнце здесь было не то, что в Череповце или Кандалакше, ленинградского солнца я, естественно, уже не помнил. И земля здесь была другая. По совету мамы мы с братом шли босиком, мягкая пыль на шляхе казалась после наших заполярных камней пухом. А вдоль дороги… «Мама, что это?!» – «Подсолнухи. Не узнали?» А как узнаешь? Видели только на картинках, а здесь – поля, заросли и края не видно, глаз слепит…
Так и началась для меня Украина – белые хаты, тополя, солнце, подсолнечник, мягкий шлях…
За тот месяц, что мы прожили в деревне, мама два раза брала меня с собой на базар в Гребёнку. И базар этот стоит у меня перед глазами, это было потрясение. Я же помню рынок и в Череповце, и в Кандалакше, скудный, немноголюдный. Квашеная капуста в пол-литровых банках. Картошка. Яблоки поштучно. Ягоды стаканами. Семечки стограммовыми гранёными стаканчиками… И голос человека в полосатом цветном халате зимой и летом: «Урю-ю-юк – руб. штук! Урю-ю-юк – руб. штук!» Да, северный базар торговал штучным товаром, а здесь, в Гребёнке, прямо на земле – пирамиды из помидоров и яблок, яблоки хоть вёдрами, огурцов пропасть и свежих, и солёных… Солёные – моя слабость с детства. Сало, домашняя колбаса, початки варёной кукурузы, посыпанные солью… Сметана? Молоко? Творог? Да этого и в деревне полно.
Мама возвращалась с базара, держа за лапы двух-трёх забитых кур в полной перьевой оснастке.
Яблоки. Моя первая встреча с этим фруктом сохранилась в семейной памяти. В сорок четвёртом году в Кандалакше мама принесла с рынка зелёное яблоко. С надлежащей торжественностью оно было мне вручено. Меня разобрал смех! «Почему ты смеёшься?» – удивилась мама. «Круглый, круглый… – давясь от смеха, не мог договорить я. – Огурец… Огурец круглый!» Мама догадалась, что я первый раз в жизни держу в руках яблоко. Она заплакала.
В деревне был колхозный яблоневый сад. И было полно ребятни. Добро бы мы воровали яблоки, но куда больше портили, тащили и бросали незрелые. И мудрый голова, как именовался председатель колхоза, прибег к воспитательно-благотворительной мере. Часов в шесть вечера он выходил на крыльцо правления, а мы к тому времени уже ждали его выхода, и прямо с крыльца нам под ноги на дорогу высыпал два-три ведра вполне съедобных яблок. Я его запомнил: в гимнастёрке без погон, но с красной и двумя жёлтыми нашивками за ранения (в нашивках мы разбирались!), с короткими ворошиловскими усами под носом, с голым черепом, некрасивый… Бесстрастие, с которым он исполнял жертвоприношение, надо думать, говорило о том, что он мало верил в действенность его щедрости. Мы бросались в дорожную пыль и подбирали дары доброго сердца головы только что не в драку.
Иная картина была чуть позже вечером на этом же самом месте на дороге напротив правления колхоза.
Пленных немцев водили на работу далеко, за необъятное поле гречихи. Как их вели утром, я не видел. Ещё спал. Видел вечером, видел одну и ту же повторяющуюся каждый день картину. Деревенские женщины, и старые, и молодые, минут за двадцать до появления колонны человек в полтораста в сопровождении трёх конвоиров выкладывали прямо в дорожную пыль напротив правления домашний хлеб, яйца, помидоры, яблоки, огурцы, варёную картошку… Еду! Немцам! Фашистам! Фрицам! Каково это было видеть мне, маме, брату?
Слишком свежа была память о голодной смерти наших близких в Ленинграде, память о блокаде, о кошмаре, пришедшем на нашу землю вместе вот с этими, нынче понурыми и усталыми, в зелёной форме, с каскетками и пилотками, натянутыми на уши.
Во мне не было ничего, кроме ненависти к этим сволочам, истерзавшим нашу землю, отнявшим жизнь у неисчислимого множества наших людей… Я не знал тогда стихов Константина Симонова «Убей его!», но чувства, продиктовавшие их поэту, разделял. И не я один.
И вот извольте: угощайтесь, ешьте, питайтесь… Вон кто-то ещё крыночку молока поставил в дорожную пыль…
Эти дивчины и жинки даже не подозревали, что есть священные права человека, что есть общечеловеческие ценности. Не подозревали, что их шлях, оказывается, ведёт куда-то в сторону от путей мировой цивилизации. Они были сами собой, плоть от плоти замечательного народа, каким породила его родная земля и своя история.
Ничего, придёт время, и если не им, то их детям и внукам объяснят, как надо жить и во что верить, чтобы можно было с гордостью сказать: «Украина – це Европа!»
А пока они от природной жалости подкармливали пришельцев из Европы. Сочувствие и сострадание – основа душевного благородства – были в крови этих женщин, всё испытавших и сохранивших в себе то, что подчас недоступно и царям: милость к падшим.
Удивился и запомнил. В отличие от нас, кидавшихся на брошенные на дорогу яблоки, пленные неторопливо собирали всё, что было выставлено на дорогу, не распихивали по своим карманам, а передавали, надо думать, доверенным лицам, складывавшим милостыню в матерчатые сумки. Гарно! Вот це – Европа!
Понять происходившее на моих глазах я, конечно, не мог. В деревне не было дома, не было семьи, где война, немцы не взяли бы кровавую дань. И лишь со временем я, конечно, понял, что не завоевателей незваных спасали эти украинские женщины, а душу свою, не поддавшуюся, не изувеченную, не обращённую фашистами в свою веру.
Что такое по природе своей фашизм? Это, надо думать, высшая форма социально организованного и политически оформленного эгоизма. Когда интересы одного человека, одной нации, одного этноса, одного государства провозглашаются высшей ценностью, здесь-то и кроется микроб фашизма.
Гитлеровцам казалось, что достаточно занять территорию, установить своё правление, подавить всяческое сопротивление – и всё будет так же хорошо и в Белоруссии, и на Украине, и в России, как, к примеру, в Чехии или Дании, где завоевание и фашизм были приняты как данность.
Гитлеровцам казалось, что они воюют с государством, с политической системой, с неправомерным, ошибочным с европейской точки зрения историческим образованием под названием Россия. Впрочем, не они первыми это придумали. И от наших интеллектуалов ещё в начале XIX века мы слышим: «Россия вне истории».
Зародившийся в Европе и вызревший в Европе, вскормленный деловыми интересами недальновидных промышленников и банкиров (извините за общие места!) фашизм взял на себя миссию исправления ошибок истории. Похоже, что это неизбежный путь для тех, кто только свою историю считает единственно верной и потому навязывает её в качестве образца всем остальным.
Конечно, фашизм – это недуг, отчаянный недуг человечества. И здесь как не вспомнить рекомендацию Шекспира: «Отчаянный недуг врачуют лишь отчаянные средства».
Стратегам, считающим число дивизий, бомб и снарядов, боевых кораблей и самолётов, оценивающим промышленный потенциал, к примеру, Европы и Советского Союза, ясно, как простая гамма, что противник не выдержит удара и к намеченным датам с ним будет покончено. «Айне колонне марширен, цвайне колонне марширен!..»
Но как к этим убедительным стратегическим расчётам привязать, измерить такое понятие, как энергия народной жизни? Это в буднях таящаяся под спудом энергия разряда между двумя полюсами: Добра и Зла. Каждый народ, имеющий долгую историческую укоренённость, вырабатывает и органически впитывает в себя представления о Добре и Зле, о том, что человеку позволено, а что не позволено никогда, если он претендует быть человеком. Вот и народ, как и любой живой организм, защищая своё право на жизнь, вырабатывает свои способы защиты, сопротивления внешним факторам, способы сохранения себя (не хочу говорить – выживания)…
Чего же не удалось совершить гитлеровцам, чтобы считать победу над Украиной полной и окончательной?
Совсем немного – расчеловечить украинцев! Обратить необходимое большинство населения Украины, в конечном счёте народ, в свою веру. Заставить поверить в право сильного. Заставить принять это право как непреложное. Проделать то, что им удалось у себя в Германии.
Я читал воспоминания немцев, побывавших в нашем плену, изданные в Германии. Плен – не сахар. Было всякое. Впрочем, есть цифры, и процент выживших в наших лагерях пленных немцев намного больше, чем процент уцелевших наших соотечественников в немецких лагерях. Пусть скажут спасибо, что попали хотя бы в лагерь – их сюда никто не звал. В опубликованных признаниях бывших пленных говорится о примерах участливого к ним отношения нашего населения, именно населения. И более того, они сами признаются, что примеров подобного отношения немецкого населения к нашим пленным никто припомнить не может. Кампания подавления человеческого в человеке в их добропорядочной и цивилизованной стране прошла успешно.
Вспоминая «летний отдых» 1945 года, не перестаю удивляться легкомыслию моих родителей, и прежде всего, конечно, мамы, отважившейся на путешествие, сопряжённое с очевидными и непредсказуемыми сложностями, да ещё с двумя детьми, да ещё и с багажом, поскольку были взяты из дома все годившиеся на обмен вещи. Безумие! На что рассчитывали?
Ответ в истории нашего возвращения домой. Забыть эту дорогу невозможно. Трудно было ехать на Запад, путь на Восток оказался ещё сложнее. Поезда шли не только переполненные, но и облепленные солдатами. Летом 45-го армия валила домой. Именно валила! Эшелон за эшелоном. Как сесть хоть в какой-нибудь поезд, если и на тормозных площадках было тесно? Ехали и на крышах вагонов.
Мы стояли на земле перед остановившимся эшелоном, когда из распахнутой теплушки раздалось: «Мамаша, к нам! К нам давайте!» Двое солдат, сидевших на полу, свесив ноги наружу, спрыгнули на землю. Минутное дело – и мы в вагоне! Среди пахнущих потом и махоркой солдат нашлось место ещё трём пассажирам. В теплушке «сорок человек, восемь лошадей». Лошадей не было, а народу, надо думать, под сотню. И никто не роптал по поводу нашего внедрения. Кто они были? Русские, украинцы, кавказцы? Да все вперемешку. Это были наши! Только потом в разговорах с мамой я понял: истосковались, соскучились мужики по ребятишкам, и женщину было жаль – молодая, интеллигентного вида, сколько ещё эшелонов, если её с детьми не взять, проводит безнадёжным взглядом. Мы же были свои. Свои! И два шкета в коротких штанах на лямках, и худющая женщина с красивым лицом были свои...
Я много позже спрашивал маму про ухаживания. «Ну что ты! Они меня сразу спросили, как звать. Сама не знаю почему, представилась: Анна Петровна. Так до Киева только и слышала по имени-отчеству. Или Петровна». У мамы было чудное меццо. Маме тридцать шесть.
Хотят, чтобы мы были другими…
Дело за малым: разжечь животные инстинкты, возвести эгоизм в ранг адвоката любой низости и подлости, себялюбие и частные выгоды поставить превыше всего, расчеловечить! – и этот яд сработает лучше любого биологического оружия.
Гитлеровцам на Украине за три года обратить народ в свою веру не удалось. Расчеловечить не удалось.
И Украина не была ими завоёвана. Я тому свидетель.
Михаил Кураев
1943 год. Харьковское направление. Колонны немецких военнопленных
в районе села Гетмановка (Фото: Анатолий Гаранин / РИА Новости)