Это интервью с одним из знаменитых поэтов-шестидесятников состоялось во время пребывания Андрея Дементьева в Пятигорском государственном музее-заповеднике М. Лермонтова. Андрей Дмитриевич почтительно ходил по комнатам легендарного домика под камышовой крышей, с трепетом прикоснулся к столу Лермонтова, осторожно, с разрешения музейщиков, сел в старинное кресло, принадлежавшее мятежному поручику, и долго сосредоточенно о чём-то думал. Все вокруг замерли, боясь шелохнуться, потому что это был момент общения двух великих поэтов…

Всегда идти против ветра…

– Андрей Дмитриевич, для поэтов и литераторов прошлого был век Серебряный и золотой. В каком веке живут поэты современности?

– Время наших современников, таких как Андрей Вознесенский, Иосиф Бродский, Борис Пастернак, Евгений Евтушенко, Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, Николай Рубцов, Римма Казакова, Евгений Рейн и другие, можно тоже назвать золотым веком. Со многими я был дружен, посвящал стихи.

         Пять легендарных имён,

         Пять гениальных поэтов,

         Вышли они из времён

         Пушкина, Тютчева, Фета.

         И, породнившись с судьбой,

         С их поэтической силой,

         Стали самими собой,

         Как и задумано было.

         Рядом их книги стоят,

         Белла с Андреем и Роберт,

         Женя и грустный Булат,

         Час их бессмертия пробил.

         Как одиноко теперь

         Жене, с кем все начинали,

         Возле нежданных потерь,

         Около горькой печали.

         Пять легендарных имён,

         Пять гениальных поэтов,

         Вспыхнул вдали небосклон

         Пушкина, Тютчева, Фета.

Я неслучайно поставил рядом эти имена. Поэзия XIX века и наш золотой век близки друг другу. Бог не обидел талантом и сегодняшних поэтов. Они тоже проповедуют в своих книгах, стихах самое дорогое для человека: правдивость, совестливость, милосердие, порядочность, любовь к земле, родине, женщине – всё это присутствует в их поэзии так же, как в поэзии Пушкина и Лермонтова.

– Однажды вы сказали, что для вас важно было посидеть в кресле Лермонтова. Почему?

– Михаил Юрьевич Лермонтов – мой любимый поэт. Ему я посвятил книгу «Всё полно здесь имени его». В ней собраны стихи о нём, о его жизни, творчестве, друзьях, о его времени. Лермонтов для меня – бог поэзии! Я понимаю, что Александр Сергеевич – наше всё, что он гений! Но к Лермонтову у меня особая любовь. Вы подумайте только: в 22 года написать пьесу «Маскарад», после – «Герой нашего времени», а в 26 уйти из жизни… Это непостижимо! Я уже не говорю о стихах, таких как «Бородино», «Я не унижусь пред тобою», «Погиб поэт! – невольник чести».

Это гениальные стихи, и в то же время они просты, в них нет выкрутасов, которые используют наши модернисты, жаждущие завоевать внимание, выделиться, поэтому пишут заумно и малоинтересно. А русский язык мстит, когда с ним небрежно, невежливо обращаются, если его не чувствуют, не понимают. Русский язык – один из немногих языков, богатых синонимами, диалектизмами, непреходящим восполнением самого себя. Всё это можно и нужно использовать поэтам, если они хотят, чтобы их читали.

Сколько прошло времени, а сборники произведений Лермонтова, Пушкина, Тютчева, Мандельштама, Маяковского, Пастернака всё идут и идут в тираж, и так будет всегда. Потому, что это не просто Богом одаренные, невероятные поэты, а они были и есть часть нашей жизни. Самое главное для поэта – чтобы люди чувствовали, что он с ними одно целое, что он – часть этой земли, страны, воздуха, невзгод, тревог и радостей; чтобы слова поэта находили отклик в их сердцах. И чем крупнее поэт, тем большее число людских дум он выражает. Этим сильна поэзия, этим она бессмертна.

– Вы говорили, что благодаря Лермонтову у вас особое отношение к Пятигорску…

– Да, приезжая в Пятигорск, я счастлив, что дышу этим воздухом, хожу по земле, по которой ходил гений, представляю, как он читал стихи, ухаживал за женщинами. Я пытаюсь найти хоть один портрет с улыбающимся Лермонтовым, мне интересно, какая у него была улыбка. Заразительный смех Пушкина передают рисунки его современников, он улыбался, когда читал свои произведения, а вот улыбки Лермонтова никто не запечатлел… Наверное, потому что его жизнь была трудной.

Внутренний огонь преображал и Пушкина, и Лермонтова, любого настоящего поэта. Не поразиться, не почувствовать, не восторгаться этим невозможно. Однако Лермонтов был скрытным человеком, мрачноватым. К тому же ему не везло в любви, а в 24–25 лет это серьёзный повод для переживаний и уныния. Не всегда он был понят, не всегда ответными были его порывы, что, конечно, накладывало на него определённый отпечаток.

Нельзя забывать, что он был военным человеком, участвовал в Кавказской войне, видел смерть, кровь, страдания. За храбрость был награждён золотым оружием. Надевая форму и беря оружие, солдат тем не менее не перестаёт быть человеком, он испытывает сострадание к другому, сомнения, переживания и всё же становится жёстче. Лермонтов был таким, а Пушкин – нет, он другой, он лёгкий.

Ещё мне кажется, что Лермонтов предчувствовал свою смерть, поэтому торопился жить. Вообще я верю в предчувствие. Вспоминаю замечательного композитора и певца Евгения Мартынова, с которым мы сделали не одну песню. Когда я написал «Натали» о Наталье Николаевне Пушкиной на его замечательную музыку, он пришёл ко мне, увидел текст, сел за фортепьяно и спел её три раза подряд. Я подумал: «Почему он мне ничего не говорит, неужели не понравилось?» Текст писался три месяца, я вложил в него своё отношение к Пушкину, к Наталье Николаевне, вообще к этой теме. Женя закончил играть, подошёл ко мне и грустно сказал: «Андрей Дмитриевич, это лучшее, что вы написали, теперь я могу и умереть». Вскоре его не стало…

Мне рассказали историю о потрясающем артисте Георгии Буркове. Когда он умирал, сказал жене, что видит себя в какой-то каюте рядом с Эдиком (они дружили с Эдуардом Стрельцовым, футболистом из «Торпедо»). Георгий умер, а через три дня умер Эдик, и они похоронены рядом. Так их «каюты» оказались рядом. Что это, если не предчувствие?.. И в Михаиле Юрьевиче оно было.

– Андрей Дмитриевич, вы сказали, что отрицательное влияние на творчество Лермонтова оказали его сложные отношения с женщинами. Что, с вашей точки зрения, для поэта значат женщины и любовь?

– Я думаю, всё! Лермонтов, будучи человеком несчастливым в любви, писал стихи именно об этом. И они были поразительные, в них столько боли, столько мужского уязвлённого самолюбия, гордости. Он ведь не думал о своей гениальности, он был просто молод. Поэты очень люди ранимые, они вникают в жизнь других через свои переживания, через свою интуицию. И в этом смысле Михаил Юрьевич был несчастным человеком. Он неслучайно написал драму «Маскарад», показав в ней удивительные человеческие отношения, причём на таком уровне, какой мало кто достигает в 16 лет.

Подумайте – в 16 лет! Я в эти годы и строчки не мог придумать. Любовь для Лермонтова, думаю, была слишком значима в жизни, творчестве, поэтому он так остро переживал её отсутствие и неудачи на любовном фронте. Почему я говорю, что женщина – всё?! Потому что прежде всего с женщины, с мамы мы начинаемся. А где женщина, там и самое прекрасное чувство – любовь…

У меня есть книга, первый том которой называется «Всё начинается с любви». В ней я пишу, что кому-то очень везёт, как, например, Станиславу Говорухину (он встретил свою Галю много лет назад, так они и идут по жизни вместе), а другим – нет...

– А как вы сами решились позволить себе во второй половине жизни новую любовь?

– Решился и не жалею: это моя единственная любовь, настоящая. Как человек, воспитанный в старых традициях, я считал, что, если гуляешь с девушкой, она влюблена и ты влюблён, надо жениться. Поэтому в свой первый брак вступил в 19 лет. Это была самая красивая девчонка в Твери. Мы познакомились в восьмом классе и сразу после школы поженились. Я пошёл на этот шаг ещё и по той причине, что её отец служил за границей, брат погиб на войне, а мама умирала и очень переживала, что дочь в 18 лет останется одна. Мы расписались, и женщина умерла успокоенной.

К сожалению, совместная жизнь с Алисой у нас не сложилась. Однако уже сейчас, после многих романов, убеждён, что любая женщина, с которой вас связывала влюблённость, дарила тебе счастье. И ты уже не имеешь права думать и говорить о ней плохо. Поэтому о своих бывших жёнах я вспоминаю с теплотой, тем более что они подарили мне детей, и за это я им низко кланяюсь. А то, что не сложилось, – так все мы люди, у всех есть слабости, все совершают ошибки.

Аню, мою последнюю жену, я знал ещё шестнадцатилетней девочкой, студенткой МГУ. Она пришла в журнал «Юность», когда я был там заместителем главного редактора. Наблюдая за ней, её работой, почувствовал, насколько она умный и глубокий человек. Это показали её интервью с Василием Аксёновым, Фридрихом Горенштейном, Владимиром Максимовым, с диссидентами, которые уехали из нашей страны, с писателями, которых, можно сказать, изгнали. И после одного интервью, которое было потрясающим по удивительному проникновению в литературу, я сделал её заведующей сразу двух отделов и членом редколлегии. После этого понял, что она не просто красивая девчонка, а ещё и глубокий человек, тонкий, умный, воспитанный, деликатный.

Она уже была влюблена в меня, но не показывала этого, так как я тогда был женат. И я влюбился, увидев, какое это духовное богатство, сокровище характера, душевных женских начал. Я пошёл навстречу этим ощущениям. Несмотря на разницу в годах, мы прекрасно понимали друг друга. Дальше уже всё было просто.

– А как вы поняли, что встретили любовь? Ведь вы сказали, что Анна, по сути, единственная любовь в вашей жизни?

– Во-первых, возникло взаимопонимание. Я даже в стихах писал, что мы едва ли не читаем мысли друг друга. Удивительное, интуитивное, тонкое, через какие-то флюиды, идущие друг к другу, одинаковое ощущение жизни, людей. Это редко встречается.

Я уверился, что она единственная в мире женщина, созданная для меня. А я – для неё. Она была единственной, кто поддержал меня в трудный период, когда пришлось уйти из журнала. Ни жена, ни коллеги, ни друзья, а именно Аня дала мне силы пережить те дни. Какой бы я ни был сильный мужик, сколько бы мне ни было лет, как бы ни был известен, но я – человек, и мне нужна поддержка, доброе слово. А этого не было. Аня это почувствовала, она готова была пойти за мной куда угодно. И я знал, что пойду за ней. Я позвонил ей как-то вечером из дома, у неё был грустный голос. На мой вопрос «Что с тобой?» Аня ответила, что очень больна, что ей плохо. Я почувствовал, что она действительно заболела, но не только физически, а еще душевно: ей одиноко, тяжело, потому что к ней не может прийти любимый человек. И тогда сказал: «Сейчас приеду». Взял бритву, зубную щетку, уехал и остался у Ани навсегда. Утром позвонил жене и сказал: «Прости, я ушёл».

– Жизнь человека нуждается не только в любви, она требует смелости и не терпит малодушия. В своё время вам удавалось публиковать в журнале авторов в общем-то неугодных власти. Хотя проще было отойти в сторону, сделать вид, что у редакции нет возможности, нет условий. Откуда вы брали мужество помогать этим людям, мужество, актуальное во все времена?

– Опять-таки от любви. Понимаете, я люблю талантливых людей. У них могла быть та или иная судьба, но они были талантливы. И о них должны были узнать все, кому этот талант посвящался: их книги, стихи, романы, повести, статьи… Это всё должно быть достоянием тех людей, к кому был обращён их труд. Ведь всё их творчество было адресовано другим, чтобы помочь им понять себя, определиться в этой жизни, которая была и остаётся во многом, извините, сволочной. Поэтому я старался, чтобы справедливость восторжествовала. У меня были хорошие помощники, замечательные сотрудники в редакции, с которыми мы были настоящими единомышленниками, иначе журнал не получился бы.

         Что касается мужества, я никогда о нём не думал, а считал всё, что делаю, простым исполнением долга. Я люблю свой труд, профессию, литературу, свой журнал. Я знал, что свою любовь должен доказывать не восторженными словами, а делом: печатая людей, которые заслужили право говорить и быть услышанными. Если попадались люди, которые этому мешали, я мог их уговорить, убедить – по-разному, иногда даже стукнув кулаком по столу. Дело часто доходило до политбюро – всякое было. Я не хочу об этом рассказывать, потому что для меня самое главное – результат. Выходил журнал, и в нём печатались лучшие произведения времени, например, повесть «Завтра была война» Бориса Васильева. И я понимал, что одержана победа не только над цензорами, одержана победа в принципе. Талант победил – это было важно.

         Однажды хотел, хлопнув дверью, уйти из журнала, когда мне не разрешили печатать «Собачье сердце» М. Булгакова. И это после публикации Войновича, Фридриха Горенштейна, Бориса Васильева, Евгения Рейна и всех других, которые были в «Метрополе», публиковались у Вознесенского и Жванецкого. В это время мне позвонил Гриша Бакланов, мой однокашник по литературному институту, возглавлявший журнал «Знамя», и сказал: «Андрюш, не сердись на меня, но мне позвонили и сказали, что хотят, чтобы «Собачье сердце» вышло в моём журнале». Я обрадовался, сказал, что главное, чтобы повесть пришла к людям. А он: «Знаешь, почему тебе не хотят разрешать печатать? У тебя тираж невероятный: 3 300 000, а у меня...» На что я засмеялся: «Да они не понимают, что всё на ксерокопиях разойдётся так, что им и не снилось. Печатай!»

         Как я находил интересных авторов? Однажды пришёл на Арбат, куда часто захаживал посмотреть картины, молодых ребят – своего рода уличный клуб протеста. Послушал их песни, какие-то стихи дурацкие, наивные, но достаточно смелые и пригласил зайти в редакцию журнала «Юность». Они все пришли! И я их напечатал, эту компанию «Вертеп». Печатал и группу оппозиционеров: Нину Искренко, Жданова, Ерёменко, Бунимовича, Годлевского. Потом были письма, по подборке которых сделали спектакль. Я дико гордился, что дал им площадку для выступления, потому что они были запрещены, но популярны.

         Прочитав как-то рецензию корреспондента Хромакова в «Комсомольской правде», придя в восторг от его умной и острой статьи, я пригласил его заведующим отделом в редакцию. Придя сюда, Миша придумал «Двадцатую комнату». У нас там такое творилось: хиппи, рокеры, панки приходили, сидели на полу, высказывались. Мы их печатали, встречались с ними. Это было потрясающе, это была такая жизнь! И каждые четыре-пять месяцев мы устраивали выставки молодых художников, прямо в журнале, в редакции, а потом печатали репродукции со статьями. Заходил к нам посмотреть выставку работ своего друга Юрия Григоряна великий композитор Арам Хачатурян, с авоськой бродил по выставочному залу актёр Борис Андреев, «Мысли вслух» которого позже напечатали в журнале. Был Сергей Бондарчук, а Людмила Гурченко даже отказалась печатать свою повесть в «Юности», когда узнала о моём уходе…

Это были лучшие 20 лет моей жизни. Да, я умирал от этой работы, я почти не писал стихов, потому что был занят журналом, но это было потрясающе.

– Нынешние демократы говорят, что советский период истории страны – это было время тоталитарной несвободы, цензуры, подавления. Это так?

– Конечно, так. Тем не менее это было интересное время. Есть такой поэт Леонид Кривощёков, мой однокашник по литературному институту, он написал очень хорошее стихотворение. Человек идёт, а навстречу ему сильный ветер, и он идёт, нагнувшись вперёд. Ветер закончился, он упал. Вот такая была жизнь, мы все так шли – против ветра, нас было много. Мы брались за руки и шли, зная, что всё равно пройдём. Не дай бог, кончится ветер – мы упадём. Он кончился, и много людей попадало. Но многие и выстояли.

Беседу вели
Елена Куджева,
Зоя Выхристюк