Россия, пережившая первую волну коронавирусной пандемии при продолжающемся санкционном давлении Запада и «долгоиграющих» внутренних проблемах, понесла немалые потери. Последствия ещё долго будет ощущать на себе вся экономика. Но если вспомнить, что пандемия случилась на фоне всеобщего экономического спада, можно предположить, что нелёгкие времена ждут весь мир и мы можем стать свидетелями не только политических изменений внутри России, но и усиления конфронтации между основными мировыми игроками. Каким будет «прекрасный новый мир» – об этом мы говорили с политологом, президентом Института национальной стратегии Михаилом Ремизовым.

– Михаил Витальевич, тема обнуления президентских сроков сегодня волнует людей уж никак не меньше, чем социально-экономический блок поправок. Если мы стоим на пороге изменения архитектуры власти, возможен ли у нас китайский вариант, нечто вроде Центрального военсовета во главе с «председателем России» Путиным?

– Размытие президентских функций невозможно, скорее подразумевается некоторое усиление коллегиальных органов, и оно действительно необходимо. У нас институт президентства сложился как ось, вокруг которой выстроена система власти. Дело не только в харизматическом лидерстве лично Путина. Этот институт работал и при президенте Медведеве, именно как ключевой институт власти. Но в дополнение к нему, не ослабляя его качественно, нужно нарастить потенциал других институтов. Это, прежде всего, парламент. И ответственность исполнительной власти перед парламентом – как через влияние на формирование правительства, так и через механизм парламентских расследований. Здесь есть большой потенциал развития парламентаризма. Но важно, кто и как будет использовать этот потенциал. А использовать его должны партии как ключевые субъекты парламентаризма. Увы, это самое слабое звено нашей политической системы. Партийная система сегодня пребывает в затянувшемся глубоком кризисе и атрофии – это касается и «партии власти», и других системных партий.

– Так случилось потому, что у нас «зачищалось» политическое поле, или что-то не в порядке с нашей оппозицией?

– В случае с системной оппозицией долгие годы происходил негативный отбор, негативная селекция, причём сознательно организованная лидерами партий системной оппозиции, отсекавшими и устранявшими вокруг себя всё живое, интересное, перспективное, способное составить им внутреннюю конкуренцию. Почему они могли себе это позволить? Если применить образ экономики, они действовали не как предприниматели, стремящиеся захватить большую долю рынка, а скорее как рантье, понимающие, что им принадлежит некий пусть очень скромный, но зато устойчивый сегмент, и любые изменения будут касаться только того, как этот сегмент будет «переделяться». Они стригли политические купоны в узкой нише, отданной им на откуп политической системой, и не боролись за её расширение. Именно поэтому для них не было критичным появление новых лидеров и новых идей – им было достаточно отсечь претендентов на делёжку пирога, и с этим они справлялись блестяще, проводя чистки в собственных рядах и не допуская «свежую кровь».

Кстати, и потенциал «несистемного» спектра растёт пропорционально атрофии базовой партийной системы. Чем меньше энергии и жизни в опорной партийной системе, тем больше энергетики мы видим в несистемном поле, а значит, постепенно растёт и потенциал несистемной оппозиции. Это не может не тревожить, поскольку «несистемщики» в основном ориентированы на проект десуверенизации России. Что касается «партии власти» – это не правящая партия, а скорее некий мешок для сбора голосов на выборах и машина для голосования в Думе. «Единая Россия» так и не стала коллегиальным субъектом власти, хотя система объективно нуждается в этом. Для персоналистских режимов, выстроенных вокруг одного лидера, сильная правящая партия может служить одним из наиболее естественных решений проблемы преемственности. В нынешнем виде «ЕР» не очень подходит на эту роль. Поэтому и в центре, и по флангам мы видим «кризис партийного жанра».

– Что даёт России 79-я статья Конституции, отменяющая примат международного права над внутренним законодательством? Не сделает ли это нас изгоями в мировом сообществе?

– Думаю, такая поправка необходима. Показательным опытом стало присоединение Крыма. До последнего времени у нас была очень странная ситуация: есть закон о российском статусе Республики Крым и Севастополя, есть договор с Украиной, признающий территориальную целостность Украины в постсоветских границах. И есть 15-я статья Конституции, гласящая, что в случае противоречия внутреннего закона и международного договора действует международный договор. Это значит, по сути, что в российской правовой системе Крым оставался украинским вплоть до того момента, когда Украина сама, ещё при Порошенко, расторгла этот договор.

Возникновение таких коллизий в рамках Конституции 1993 года неудивительно – есть ощущение, что она писалась в расчёте на последующую десуверенизацию. Например, в форме евроинтеграции. Точно так же мне кажется правильным, что в России судом высшей юрисдикции должен быть не ЕСПЧ, а Верховный суд России, по конституционным делам – Конституционный суд. Да, можно говорить о достаточно низком уровне доверия к отечественной судебной системе, и, как мы с сожалением видим, эта проблема у нас не то что не решается, но даже толком не затрагивается. Но если мы недовольны положением дел в своём доме, это не значит, что мы должны отдать от него ключи чужим людям. Тем более людям, которым у нас нет оснований доверять. Да, западные правовые стандарты имеют высокий авторитет. Но, во-первых, они тоже не чужды политических интересов. И, во-вторых, право оформляет негласный ценностный консенсус, даже одни и те же нормы могут прочитываться по-разному, в зависимости от консенсуса, к которому в данный момент пришло общество. На Западе этот ценностный консенсус явно меняется, возникает ощущение что «Запад сошёл с ума». Не хотелось бы системно зависеть от его верховных инстанций и юрисдикций.

– На Западе страшно «обиделись» на Россию, в Конституции которой теперь будет указано, что семья – это муж и жена, а не муж и муж. Формально обвинения приурочены к объявленному на Западе «месяцу гордости», но скорее это повод для напоминания о «токсичности» России. Они действительно сошли с ума, или притворяются? А может, это то, что описывал Шпенглер в своём «Закате Европы»?

– Сегодня мы наблюдаем глубокую внутреннюю мутацию Запада. В этой цивилизации изначально было сильное религиозное начало, причём с акцентом на универсализм, стремление предписать всему миру определённый символ веры. Можно вспомнить мессианство пилигримов, крестовые походы – во многом романтичный и даже благородный феномен, который часто нарочито очерняют. Однако этот феномен был возможен на Западе, но не в Византии или Древней Руси.

Традиционный взгляд на вещи состоит в том, что Запад окончательно «остыл» в своей религиозности. Но мне это кажется упрощением. Скорее возникает ощущение, что на Западе возникает новый религиозный мейнстрим, в котором отзывается и мессианизм крестоносцев, и фанатизм пуритан. Я бы назвал это религией эмансипации, движением за снятие любых ограничений и обременений, накладываемых на человека обществом, за свободу от внешних и внутренних «социальных оков». Любое моральное и политическое суждение или требование кодируется на языке эмансипации, на языке раскрепощения и освобождения «угнетённых». Это мировоззрение характеризуется максимализмом, абсолютной нетерпимостью к инакомыслию, пафосом предельных ценностей и стремлением всё и всех проверить на соответствие им. Я назвал бы это новой инквизицией, если бы не боялся обидеть старую. Найджел Фарадж недавно упомянул о «новом Талибане», говоря о движении «Чёрные жизни имеют значение». Действительно, речь идёт о фундаменталистской нетерпимости к явлениям и артефактам культуры.

– Тут есть ещё и расовая проблема…

– Не думаю, что дело в отдельно взятой расовой проблеме. Мы видим в последнее время целую серию хорошо режиссируемых кампаний общественной травли по самым разным поводам, когда на знамя поднимается то одно, то другое «угнетённое меньшинство». В итоге возникает машина гегемонии, которая способна поставить на колени любого, кто окажется у неё на пути. Эта новая постхристианская эрзац-религия сращивается сейчас с системой принуждения не менее тесно, чем в своё время в средневековой Европе с ней срослось христианство. Сегодня перед нами – единый цивилизационный комплекс, увенчанный новой религиозной системой, вооружённый аппаратом принуждения и мощнейшим юридическим аппаратом.

Европейская правовая культура вообще тесно связана с религией, она произросла из религиозной почвы, юридический европейский аппарат развивался в контексте инквизиции, и теперь будет возникать новая правовая система – но уже вокруг не христианской, а постхристианской оси эмансипации. Потому мы и говорим о чертах новой цивилизации. Вроде бы перед нами тот же самый Запад, то же тело, но с другой душой. Очевидно, сейчас общая историческая сверхзадача для России – сохранить независимость от этой мутировавшей цивилизации, с которой не хотелось бы иметь ничего общего в её нынешнем виде.

– Раз уж мы заговорили о Штатах, как вы оцениваете события в США? Очевидно, происходящее там не может не отразиться на общемировой ситуации. Что это – социальная революция, сдобренная расизмом, доведённым до абсурда либерализмом и некой разновидностью американского большевизма? Это кризис Америки – и она более не «сияющий град на холме»? Или это отголосок тотального кризиса «европейского модерна», который многие считают тупиковым путём развития человечества?

– Главным символом западного модерна была идея свободы. Сейчас мы видим, что в ходе своего диалектического развития эта идея приходит к своей противоположности. Это кризис эпохи модерна, когда он сам себя пожирает и уничтожает. Один из главных вопросов западной социологии и философии в середине ХХ века состоял в том, как же так получилось, что эпоха модерна, начавшаяся с освободительных революций, привела к тоталитаризму. В конце века западный либерализм праздновал победу над двумя тоталитарными идеологиями, но в итоге он сам уверенно воспроизводит тоталитарную модель общества, в которой любое инакомыслие по отношению к новому канону нетерпимо.

При тоталитаризме принуждение становится не просто государственным, а всеобщим: на молекулярном уровне, в каждой точке социального пространства на человека оказывается давление, связанное с требованием принудительного единомыслия. Движение агрессивных меньшинств в Штатах – это не движение освобождения, а требование беспрекословного подчинения от имени абсолютной и неоспоримой моральной правоты. Такое требование по определению – конец свободы. «Революция свободы», если считать таковой эпоху модерна, перешла в свою противоположность. Видимо, в этом и есть диалектика революции, пожирающей не только своих детей, но и своих отцов.

– За стеной одной тюремной камеры оказывается другая тюремная камера?

– Да, и здесь можно вспомнить кампанию крупных корпораций против «Фейсбука» с требованием ужесточения политкорректной цензуры в социальных сетях…

– И «Фейсбук» пошёл на такую цензуру, которой могли бы позавидовать и советские «первые отделы». Недавно почувствовал это на себе – меня забанили за предположение, что доведённый до абсурда либерализм может привести к тоталитаризму…

– Как ни парадоксально, в нынешней ситуации на Западе больше невозможен классический либерализм. Если брать некоторые ключевые ценности классического либерализма – например, свободу слова, – то сейчас человек, вздумавший последовательно выступать с позиции свободы слова, на Западе будет уже не либералом, а реакционером, независимо от мотивов, с которыми он отстаивает эту свободу. Внешнее окружение, общий контекст тут же маркируют его как правого реакционера. Поэтому либерал сегодня – это не человек, приверженный свободе, а человек, приверженный принципам либеральной тусовки. Но, по сути, либерал, требующий ужесточения цензуры, – уже не либерал.

А возьмите такую либеральную ценность, как свобода передвижения. Она приводит к трансформации общества, при которой большую часть западного мира составят пришельцы из других миров, с другими ценностями, для которых вся система либеральных свобод уже не актуальна. Выходит, либерал, настаивающий на свободе передвижения, объективно подрывает основы либерального общества. Таких парадоксов много, и они говорят о том, что либерализма в прежнем виде более не существует.

– Коронавирусный кризис задел, кажется, всех. Насколько болезненно пандемия ударила по российской экономике и как долго мы будем выбираться из кризиса, если учесть разорение многих предприятий малого и среднего бизнеса, подросшую пока до 5 процентов безработицу и возможное «урезание» таких драйверов развития страны, как нацпроекты?

– Прогнозы экономистов дают очень большую вилку между пессимистическими и оптимистическими сценариями. Скажем, оптимисты предрекают падение ВВП в пределах 4 процентов, а пессимисты говорят об 11 процентах. Всё зависит от целого набора факторов: будет ли вторая волна пандемии; как будет развиваться экономика Китая и технологическая война с США; что будет с ценой на углеводороды. Та же цена на нефть зависит не только от пандемии, тут есть более глубокие структурные причины – например, удешевление технологий нефтедобычи, что делает возможной разработку месторождений, ранее считавшихся нерентабельными. Это будет продолжаться и давить на рынок в ситуации слабого спроса. А спрос, опять же, может снижаться не только в силу циклических кризисов, а по мере изменения структуры потребления. Например, переход на электромобили или новые виды топлива. Посмотрите, в Китае уже на государственном уровне поддерживают строительство заправок для электромобилей, а планировать китайцы умеют. Некоторые эксперты не без оснований считают, что мы всерьёз и надолго вступили в эпоху низких цен на нефть.

Относительно нацпроектов – наверное, что-то будет пересматриваться, но тут крайне важно переосмысление целевых ориентиров, приоритетов нацпроектов, а не корректировка сроков или финансовых параметров. У нас всё время требуют ускорения реализации нацпроектов. Но некоторые из целевых индикаторов создают ощущение, что мы ускоряемся на неверном пути. Так, в майском указе 2018 года зафиксирован ориентир в 80 миллионов тонн грузоперевозок по Северному морскому пути к 2024 году. Все говорят о том, что это очень амбициозный и труднодостижимый показатель и что очень важно его достичь. На мой взгляд, гораздо важнее, какова будет социально-экономическая ценность этих 80 миллионов тонн: будет ли в них добавленная стоимость, созданная российским энергомашиностроением и судостроением, будет ли эффект для территориального развития и так далее. Но если мы имеем один верхнеуровневый показатель в виде объёма грузоперевозок, то вполне вероятно, что другими параметрами можно будет пренебречь. Все согласятся на то, чтобы продолжать возить грузы на корейских судах и строить новые СПГ силами западных инжиниринговых компаний на импортном оборудовании.

Аналогичная ситуация с нацпроектом по жилью. Амбициозные показатели по вводу миллионов квадратных метров в год не дифференцированы по регионам и типам жилья. Если мы любой ценой будем достигать этих показателей, значит, будем усиленно и в ещё больших масштабах строить ужасные бетонные «человейники». То есть мы создадим антиутопическую с точки зрения образа жизни цивилизацию, где огромное число людей будет скучено в нескольких агломерациях, застроенных некомфортными многоэтажными коробками с малоразмерными квартирами, где люди будут при пандемиях периодически самоизолироваться. Отличная дорога в условную «Матрицу».

– Однако, жутковатую картинку вы нарисовали…

– Это то, к чему мы сейчас стремимся в соответствии с выставленными нами же самими показателями, стоим с плётками и подгоняем – давайте быстрее обеспечим эти показатели! А может, лучше остановиться и пересмотреть целевые ориентиры? Конечно, решение жилищного вопроса – локомотив развития экономики и ослабления социальных проблем, но акцент надо делать на малоэтажную Россию, на улучшение качества жизни в небольших населённых пунктах.

А если вспомнить нацпроекты по образованию и медицине, основной акцент там делается на инфраструктуру, закупку оборудования, строительство зданий. Потому что так проще. Но наша главная проблема в этих сферах не инфраструктура, а недостаточно зарабатывающие и недостаточно компетентные люди. Уровень дохода и уровень компетенции и, как следствие, уровень престижа сотрудников образования и здравоохранения – ключевые проблемы, на которых надо бы сосредоточиться. Это могло бы реально оздоровить наше общество. Это сложнее, но гораздо полезнее, чем очередная программа по закупкам оборудования.

Посмотрите, какой большой социальный прогресс был достигнут, когда военнослужащим был обеспечен более высокий уровень денежного довольствия, идентичный по разным регионам. Но учителя и врачи – тоже «государевы люди», обеспечивающие базовую инфраструктуру развития, а их доходы по регионам отличаются самым вопиющим образом и остаются неприемлемо низкими. Это же показатель явного нездоровья, когда наш вузовский профессор зарабатывает меньше, чем его коллеги в некоторых странах третьего мира. Поэтому в случае социальных нацпроектов нам стоило бы изменить приоритет по принципу «меньше в железо, больше – в людей». Очередное снижение доходов населения и кризис доверия общества к власти делает эти вещи ещё более актуальными, чем раньше.

– Мир быстро меняется, сегодня Штатам всё труднее оставаться единоличным «мировым жандармом», у них появились реальные и уже во многом равные военные, экономические и политические конкуренты в лице Китая и России. Не приведёт ли это к новой Большой Войне? Ведь до сих пор человечество выбиралось из «конкурентных» кризисов именно таким образом, и прошедшие в ХХ веке две мировые войны полностью меняли политическую конфигурацию на планете…

– В мире складывается новая биполярность и назревает новая холодная война между Китаем и США. Она будет иметь, главным образом, информационный и экономико-технологический характер. Возможно, в этих условиях у России есть редкий шанс не стать разменной монетой в чужих войнах. Это аналогично задачам деголлевской Франции в период становления американо-советской биполярности: когда страна, более слабая по сравнению с конкурирующими державами, пытается маневрировать между ними за счёт своих сильных сторон. Думаю, наша правильная стратегия в мире формирующейся биполярности – стать флагманом движения неприсоединения.

Есть много стран, не желающих односторонней зависимости ни от США, ни от Китая. Надо сказать, что оба этих «хозяина» – довольно жёсткие и неприятные. И мы могли бы вместе со странами, дорожащими своим суверенитетом, работать над достижением технологической независимости. Линия на технологическую деколонизацию могла бы быть политическим флагом России на международной арене и отличным бизнесом. Но для начала нам надо позаботиться о независимости собственного развития и научиться жить своим умом. Мы так привыкли «догонять», что рефлекторно бежим за лидером, не задумываясь, куда и зачем он бежит. Сегодня, когда все центры развития – США, Европа, Китай, Россия – находятся под угрозой серьёзной дестабилизации, пора понять, что победит не тот, кто первым уйдёт в прорыв, а тот, кто избежит срыва. В этой игре на выживание нам нужна модель, обеспечивающая устойчивость и эволюционное развитие.

– Обычно политологов и экономистов делят на сторонников оптимистичных и пессимистичных сценариев развития событий. Вы – оптимист или пессимист?

– Думаю, что в современном поляризованном обществе деление на пессимистов и оптимистов теряет смысл. Мы не находимся в том счастливом положении, когда люди едины в целях и расходятся лишь в средствах их достижения или оценки степени их достижимости. В ситуации, когда люди привержены антагонистическим ценностям, оптимизм одних может легко оказаться кошмаром для других. Если отвлечься от этого и спросить себя, являюсь ли я оптимистом по отношению к тому образу общества, которому привержен я сам, то я бы ответил словами итальянского левого мыслителя Антонио Грамши, у которого есть хороший лозунг – «Пессимизм ума, оптимизм воли». Несмотря на явную разницу во взглядах с Грамши, мне это близко.