Натверили ...
--------------
Из ряда "книг", которыми оформлена Церителева полка, надо было бы изъять Высоцкого и Дементьева, поскольку ни тот ни другой к поэтам "шестидесятникам", cтрого говоря, не относятся.
Конечно, какими книгами оформлять свою книжную полку, - дело сугубо личное: как известно, на вкус и цвет ...
Но эта ПОЛКА, пусть и бутафорская, ПАМЯТНИК, а наша память к шестидесятникам относит только четырёх, упомянутых в Твери!

Монументы поэтам и писателям второй половины ХХ века, да ещё ныне здравствующим, сегодня устанавливаются крайне редко. В Твери же 16 июля с.г. произошло знаменательное и, возможно, беспрецедентное событие: возле Дома поэзии Андрея Дементьева был торжественно открыт памятник целому литературному течению – поэтам-шестидесятникам. Внешне впечатляющее действо состоялось при достаточном стечении публики; его почтили своим присутствием первые лица города и области, а также столичные знаменитости – И. Кобзон, Е. Евтушенко, В. Терешкова, Ю. Поляков, Л. Рубальская и ряд других. И, конечно, на церемонии открытия блистал Зураб Церетели, создатель этого уникального арт-объекта.
Поэты-шестидесятники увековечены в виде книг, на корешках которых начертаны следующие фамилии: Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Владимир Высоцкий, Роберт Рождественский, Евгений Евтушенко, Булат Окуджава и… Андрей Дементьев. Книги заключены в квадратную бронзовую раму, напоминающую полку библиотечного стеллажа, по двум краям которой оставлено некоторое пространство. Для чего? Наверное, для того, чтобы потом можно было кого-то добавить или, наоборот, снять с импровизированной полки. Или чего ещё проще: закрасить одну фамилию и вместо неё написать другую. Экономична и мудра мысль скульптурная...
Меня как литературоведа и специалиста по русской литературе ХХ века интересует лишь одно обстоятельство: кто определил перечень имён, запечатлённых на сём «шедевре»? Не имею ничего против истинных шестидесятников – Ахмадулиной, Вознесенского, Рождественского, Евтушенко, Окуджавы. Они громко заявили о себе после ХХ съезда КПСС, разоблачившего «культ личности», и в своих стихах воплощали особое мировоззрение, обновляли эстетику, культивировали лирическую гражданственность, усиливали эффект акцентного слова. Их ценности во многом не расходились тогда с социалистическими идеалами. К примеру, у Е. Евтушенко явно проступали стереотипы соцреализма, а именно, мотив жертвенной готовности стать «материалом» для светлого будущего: «О те, кто наше поколенье! // Мы лишь ступень, а не порог. // Мы лишь вступленье во вступленье, // к прологу новому пролог!» Б. Окуджава романтизировал гибель «на той единственной гражданской» и «комиссаров в пыльных шлемах», а Вознесенский призывал: «Уберите Ленина с денег! // он – для сердца и для знамён».
Но как попали в эту когорту Владимир Высоцкий и Андрей Дементьев? Тайну сию раскрыл материал ТИА (Тверского информационного агентства) под названием «Памятник поэтам-шестидесятникам может привлечь в Тверь любителей литературы и искусства», опубликованный в Интернете 19 июля с.г.:
«Несколько лет назад он [Дементьев] написал стихотворение, посвящённое его друзьям-поэтам. Там было такое четверостишие:
Книги их рядом стоят –
Белла с Андреем и Роберт,
Женя и грустный Булат…
Час их бессмертия пробил.
Поэт прочёл стихотворение своему другу, народному художнику СССР Зурабу Церетели, и предложил создать памятник. Именитый скульптор перезвонил и поставил свои условия: во-первых, он решил сделать его в дар, во-вторых, предложил добавить на трёхметровую “книжную полку” имена Владимира Высоцкого и самого Дементьева, поскольку тот руководил журналом “Юность”, где публиковались поэты».
Давайте разберёмся. Во-первых, Владимир Высоцкий – совершенно особая страница в истории русской поэзии и авторской песни. Проблематика и стилистика его стихотворений-песен разительно отличается от поэзии шестидесятничества, а зрелое творчество вообще приходится на 1970-е годы… Данный вопрос очень спорный; мне не знаком ни один современный вузовский учебник по русской литературе указанного периода, который относил бы Высоцкого к шестидесятникам, а частные дилетантские мнения иного рода таковыми и останутся.
Во-вторых, разве поэтическое шестидесятничество исчерпывается только вышеназванными именами? Отнюдь, оно гораздо шире: Ю. Мориц, А. Галич, Ю. Визбор, Ю. Ким, Н. Матвеева, Р. Казакова, и, может быть, даже И.Бродский.
В-третьих, самое главное: при всём уважении к его трудам на благо русской поэзии Андрей Дементьев не имеет к феномену шестидесятничества никакого принципиального отношения, разве что чисто хронологическое. В 1955–1963 гг. несколько его тонких книг издано в Твери (тогда Калинине), и огромные аудитории в московском Политехническом музее и тем паче на столичных стадионах он в то время не собирал и властителем молодёжных дум – увы – не был. Первым заместителем главного редактора журнала «Юность» (в котором Высоцкий, кстати, при жизни не публиковался) Дементьев стал в 1972 г., а главным редактором – в 1981-м. Журнальную трибуну поэтам-шестидесятникам на рубеже 1950–1960-х давали прежние редакторы «Юности» Валентин Катаев и Борис Полевой. Само же шестидесятничество как целостное художественное течение к середине 1960-х гг. перестало существовать, а его лидеры пошли разными творческими путями.
И, тем не менее, то, что свершилось в Твери 16 июля 2016 года с достойной лучшего применения помпезностью и ночным фейерверком за счёт средств городского бюджета, обязательно войдёт в историю как образец безвкусной ангажированности и пускания в глаза широкой общественности пиаровской пыли по причине неоправданно разросшегося тщеславия одного человека.

Да, поэтическое "шестидесятничество", можно сказать, официально застолблено фильмом «Ию́льский дождь» (1966) — художественный фильм Марлена Хуциева.
А там четыре поэта и один бард собственными персонами представлены: Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский, Евгений Евтушенко и Булат Окуджава.

Даже Окуджава, пожалуй, больше примыкает к нашим кумирам 60-х - творцам самодеятельной, авторской песни (народным певцам - бардам), чем к перечисленным придворным поэтам профессионалам, шаловливым и достаточно обласканным властью "шестидесятникам", которым позволялась некоторая фронда.
Вот они - барды 60-х и есть уникальное проявление народного поэтического и музыкального таланта в советское время.
Высоцкий - этот безусловно стоит особняком. До величия ему - лирику не хватило гражданственности.

Культурную карту Твери в постсоветское время пополнили только два скульптурных объекта - эта книжная полка и памятник Михаилу Кругу на бульваре Радищева (установлен в 2007 году). Оба объекта не являлись порождением деятельности региональных властей. Кто платит, тот и музыку заказывает. Архитекторы города, видимо, готовы согласовать любой объект, предоставленный "в дар". За чей счет фейерверк не знаю, но сейчас принято в день рождения устраивать фейерверки, даже не на 88 лет А. Дементьева, а по менее существенным поводам. Минимум раз в неделю они мешают мне, моему ребенку и тысячам жителей города уснуть. Надеюсь, что этот языческий обряд со временем выйдет из моды или будет ограничен по соображениям безопасности. Орудийный залп в память о погибших воинах - это несколько иная традиция - такой салют дают обычно в местах захоронений, он несёт в себе скорбь и обет памяти.

Тверь - поэзии столица? Я бы поспорил. Малюсенькая Таруса, например, куда поэтичней будет. Здесь искали вдохновения Цветаева, Бродский, Слуцкий, Ахмадуллина, Заболоцкий. На весь мир прогремел созданный здесь же Паустовским литературный альманах "Тарусские страницы". Такой концентрации памятников поэтам нет наверное ни в одном провинциальном городке. Памятники Цветаевой, Ахмадулиной, Заболоцкому на площади всего в несколько сотен квадратных метров. Заболоцкому памятник, кстати, открывал год назад сам главред Литературки уважаемый господин Поляков. Убежден, что следующий поэтический монумент в городе будет посвящен легендарным "Тарусским страницам", которые, кстати, ровно 55 лет назад были сданы в набор. Либо - этому знаменитому альманаху, либо одному из главных его авторов-шестидесятников (почему-то, кстати, "забытому" в Твери) - Борису Слуцкому, ровно 55 лет назад попытавшемуся здесь же, в Тарусе, озвучить первую капель советской оттепели и как бы мимоходом в провинциальном калужском литературном альманахе блестяще зарифмовавшему смысл жизни, смысл времени… Но прежде с тарусских берегов Оки Борис Слуцкий выступил с поэтическим «обращением к нации», стремительно удаляющейся из гуманитарных сфер в технические. Что-то она там обретет?...
«Что-то физики в почете.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
Дело в мировом законе.
Значит что-то не раскрыли
Мы,
Что следовало нам бы!
Значит слабенькие крылья –
Наши сладенькие ямбы.
И в пегасовом полете
Не взлетают наши кони…
То-то физики в почете,
То-то лирики в загоне…»
«Физики и лирики», - вспоминал впоследствии Борис Слуцкий, - не совсем мое, отделившееся от меня стихотворение. Написано летом 1960 года в лодке на Оке близ Тарусы, где с Таней мучились от жары и мух. Катали на лодке нам Андрей Волконский с женой Галей Арбузовой. Волконский говорил без передышки, желчно. Как космополит из «Крокодила», ругал литературу, своих тестей, Арбузова и Паустовского, а потом, разошедшись, до Л.Толстого включительно. Говорил о своем происхождении, о том, что «Таруса была наша», и т.п. Я сперва прислушивался, спорил, жалел Галю. А потом под шум мотора и Волконского написал стихотворение и очень опасался. Что забуду его до берега, не запишу. Потом все жарили рыбу, а я быстро записал в блокноте… Проблема была животрепещущей, как эта же рыба. Только что в «Комсомолке» технари Полетаев и Ляпунов резко спорили об этом же с Эренбургом… Товарищи по ремеслу сперва отнеслись к «Физикам и лирикам» как к оскорблению профессии… Ругали горячо, зло… Постепенно к «Физикам и лирикам» привыкли. Ашукины включили название стихотворения в свой сборник «крылатых слов», и это единственный мой оборот, удостоенный такой чести».

Борис Слуцкий, скорее всего, ошибался на счет малой «крылатости» своих строк. Просто крылья его метафор и рифм не так просто было расправить и разогнать до обретения ими нужных подъемных сил. В тех же провинциальных «Тарусских страницах» размах «крыльев» этих было вполне достаточно для высоконравственного поэтического полета.

«Надо думать, а не улыбаться,
Надо книжки трудные читать,
Надо проверять - и ушибаться,
Мнения не слишком почитать.
Мелкие пожизненные хлопоты
По добыче славы и деньжат
К жизненному опыту
Не принадлежат».
(«Тарусские страницы», 1961 г.)

Если забыт нынче Слуцкий, то это – не его проблема. Это – наша беда. Экономящих время, экономящих честность, экономящих жалость…

«Мне не хватало широты души,
Чтоб всех жалеть.
Я экономил жалость
Для вас, бойцы,
Для вас, карандаши.
Вы, спички-палочки
(так это называлось).
Я вас жалел, а немцев не жалел.
За них душой нисколько не болел».
(«Тарусские страницы», 1961 г.)

Когда фронтовой советский офицер вдруг, как бы извиняясь, признается в том, что «не болел душой» за немцев – это странно. Но только – поначалу. Потом – больно за него, за насмотревшегося военных зверств и, тем не менее, сумевшего сломать в себе тотальную ненависть к врагу в лице пиликающего на гармошке перед неминуемой смертью пленного фрица.

«Мне – что?
Детей у немцев я крестил?
От их потерь ни холодно,
ни жарко!
Мне всех – не жалко!
Одного мне жалко:
Того,
что на гармошке
вальс крутил».
(«Тарусские страницы», 1961 г.)

Если кто-то жизненный опыт собирает по крупицам, то Слуцкий – по осколкам: мин, снарядов, судеб, эпох… От того, видимо, так колючи с виду и нарочито угловаты его накрепко сбитые рифмы и выкованные из них стихи. От этого же, скорее всего, тяга Слуцкого к не менее тёртому судьбой Николаю Заболоцкому, обретшемуся после тюрьмы в Тарусе. И, очевидно, сыгравшему не последнюю роль как в целеуказании ненадолго пришвартовавшегося к окским берегам поэта-фронтовика, так и подарившему литературное бессмертие захолустному городишке альманаху.

«Однажды, уже в 1958 году, летом, я приехал к нему (Заболоцкому) в Тарусу, - вспоминал Борис Слуцкий, - и мы провели вместе несколько часов… Мы никогда или почти никогда не говорили с Н.А. о его темницах… На общий чересчур вопрос о шести лагерных годах: «Ну, как там было?» - он ответил не распространяясь: «И плохо было, и очень плохо, и очень даже хорошо». Кажется за шесть лет он написал одно только стихотворение… «Где-то в поле возле Магадана» написано поздно».

Проблема вынужденной поэтической немоты была близка и Заболоцкому и Слуцкому. Но последний еще в начале 60-х пытался прорвать ее неслыханной на ту пору «свободой слова». И втиснуть эту «свободу» в нечаянно боднувший советскую идеологию тарусский литературный альманах. Но даже при небывалом на тот момент либерализме, окутавшим в 60-ые «тарусский парнас», освободить поэтическое слово Борису Слуцкому так до конца и не удалось. «Озвучит немоту» советского народа литературный альманах в полной мере не решился, дав лишь начальный кусок краеугольного стиха поэта:

«На экране безмолвные лики
И бесшумные всплески рук,
А в рядах – справедливые крики:
Звук! Звук!
Дайте звук, дайте так, чтобы пело,
Говорило чтоб и язвило.
Слово – половина дела.
Лучшая половина.
Эти крики из задних и крайних,
Из последних темных рядов
Помню с первых, юных и ранних
И незрелых моих годов»
(«Тарусские страницы», 1961 г.)

И только через двадцать лет Слуцкому разрешили напечатать стихотворное продолжение его грозного «тарусского» требования «озвучить» советскую картину:

«Я себя не ценю за многое.
А за это ценю и чту:
Не жалел высокого слога я,
Чтоб озвучить ту немоту.
Чтобы рявкнули лики безмолвные.
Чтоб великий немой заорал.
Чтоб за каждой душевной
Молнией
Раздавался громов хорал.
И безмолвный еще с Годунова,
Молчаливый советский народ
Говорит иногда мое слово,
Применяет мой оборот».

«Применяемость оборотов» Слуцкого не менее весома чисто поэтического аспекта его творений. Мощные, высокоточные, хотя подчас и неожиданные рифмы поэта-фронтовика легко «достреливают» до нас из далеких уже 60-х годов. Со страниц ставших быстро легендарными и запрещенными «Тарусских страниц». Первого, можно сказать, учебника гласности. И, увы, по-прежнему, недающейся нам свободы слова. Прицел рифм Слуцкого не сбит и по сей день. Они всегда на вооружении. Готовые дострелить до самых потаенных глубин человеческой совести. Пожалуй, единственный случай, когда защищаться от обстрелов осажденным не стоит…
Алексей Мельников, Калуга.

Если подходить к проблеме величия с долей осознанной, национальной
------------------------------------------------------------------------------------------
необходимости, то Высоцкий + Евтушенко = Великий поэт советской эпохи.

P.S. Евтушенко - очень неудачное фото. Так нельзя!
Много удач духового звучания у дяди Жени.
Взять хотя бы это, написанное в 57 лет в предчувствии великих перемен:

Дай бог!

Дай бог слепцам глаза вернуть
и спины выпрямить горбатым.
Дай бог быть богом хоть чуть-чуть,
но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Дай бог не вляпаться во власть
и не геройствовать подложно,
и быть богатым — но не красть,
конечно, если так возможно.

Дай бог быть тертым калачом,
не сожранным ничьею шайкой,
ни жертвой быть, ни палачом,
ни барином, ни попрошайкой.

Дай бог поменьше рваных ран,
когда идет большая драка.
Дай бог побольше разных стран,
не потеряв своей, однако.

Дай бог, чтобы твоя страна
тебя не пнула сапожищем.
Дай бог, чтобы твоя жена
тебя любила даже нищим.

Дай бог лжецам замкнуть уста,
глас божий слыша в детском крике.
Дай бог живым узреть Христа,
пусть не в мужском, так в женском лике.

Не крест — бескрестье мы несем,
а как сгибаемся убого.
Чтоб не извериться во всем,
Дай бог ну хоть немного Бога!

Дай бог всего, всего, всего
и сразу всем — чтоб не обидно...
Дай бог всего, но лишь того,
за что потом не станет стыдно.

1990

А вот поэма "Под кожей статуи Свободы".
Вполне в духе ныне пинаемой "советской пропаганды", но как
всё актуально и верно!

Пролог

"Зола Дахау жжёт мне до сих пор подмётки.
Дымятся подо мной асфальт или паркет.
Как гвозди палачей, мне всажены под ногти
неправые штыки и острия ракет.

Я глажу по ночам любимой сонный локон,
а сам курю, курю, и это неспроста.
Я распят, как Христос, на крыльях самолетов,
летящих в эту ночь бомбить детей Христа.

Вы о свободе мне! Досужее позерство
под сенью роковой висящих в небе бомб.
От века своего свободным быть позорно,
позорней во сто крат, чем быть его рабом.

На миллионах лиц моя судьба и драма,
на миллионах рук стучит мой личный пульс.
Да, несвободен я от матерей Вьетнама,
от камбоджийских вдов и от далласских пуль.

Да, несвободен я от Пушкина и Блока,
от штата Мэриленд, от станции Зима.
Да, несвободен я от дьявола и бога,
от красоты земли и от её дерьма.

Да, несвободен я от жажды мокрой шваброй
пройтись по головам среди грызни, резни.
Да, несвободен я от чести в морду шваркнуть
всем в мире сволочам, что сволочи они.

И может, буду тем любезен я народу,
что прожил жизнь, борясь, - не попросту скорбя
что в мой жестокий век восславил несвободу
от праведной борьбы, свобода, за тебя... * * *

Уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую - подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; ...такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами.
А. Пушкин
<...>
И т.д. и т.п.

1968

Виталий, по поводу фото Е.Евтушенко. Я там была. Он выгладит ещё хуже. Сильно сдал за год с прошлого приезда в Тверь. Читал очень выразительно, но по книге. И даже почти воздержался от традиционных выпадов в адрес СССР, сказав только, что в те времена А.Дементьев всегда печатал в "Юности" хорошие стихи - его стихи.