Жила-была старушка. Звали её Анна Трофимовна Осипова. Жила она одна в деревне, которая называлась Усадьба и когда-то была полна людьми и скотиной. Увы, война да социальные бури выдули всех: кто на фронте сгинул, кто помер от ран, малых детей уносили болезни, а больших, которые выросли да оперились, уводила романтика ударных строек да золото офицерских погон, а кого и тюрьма да перемётная сума – уж как кому на роду написано.

Мучимая хворями, немощная, она тем не менее была в здравом рассудке и твёрдой памяти, с утра до вечера в хлопотах. И огородик свой хоть на коленках да выполет. И пол в горнице хоть ползком да помоет. А за водой к ближайшему роднику сходит с палочкой да со старым солдатским котелком, потому как даже пластмассовое ведёрко ей уже было не донести.

Испокон веку жила она в Усадьбе. Замуж тут вышла за справного мужика Фёдора. Пятерых детей ему родила. А когда Фёдор вернулся контуженный и израненный с фронта, встретила его лишь с двумя сыновьями, остальных не уберегла. Двоих покосила корь, третий сгорел от воспаления лёгких. Думала, нарожает ещё, да недолго протянул после фронта Фёдор. Схоронила мужа, отгородив место и для себя. И в последние годы подолгу сидела на заросшем холмике да разговаривала с ним, как с живым. Расскажет, бывало, о своей одинокой старости, поплачет. Скажет, что какие-то недобрые люди украли сохраняемые ещё с довоенных времён писаные иконы, а другой хороший человек, хоть и пьяница, вскопал ей за пол-литра пять небольших грядок, теперь с голоду не помру. Разве хворь одолеет, так пора и мне к тебе, Федя, под бочок, устала я от такой жизни, измаялась...

Только о детях своих нечего было ей сказать своему Фёдору. Помнит, один сын жил с семьёй в Кронштадте, в лучшие годы привозил к матери детей на лето, а потом и внуков. Второй и вовсе сгинул где-то. Давно уже. Живой или тоже в земле упокоился, не знает. Пропал и всё.

Уж нет на этом свете бабы Нюши. Но сколько таких, как она, стариков брошены умирать в уже несуществующих Усадьбах. На матицах редких ветшающих домов этих деревень до сих пор остались следы от колец, на которых качались детские колыбельки. А на потолках или в чуланах хранятся игрушки наших детей, которых мы сбрасывали старикам на лето. По осени и сами приезжали за картошкой и соленьями, не гнушаясь перехватить и деньжат, потому как были убеждены, что для нас они нужнее, да и родители тайком друг от друга совали эти несчастные червонцы, сэкономленные на собственной неприхотливости. Это они, продавая с подворий с таким трудом выращенные картошку да мясо, собранную на болотах клюкву да бруснику, вкалывая помимо своего приусадебного хозяйства ещё на двух-трёх работах, помогали нам обустраивать наши квартиры, учить детей. Радовались, что могут помочь.

А теперь доживают свой век в брошенных и забытых Богом и людьми Усадьбах. Оставленные на попечение чужих, случайных людей – продавцов автолавок, сельских почтальонов да добрых пьяниц, готовых за поллитровку вскопать им несколько грядок.

Оправдывать это общим безденежьем, не позволяющим послать старикам хотя бы посылку к празднику, не говоря уже о том, чтобы забрать их под свою крышу, – пустое дело. Наши старики жили порой и вовсе без копейки, а родителей своих не бросали, кормили и ухаживали за ними до самого их смертного часа. Дело в нас самих. Что-то сломалось в обществе, если оно так относится к своим старикам. Какая-то ржа поразила души, если мы позволили 94-летней бабушке Нюше в одиночестве доживать в давно умершей деревне Усадьба.

– По осени женщина приезжала, плакала: живут с сыном в коммуналке, даже раскладушку матери поставить некуда.

Четверть века мусульманка Шаржихан Казимагомедова из Дагестана опекает православных одиноких стариков в тверском селе Топалки. Старики называют её по-своему – Шурой, иногда Александрой, чаще Шурочкой. Так вот, она никак не может понять, почему русские дети сдают в дом престарелых своих родителей.

– Раньше ругалась с ними. Особенно когда привозили к нам ветеранов войны. Как-то два сына сдали отца, который всю войну прошёл, и человек неплохой. У нас в Дагестане такого нет.

Я, русский человек, тоже не понимаю и не принимаю мотивов таких поступков. У нас в семье благополучно и достойно дожили до своего ухода в иной мир родители жены, сейчас живут моя 90-летняя мама и 80-летняя одинокая тётушка, у которой, кроме меня, никого нет. И дети мои помогают за ними ухаживать. И внуки сызмальства учатся заботиться о старших. А как иначе? Иначе не будет ни семьи, ни общества. Вернее, будет атомарное общество, где каждый сам по себе и все враждебны друг другу.

Позже я задам этот вопрос заведующей Сандовским территориальным отделом социальной защиты населения Нине Утюгиной, в зону ответственности которой входит топалковский интернат: почему всё-таки старики при живых детях оказываются в домах престарелых?

Нина Викторовна только вздохнёт тяжело:

– По разным причинам. Я далека от мысли огульно всех осуждать. Вот пришла ко мне недавно жительница Питера со слезами. В «двушке» живут она с мужем, сын с невесткой и внуками. Куда ещё бабушку?

Но не всё оправдывается бытовыми условиями.

Когда у моего одноклассника парализовало мать, его жена наотрез отказалась её принимать. Заявила, что, дескать, у того есть ещё две сестры, вот они и пусть за ней ухаживают. Но и сёстрам мать оказалась не нужна. Так и умерла старушка на руках у чужих людей, которые оказались сострадательнее родных детей. Теперь мой друг ставит на могилах родителей дорогие памятники, в дни их смерти, в поминальные родительские субботы приезжает на кладбище. Да ведь любить можно только живых. За мёртвых – разве что молиться да каяться перед ними.

Был случай, когда к моей знакомой, которой удалось выходить свою мать после перелома шейки бедра, пришла другая женщина с такой же бедой. Тщательно записывала рецепты, цены, тщательно подсчитывала расходы. Потом сказала: «Да ладно, она своё уже пожила…»

На благополучном, казалось бы, Западе проблема та же. Например, в Голландии старики, достигнув определённого возраста, по собственному желанию переселяются в дома для престарелых, которые обустроены по самому высокому разряду. Сюда даже выстраивается многолетняя очередь, и попасть считается большой удачей. Финляндия и Швеция наибольшее внимание уделяют обслуживанию на дому, вплоть до обеспечения пожилых людей кнопкой «срочного вызова» на браслете, когда достаточно лишь на неё нажать, чтобы незамедлительно пришли на помощь. В других странах старики «сбиваются» в кварталы и живут в частных домах, но настолько компактно, чтобы не терять круг общения. Да и социальным службам так удобнее – все их подопечные не разбросаны по городу, а сосредоточены в одном месте.

В России интересен, пожалуй, лишь опыт Чувашии. Республика одной из первых в стране стала развивать сеть небольших сельских домов для ветеранов. Сегодня они практически покрывают всю потребность в них. В этих домах решается проблема проживания людей в родных местах с сохранением сложившегося привычного уклада сельского жителя. Кто может, работает на огороде, выращивает и картошку, и фрукты-овощи, и даже кур. Но живут все под одной крышей, коммуной, в сравнительно комфортных условиях, под присмотром семейного доктора, офис которого располагается в том же доме. И старики тут живут на 6–7 лет дольше своих сверстников, которые пожелали коротать свою старость в одиночестве.

Но Чувашия – исключение. Домов для престарелых в России не хватает. И большинство из них таковы, что доверить им своих стариков безнравственно. Поэтому если к пожилым людям старость подкрадывается незаметно, то к их детям внезапно. Вместе с кучей проблем, разрешить которые они не могут.

Мои друзья, всю жизнь прожившие на Камчатке, выйдя на пенсию, переселились на материк – купили домик в небольшом городке на Волге. Не успели толком обжиться, как однажды у ворот их дома остановилась машина. «Брат приехал», – обрадовался Виктор. Люба бросилась накрывать на стол. Но брат не только не сел за стол, а даже во двор не вошёл. Протолкнул в ворота старушку-мать, выгрузил из багажника на обочину пакеты с её нехитрыми пожитками, сел в машину и уехал.

Супруги опешили. Мать много лет назад уехала к младшему сыну. Тогда она была ещё при деньгах и доброй памяти. Помогла сыну купить квартиру, дачу, машину. Предполагалось, что у него и доживёт остаток лет. Но вышло иначе.

Это тоже не редкость, когда сыновний или дочерний долг вытесняют голый расчёт, выгода, нежелание расстаться с удобствами, привычным образом жизни, обременить себя нелёгкой, что говорить, обязанностью. Ведь проблем, повторяю, возникает масса. Тем более, если у человека старческий склероз, болезнь Альцгеймера или Паркинсона. Он может убежать, выпрыгнуть из окна, оставить включённым газ, залить соседей. В Москве доводилось встречать старичков, которые, заблудившись, не помнили своего имени, адреса, просто вышли из дома и растворились в незнакомом мире. Но город руками сердобольных прохожих хоть куда-то их определит. А если бабуля, живущая в небольшом посёлке, убежит в лес? Если в городской квартире выйдет через окно? Или, пока дети на работе, выскочит зимой в ночной рубашке на лестничную площадку, захлопнув за собой дверь?

Таких «если» не перечесть.

Но большинство из нас безропотно несут свой сыновний или дочерний крест. Они оставляют работу, детей, внуков, потому что уход за престарелыми родителями не предполагает никаких иных занятий. Их жизнь – сплошное служение, им неоткуда ждать помощи и поддержки, и они ощущают себя такими же брошенными, как и одинокие, безродные старики в умирающих деревнях. Их ношу не облегчают ни врачи, ни социальные работники, ни какие другие социальные службы, общественные советы, неправительственные или благотворительные организации.

А потому нам – я имею в виду не только себя и моих камчатских друзей, а всех, кто несёт этот крест, – нельзя поехать в гости, уйти в отпуск, даже заболеть, потому что своих стариков перепоручить на это время некому. В больницы их не берут. Теоретически можно определить туда, где есть психосоматические отделения, но прежде надо договариваться (слово-то какое!) с главным врачом. Каких-либо гостиниц, приютов для таких людей нет. Домашнее животное – собаку или кошку – можно на время отпуска, командировки или вынужденного срочного отъезда пристроить в приют, и за ними будут ухаживать так, как вы пожелаете, согласно оплаченному тарифу.

Собаку можно, а человека нельзя.

Моя двоюродная сестра 10 лет ухаживала за матерью, которая вела уже даже не животный, а, скорее, растительный образ жизни.

– Может, на том свете зачтётся, – горько шутит она.

А у камчадалов бабуля оказалась в той степени старческого безумия, когда уже никого не узнают, не осознают и вообще не отдают отчёта своим поступкам. Развлекалась тем, что рвала на полоски одежду, постельное бельё, оконные шторы. Убегала, её ловили, она опять убегала. Грозилась выпрыгнуть со второго этажа. Бабулю повезли в больницу.

– Деменция, – сказали врачи. – Больше её к нам не возите. И скорую не вызывайте. Медицина здесь бессильна. Мы вам помочь ничем не сможем. Это теперь уже не наши, а ваши проблемы.

– Так что же делать? – ахнули они.

– Что хотите. Закрывайте решётками окна и двери, особо буйных стариков некоторые привязывают к спинкам коек. На ваше усмотрение. Это ваш крест.

С друзьями мы уже не видимся, потому что и они, и мы привязаны к своим старикам. Иногда созваниваемся. Проблемы у нас схожи. Знаем, что помочь нам некому.