Анну Ревякину нередко можно увидеть в политических ток-шоу на российском ТВ, где она отстаивает интересы Донбасса. Её творчество широкой аудитории известно меньше, хотя, безусловно, того заслуживает. Её поэма «Шахтёрская дочь» (специальный приз премии «Лицей») стала не только одним из самых ярких событий современной литературы, но и ценным документом эпохи.

– Ваша творческая биография рождает ассоциации с судьбой Ольги Берггольц. Её поэзия связана с блокадным Ленинградом, ваша – с полублокадным, обстреливаемым уже пять лет Донецком. Ленинградская поэтесса потеряла в блокаду мужа – литературоведа Николая Молчанова, вы – отца. Берггольц написала знаменитую «Ленинградскую поэму», вы – самую свою известную вещь – «Шахтёрская дочь» об ополченке-снайперше. Правда, Берггольц вошла в историю ещё и знаменитой строкой «Никто не забыт, и ничто не забыто», а у вас такой исторической фразы пока нет. Уверен – будет.

– Сложно сравнивать себя с кем-то из прошлого. Донецк – не совсем блокадный Ленинград, вернее, совсем не блокадный Ленинград. Сегодняшняя война отличается от Великой Отечественной тем, что она менее кровопролитная, но не менее жестокая. Очень много косвенных жертв, люди гибнут не только от обстрелов. Мы узнаём о тех, кто ранен, убит, а сколько умерших от обострившихся заболеваний? Инфаркты, инсульты, онкология...

В самом начале войны я написала стихотворение, которое начиналось строкой: «И просвета не видно…» Люди устали, мы находимся в постоянном стрессе, нас продолжают обстреливать, не так интенсивно, как раньше, но c жуткой регулярностью.

Мой отец Николай Ревякин умер 3 ноября 2014 года от стремительно развившегося рака. Порою я думаю, что он умер вовремя – не увидел страшную первую военную зиму. Хотя иногда мне кажется, что я тоже её не видела, это было какое-то сомнамбулическое состояние. Ночами – обстрелы, днём ходила в Донецкий университет, работала заместителем декана экономического факультета.

– Как вам живётся с воспоминаниями об этих ужасах?

– Память сама вытесняет ужасное, оставляя воспоминания иного толка: например, как нам удалось запустить учебный процесс, каким это было для нас огромным счастьем на фоне еженощных, а порой и дневных обстрелов. Несколько раз приходилось прятаться вместе со студентами в гардеробе на минус первом этаже.

Что касается строк, в которые можно вместить опыт жизни в воюющем городе... Нет слов, способных в полной мере описать войну. Война – это не слова, это другое – липкий холодный ужас, дрожь, которую не можешь унять, это вопрос моего тогда ещё малолетнего сына: «Мама, когда я умру, моего игрушечного пса, с которым я сплю, положат в гроб или ты оставишь его себе на память?»

И самое жуткое, что, успокаивая ребёнка, я отвечала одно, а подумала другое: «И правда, как же быть? В гроб, потому что это последнее ложе человека, или себе на память, чтобы, уткнувшись однажды ночью в игрушечного пса, умереть самой?»

– Война служит вдохновением для поэта?

– Да, война заставляет работать во всю силу. Поэтический текст – это упорядоченная речь, а в войне так мало порядка, что сама возможность загнать пережитое в рамки ритма и рифмы вдохновляет. Но в слове «вдохновение» есть «вдох», а на войне ты как будто живёшь, но при этом почти не дышишь. Я знаю людей, которые не писали стихов до войны, а сейчас пишут, для них это способ рефлексии. Стихи – это самоспасатель. Донбассовцы знают, что такое самоспасатель и как он важен для шахтёров.

– Ваш поэтический учитель – Евгений Евтушенко, на даче в Переделкине он разбирал с вами стихи... Тогда обсуждалась тема влияния войны на творчество? Ведь его детство пришлось на Великую Отечественную…

– Евгений Евтушенко – великий идеалист и вечный ребёнок. Мы говорили с ним и о той далёкой войне, и о нашей близкой. Иногда мне кажется, он навсегда остался в цепких холодных руках своего военного детства. Война настигла Евтушенко в девятилетнем возрасте, моему сыну было чуть-чуть больше в 2014 году. Они были знакомы, Евтушенко учил моего сына искренности, говорил, что искренность – это риск, который стоит риска. Сегодня я очень часто нахожу подтверждение словам Евгения Александровича.

– Донецк в отличие от других южнорусских городов – Одессы, Харькова, Киева – не стал кузницей литературных кадров. Почему? Вам в Донецке в литературном плане не одиноко?

– Донецк – сам по себе город-поэт. Поэзия Донецка невероятна, два цвета: чёрный и красный, розы, кровь, уголь, война. Эта удивительная поэзия прорастает сквозь пустоту под городом, в Донецке язык особенный, много региональных слов, которые отличаются от норм русского языка. Все эти наши «тормозки», «тремпели», «коногонки», «брасматики», «кавуницы»… Мы обращаемся с этими словами, словно они драгоценность. Война внесла свои коррективы, появился, например, глагол «градят». Когда начинают стрелять, мама говорит «опять гепают» или «опять бахают»…

– Нет желания перебраться в Москву?

– Вы допускаете, что такое желание может возникнуть у человека, который пережил со своим городом самые страшные годы?.. Я периодически бываю в Москве, но мой дом в Донецке. Знаете, летом 2014 года было очень опасно, меня вывезли отсюда с ребёнком, уехала в июле, вернулась в сентябре, два месяца на телефоне.

Когда вернулась, сразу подумалось: теперь всё будет хорошо. Казалось, с городом ничего не случится. Это свойственно людям, не верить, что с тобою произойдёт что-то плохое. Казалось, что мы, обычные жители, держим небо над городом.

Я тогда многих уговорила вернуться, а со многими окончательно рассорилась. Многие мои друзья и коллеги не просто покинули, а ещё и возненавидели город. И эта ненависть тоже часть сегодняшней войны, оружие, противостоять которому сложнее всего.

– В ДНР создали Общественную палату. Александр Кофман стал её руководителем, вы – одним из замов. Понятно, что Общественная палата ДНР – подражание России… Зачем она всё-таки нужна? Чем вы будете в ней заниматься?

– Я руковожу комиссией по социальным вопросам. Мне это близко. 4 июля состоялось первое заседание комиссии – разбиралось несколько вопросов, работа идёт своим чередом. Работа в Общественной палате – служение, работа на совесть. Евтушенко считал, что у многих политиков ампутирована совесть, они слишком далеки от реальности, в которой живут люди. Общественная палата – это погружение в человеческую реальность.

– В ДНР уже получают российские паспорта. Нет ли у вас желания в подражание Маяковскому написать стихотворение о российском паспорте?

– Лобового стихотворения про орластый красный российский паспорт у меня нет, но есть старое четверостишие.

Пусть живёт мой город, не страшась свинца,

пусть играют дети, и ветер колышет простыни,

а иначе придётся нам вписывать в паспорта

вместо Города До мучительный Город После.

Конечно, в тексте речь идёт не о настоящем паспорте, а скорее об ощущении разрухи, которая остаётся после войны. Город До – это наш ненаглядный Донецк, наш дом. Можно много слов найти, которые бы начинались на «до». Добро, например. Важное слово, ведь по большому счёту война всегда идёт между добром и злом. В 2013 году на Украине победило зло, а Донбасс восстал против этого зла и платит теперь огромную цену. Мой дедушка Михаил Ревякин прошёл Великую Отечественную, он всегда говорил, что зло надо душить в зародыше, а не нянчиться с ним. На Украине со злом именно нянчились, вот оно и выросло.

Беседовал
Александр Шален

На злом ветру

Анна Ревякина

* * *

Я не помню, каким он был,

больше помню, каким он стал,

то не плащ на нём – пара крыл,

то не кряж под ним – пьедестал.

То не солнце над ним встаёт,

а огромный следящий глаз,

то не воинство шло в поход,

а такие же, среди нас.

И звучал в голове металл,

для металла закон один.

То не кряж под ним – пьедестал

из живых человечьих спин.

И пока мы вот так стоим –

ядовитые, словно ртуть,

я прошу, передай своїм:

ничего уже не вернуть…

* * *

Когда падёт режим,

мы тоже побежим.

Ты навсегда, а я

вернусь и буду верить!

Хрустальная страна

за каменною дверью,

но будет и окно,

в котором далеко,

насколько хватит глаза –

высокая Green Plaza.

Под водами реки

ушедшие полки,

и тоненький мальчонка

стоит на берегу.

И белая пелёнка,

как флаг, на злом ветру.

Обычная пелёнка.

Кого б запеленать?

Как страшно: нет ребёнка,

осталась мать.

* * *

Осторожно, двери закрыты, водитель сосредоточен,

пассажиры смотрят в окна, как убегают обочины.

С шакальей улыбкой миномётчик выпустит мину,

громко крикнет «За Україну!»

Раньше за Украину пили, закусывали, а теперь убивают,

миномётчик улыбается миномёту, говорит: «Баю-баю…»

Спите, суки, босоногие сепары, русские пропагандоны,

а я, моторний, поїду до дому.

А ви вже приїхали. Выходите, чего разлеглись-расселись,

миномётчик будет улыбаться, пока не заболит челюсть.

Миномётчику скажут дома: «Розкажи нам, Рома,

вони насправді зайва хромосома?»

Рома кивнёт, дотронется до ямочки на подбородке,

попросит борща с чесноком, чёрного хлеба, водки,

и расскажет о том, как миномёт  на первом выстреле дал осечку.

Мама заплачет: «Боже мій, як небезпечно!»

* * *

Наши степи гуманитарные,

наши улицы вне закона.

Выходи, поиграем в Нарнию,

выходи, поиграем в зону.

Потанцуем, пройдёмся под руку,

сумасшедшие – божевильные.

Нам и врозь не бывает холодно,

в рукавах у нас связь мобильная.

Март – разлапистый, разухабистый,

раздражённый и разрежённый.

Мне с тобой бы бродить до старости

в нашем марте вооружённом.

Мне с тобою играть бы в крестики,

нет, не в крестики, лучше – в нолики.

Мне бы малость твоей чудесности,

мне бы крайность твоей риторики.

Наши степи никем не признаны,

наши улицы артобстреляны.

Нас дурачат из телевизора,

то мы разные, то мы целые,

то мы чёрные, то мы белые…

* * *

Вослед шипели: «Гордячка…»

Евдокия – дочь горняка и сама горнячка

обушком по-изотовски,

оставляя в земле полости,

на-гора поднимала гору,

поднимала город

с колен, на которые он не стал.

За кварталом квартал, за кристаллом кристалл.

«Крепи, – кричит Королёва-мать, –

мы крепки, нас никому не взять,

не размазать оземь, мы и есть земля,

земля Шубина, земля чёрного короля!»

Под косынкой косы – чёрное серебро.

Евдокия – не женщина, не косточка, не ребро.

Евдокия сама по себе хребет.

Говорила так: «Пашка-то наш поэт,

остальные рифмуют, но не до мяса и позвонков,

а у Иванова гляди, как отскакивает от зубов.

Не вешай нос, лампонос, прославишься через век,

будет время другой войны, будет в розах снег,

но уголь во все времена чернее чёрного, сам мрак.

Что стоишь и топчешься, заходи в барак!»

А в бараке свет изо всех щелей

да углы, что всех углов углей,

уголёк потрескивает в печи.

Сколько же в Донбассе ещё будет сволочи.

* * *

А в Донецке снова гудит земля,

словно в худшие времена,

только мама считает, что худшее впереди.

Дом – четыре стены, но одна стена

говорит: «Беги!»

Моя мама устала бояться

и устала вот так стоять,

словно вкопанная в беду.

Если вспять пространство

и время вспять,

то не смей подходить к окну.

Это зарево сызнова – не заря,

это зарево – зуб за зуб.

Моя мама, ни слова не говоря,

унимает дрожь, усмиряет зуд.

Ей давно не страшно, она кремень,

серый памятник площадной.

Мама точно знает, она – мишень.

Или кто-то из нас c тобой…

* * *

Кто читает все эти чёртовы сводки?

Налей мне водки, промой мои раны,

мы с тобой в подвале сидим, как в подводной лодке,

имени русой Марии, имени плачущей Анны.

Наша лампа-лампочка, наша маленькая лампада,

жёлтая, жуткая, внутриматочная спираль мира.

Не гляди на меня, Мария, я боюсь твоего взгляда,

помолчим, Мария, здесь каждое слово – гиря.

Наш подвал укромен, четыре стены и стулья,

а ещё эти полки с помидорами-огурцами.

Нас подвал уменьшает, съёживает, сутулит,

мы становимся даже не сёстрами – близнецами.

А назавтра сводки, от которых мне сводит душу,

а назавтра снова учиться ходить по краю.

Мы идём по улице – два морячка по суше,

мы с тобою ещё ни разу не умирали.

«ЛГ»-досье

Анна Ревякина родилась в Донецке. Кандидат экономических наук, доцент кафедры «Международная экономика» Донецкого национального университета. Член Союза писателей ДНР, член Союза писателей России. Автор книг «Сердце», «UNTITLED», «Хроники Города До. Безвременье», «Зубная фея», «Dominus», «Шахтёрская дочь».