Закрываешь глаза, и работает «ретроскоп», и возникают картины давнего прошлого.
Вот знаменитый поэт, с выдающимися резко вперёд бровями и губами, слегка пришлёпывая ими, читает, вольготно развалясь в кресле, поэму. Вдруг он роняет лист на пол – тот падает со стуком и стоит домиком. Отменнейшая бумага! Но что же это – никто не поможет ему! Я чуть не срываюсь со стула… Вот был бы идиот! Через пять минут второй лист так же топорщится на паркете. Ритуал, который я чуть не нарушил. В мире высокой поэзии надо держать ухо востро.
Через несколько лет, подружившись с Рейном, я напомнил ему о той встрече.
– Настоящий поэт, Валера, и должен быть величав! – изрёк он.
Тогда, в середине 60-х, «Квадрига», как называли их группу, котировалась очень высоко. Необыкновенно богат всяческими талантами оказался серьёзнейший и старинный Технологический институт, откуда вышли сразу три инженера-химика, чьи имена и сейчас с почтением произносят в литературных кругах: Дмитрий Бобышев, Анатолий Найман, Евгений Рейн. Щёголи, умники, красавцы. И вполне заслуженно они вскоре оказались в окружении литературной царицы тех времён – Анны Ахматовой. Четвёртым в этой блистательной свите стал Иосиф Бродский – без какого-либо высшего образования, но сразу занявший место лидера.
Как жил он, не получающий никакой зарплаты? Редкими переводами? Помню Иосифа той поры, говорившего скомканной скороговоркой, чередующего гримасы величия с вдруг нахлынувшим румянцем застенчивости.
Рейн был высокомерен, но добродушен. Толя Найман был блистательно остроумен, к тому же красив, как итальянский киногерой. Стихи же его открывали душу ранимую, нежную. Помню, я любил его стих, где улетающие листья напоминают о лицах, промелькнувших этим – увы, уже ушедшим – летом. «Лето кончилось, лето минуло! Улетай и ты, моя милая!» – помню, как я повторял со сладкой горечью эту строчку.
Держался же Найман надменно-насмешливо. Помню, приглашённый Андреем Битовым в наше прозаическое объединение для чтения своих стихов, он некоторое время смотрел на меня, потом вдруг спросил Битова: «Андрей! А зачем ты привёл сюда своего двойника?» Действительно, мы тогда были с Андреем похожи, но Битов был уже у всех на виду и место своё уступать не собирался. «Пожалуй, ты прав. Придётся попортить ему внешность, чтобы нас не путали!» – ответил Андрей в тон Толе. Попытка внести коррективы в мою внешность вскоре произошла, но внешность Андрея пострадала ничуть не меньше. А навёл нас на эту стычку Толя… Каждый «царил» как мог.
Самым, пожалуй, дружественным оказался Дима Бобышев – ничуть, кстати, не менее талантливый, чем остальные, и тоже очень красивый. В отличие от своих собратьев по «Квадриге» он не пытался «опустить» собеседника, не заводил разговор в теоретические дебри с целью унизить его. Хотя «высокий стиль» беседы был свойственен и ему. И это правильно. «Поэзия должна быть величава!» Но помню, как мы с ним, словно простые смертные, всю ночь азартно ловили окуней на озере возле его дачи в Смолячково.
Но победил – Бродский. Он был нацелен на величие с самого начала. Сквозь полувековую мглу (да и день тот был смутный, март или ноябрь) вижу Бродского на углу Кирочной и Чернышевского (оба мы жили неподалёку). За его плечом стоит Марина. Молчит. Главная любовь его жизни! Прекрасное, отстранённое лицо. Боттичелли! «Весна!» Вот где я раньше видел её. Иосиф взвинчен даже больше обычного.
– Читал твой рассказик в «Молодом Ленинграде»… – он издаёт то ли смешок, то ли кашель.
– А я видел там твой стишок, – доброжелательно отвечаю я.
Ося вдруг обижается. Хотя сам свои сочинения называл исключительно «стишками».
– Но у тебя нисходящая метафора – а у меня восходящая! – надменно произносит он.
– Возможно, я этого не заметил, – отвечаю я.
Марина, словно не слыша нашей пикировки, безучастно стоит рядом. Что-то происходило в её сознании, чего даже Бродский не знал. Потом, после новогодней ночи, проведённой с Димой Бобышевым, другом и соратником Иосифа, Дима как-то пытался объясниться, а она – нет! Сказала только: «Я себя невестой Бродского не считаю, а что он думает – его дело».
С точки зрения передовой общественности, страстно сочувствующей гонимому Бродскому, поступок её был ужасным. Любовная катастрофа совпала по времени с политическими гонениями. Узнав о её измене, Иосиф, потеряв голову, примчался из Москвы, где он скрывался, в Ленинград и вскоре был арестован. И после суда был сослан как тунеядец в село Норенское Архангельской области. Но Бродский был не из тех, кто может сломаться. Стихи его становились всё сильнее. Потом были «Песни счастливой зимы», когда Марина приехала к Иосифу в ссылку, родила сына – и после ни она, ни сын не общались с Бродским, несмотря на отчаянные его усилия – и божественные стихи о Ней.
Рухнула и блистательная «Квадрига», соединившая на время великолепных поэтов, каждого, естественно, со своей судьбой. Словно отзвук первой трагедии, случилась и ещё одна любовная драма: жена Евгения Рейна стала женой Толи Наймана.
Позже, уже в Америке, отвечая на вопрос о судьбе своих соратников по Квадриге, Бродский сказал свысока, что из-за того, что они не получили вовремя должного внимания, все они «сошли с рельс». Расчищая свой путь, Бродский жёстко убирал конкурентов и победил даже могучего Евтушенко, «не порекомендовав» его к преподаванию в американском университете. Казалось бы, неуязвимый Евтушенко вдруг сильно расстроился и долго переживал. «Убрал» Иосиф и нашего кумира, блистательного Васю Аксёнова, «зарубив» его рукопись в американском издательстве, и сломал фактически его карьеру в Америке, не скупясь на пренебрежительные отзывы о нём. Фазиль Искандер (выдвинутый на Нобелевскую премию, но не получивший её) рассказывал, что в день вручения Нобелевской премии Бродскому он оказался в гостях у Василия Аксёнова в Джорджтауне, под Вашингтоном. Василий Павлович лежал с мокрой тряпкой на лбу и стонал: «Может быть, хоть теперь эта сволочь отстанет от меня?»
Из прежних друзей (теперь Бродский дружил в основном с «нобелиатами») остался лишь Женя Рейн – отчасти потому, что не составлял Иосифу конкуренции. И в память об их дружбе – фильм об их поэтической прогулке по Венеции.
В заключение скажу: я против попыток в чём-то обвинить участников драмы. Не виноват никто.
Каждый из них прожил великолепную жизнь. Бурно, но царственно существует Евгений Рейн. Стихи его давно уже из бронзы. Часто он оказывается в центре скандалов – но стоит, как утёс.
Найман написал интереснейшую книгу о «сосуществовании» с Анной Ахматовой. Язвительный его талант породил несколько весьма модных повестей. После одной из них – «ББ. и другие» – предполагаемый герой повести пытался напасть на Наймана во время Франкфуртской ярмарки, и нам всем пришлось их разнимать. Это ли не признание и слава?
С Бобышевым я встретился после его отъезда в США, где он преподавал в Иллинойсе, лишь через сорок лет. Я стоял на кладбище в Комарове с приехавшим из Москвы родственником возле могилы Ахматовой и слушал экскурсовода:
– …и её любимые ученики – Бобышев, Найман, Рейн – иногда появляются здесь. Только Бродский уже не придёт…
И тут появился Дима Бобышев, почти не изменившийся, только абсолютно седой. Мы обнялись. Конечно, я читал его интереснейшие, уже изданные у нас, двухтомные мемуары о ленинградской подпольной жизни, о неофициальных художниках, непечатаемых поэтах, диссидентах – многих из них я знал и хотел поговорить с Димой об этом, но он заговорил о другом.
– Мы сейчас были у будки Ахматовой, – страстно, как всегда, раздувая ноздри, говорил Дима. – Она сгнила уже абсолютно! Кто её до этого довёл?
– Я. Живу сейчас там.
– Ммы что-нибудь придумма-аеммм! – произнёс он.
Низкий его, грудной голос, манера речи, с трагическим придыханием, остались прежними. Страсти не оставили его. С ним был Александр Жуков, московский бард и меценат, который, посоветовавшись с Бобышевым, весьма авторитетным для него, вскоре нашёл средства на восстановление будки Ахматовой, и благодаря нашей встрече с добрым, за всё переживающим Димой будка Ахматовой жива, и Жуков каждый год 23 июня, в день рождения Ахматовой, организует здесь праздник. И открывал его Анатолий Найман до недавних пор. Рейн, естественно, не появился ни разу.
Кто виноват в крушении «Квадриги»? Бобышев, не отказавшийся от своей страсти, не испугавшийся «мнения общественности»? Бродский с его невыносимым характером, принёсшим, впрочем, ему Нобеля? Марина, поступившая по желанию, а не «как надо»?.. Никто не виноват.