Григорий Аросев. Евгений Кремчуков. Деление на ночь // Новый мир. 2019. – № 7–8.
Современная российская литература иногда похожа на машину времени, устремлённую в прошлое. В топком и вязком настоящем сложно отыскать точку опоры, а некогда светлое будущее стало тусклым и неразличимым. Прошлое выглядит более освоенным, вот писатели и обращаются к нему, чтобы изжить коллективные травмы и отыскать истоки нынешних кризисов. Направленность к делам давно минувших дней актуализирует ещё и проблему памяти.
Григорий Аросев и Евгений Кремчуков в романе «Деление на ночь» тоже решились перебрать «ломкие лепестки мумифицированного времени». Художественное осмысление памяти они упаковали в необычную жанровую форму – метафизический детектив. В центре сюжета – настоящее, хотя и неординарное расследование. Преподавателю философии Борису Белкину предлагают странную работу: подобрать пароль к ноутбуку его бывшего студента. Алексей Андреев бесследно исчез на отдыхе в Египте и уже признан мёртвым. В деликатном деле не поможет ни хакер, ни частный детектив. Исчезнувший полагал, что лучше всех его понимал бывший преподаватель. Белкину предстоит узнать об Алексее как можно больше и настолько вжиться в его образ, чтобы вспомнить пароль. Задача осложняется тем, что все, кто знал пропавшего, откровенно врут.
Завязка выдержана в детективном духе. Однако реальное расследование быстро уходит в метафизику. Белкин стремится не просто реконструировать образ мышления Алексея, а устроить нечто подобное воскрешению Лазаря в пространстве текста.
Обычно в художественной прозе память осмысляется в исторических романах или семейных хрониках, хотя именно детектив работает с ней плотнее всего. Отсутствие прямых материальных улик восполняется свидетельскими показаниями – чаще всего путаными, сбивчивыми, а иногда и заведомо ложными. Однако любой неувязки в них бывает достаточно, чтобы прояснить картину дела. Белкин работает с рассказами очевидцев не как сыщик, а как философ. Он проникает в самую суть воспоминаний. Именно «грамматика Мнемозины» сохраняет внутреннюю природу личности.
В частную память вплетаются фрагменты памяти других людей. Однако их всех – от кроманьонца до миллениала – объединяет ложь. Своеобразная теория эволюции превращает в сгусток тёмной материи не только биологический вид homo sapiens, но и каждого индивида. Как же ему, сотканному из личной и заимствованной лжи, быть мерой всех вещей, определять своим сознанием чужое бытие и не усомниться в собственном существовании?
Среди шорт-листеров «Большой книги» прошлых лет тема памяти и забвения, преломляясь через личные трагедии, возникала и у Марии Степановой в «Памяти памяти», и у Александра Гоноровского в «Собачьем лесе». Аросев и Кремчуков переводят разговор из живой, но ускользающей истории в мёртвую, зато более основательную абстракцию.
Кстати, в «Делении на ночь» дважды упоминается античный софист Протагор с его «мерой всех вещей». Если уж в книге главный герой – философ, значит, отсылки к наследию великих мыслителей неизбежны. Впрочем, роману и без переклички с ними хватает интеллектуальных пассажей.
Главный герой возлагает на себя едва ли не мессианскую миссию. Авторы же довольствуются ролью Сократа: они цепляют читателя сюжетной интригой и засыпают его вопросами о смерти, памяти, времени… У обыденного сознания заготовлены стереотипные ответы, но сократический нарратив подрывает их убедительность. Обнулившиеся истины делятся на размытую действительность, давая в результате неопределённость. Однако именно туда, в пустоту и темноту после знака «равно», где любой ответ окажется правильным, направляют читателя авторы.
Аросев и Кремчуков уже работали в соавторстве. Их предыдущая повесть «Четырнадцатый» разворачивала философские экзерсисы на фоне потрясений трёх столетий. В «Делении на ночь» мысль стала более дерзкой, вычурной и всеохватной. Один из героев рассматривает письмо как состояние, родственное умиранию и сновидению. Роман больше тяготеет к Гипносу, чем к Танатосу. Он не озарит читателя таинственным светом в конце тоннеля и не погрузит во мрак небытия, а лишь вернёт после скитаний по расплывчатым и причудливым пространствам памяти в реальность, которая наполнится новыми сомнениями и предчувствиями.
Александр Москвин