Владимир КУНИЦЫН

Это я говорю жене, на которую мои слова действуют как на мёртвого припарки. Она не может справиться с собой, хотя за день выматывается так, что к ночи, глядя на меня, кажется, не сразу узнаёт. Глаза блуждают, ловят фокус и, наконец, её улыбка говорит: а, это ты? Я тебя узна-а-ла.

Ещё бы! К восьми утра она отвозит на своей машине в школу старшего сына. Возвращается за младшим и отвозит его – у них разные школы. Затем час спит и провожает на работу меня. А днём – карусель. Этого забери из школы и – на дополнительные занятия, следом – второго и по другому адресу, потом собирает по очереди и – домой. Перекусили – и снова: один на музыку, другой на английский.

А затем уроки – с каждым. И опять кормить детей и меня, а значит, ещё днём выкроить время для поездки в магазин и на рынок. Ужас!

Мне её жалко. Время от времени я пытаюсь уложить её раньше, потому что постоянный недосып неизбежно расшатывает нервы, и она нет-нет да срывается и на детей, и на меня. Но… ей же надо посмотреть по ящику какой-нибудь сериальчик? Ей же надо прочитать книжки, которые она любовно сложила у кровати в стопочку?

– Сегодня ляжешь в двенадцать! – твёрдо говорю я. – Ну, в полпервого, не позже!

И сам ложусь раньше, показывая пример. Она уходит в ванную комнату. Я знаю, там у неё лежит роман, который она читает исключительно здесь, лёжа в тёплой пене.

Я включаю телевизор и выключаю свет. Она любит, когда я её дожидаюсь и в спальне не совсем темно. Боится темноты.

Проходит час. Два часа. Это я выясняю, внезапно проснувшись. Её нет. Опять она увлеклась чтением и забыла о времени, обо мне, о своих обещаниях. Я выключаю ящик и лежу в темноте, мстительно поджидая и обдумывая заранее прокурорскую речь. В половине третьего я, разозлившись, ложусь по диагонали всей кровати, этакой гипотенузой, занимая головой её подушку, и теперь жду как охотник. Мне интересно, как она себя поведёт, наткнувшись на неожиданное препятствие в моём лице.

Без четверти три. Она крадучись входит в спальню и застывает над кроватью. Я слежу за ней левым глазом, в темноте ей меня не разоблачить.

Нет, она не стоит на месте в растерянности, а каждым своим движением как бы обнаруживает ход своих мыслей. Вот она наклонилась вперёд и уже протянула руку к моему плечу (я на всякий случай закрываю глаз), но рука замирает в воздухе, не дойдя до плеча, и я это успеваю увидеть, потому что от любопытства открываю глаз – я бы на её месте так и поступил: тронул за плечо, разбудил, лёг.

Но… она раздумала – на полпути руки. Тихо-тихо тронула ногу. Я «не проснулся», живо кося глазом. После того как она отказалась от «моего», такого очевидного варианта, всё остальное для меня стало превращаться в её эксклюзивную импровизацию.

Итак, «нога» не сработала. И она вообще отбросила саму эту идею – будить. Осторожно присела на кровать. Боком качнулась в моём направлении. Я «прочитал» её намерение – она, видимо, подумала, что может быть, как-нибудь всё рассосётся само собой и вот она сейчас повалится боком на своё любимое местечко и наконец-то уснёт. Но на её любимом местечке лежал я, а точнее, верхняя часть моей коварной гипотенузы. И она это вовремя осознала, когда её распущенные волосы уже почти коснулись моего лица. Она выпрямилась, а я, уже чувствуя, как заворочалась, закряхтела во мне совесть, вдруг поразился и умилился этому детскому жесту, его чистейшей наивности. Мол, вижу, что нельзя, но вдруг всё же получится? Ведь бывают же чудеса?

Несколько секунд неподвижно она сидит в своём бермудском треугольнике – между двумя катетами кровати и лично хорошо знакомой ей «гипотенузой». Я чувствую её растерянность, мучительное желание лечь и детское несогласие с таким вот идиотским тупиком!

«Страшная месть» за непослушание не только уже состоялась, а успела во мне как-то незаметно переродиться в очевидное чувство вины, а затем сочувствия и потом сострадания.

И в то же время именно сейчас ей предстояло сделать последний и решительный выбор: будить или… что – «или»? Не гнездиться же, поджав ноги, в «подбрюшье» моей гипотенузы?

И когда, вздохнув, она сделала первое движение всё-таки примоститься там, внизу, я, не «просыпаясь», перевернулся на левый бок и не только полностью освободил её половину, но и «щедро» отбросил за спину её законную часть одеяла.

Утром, за завтраком, она посмотрела на меня и сказала: «Я тебя люблю». Она говорит мне это каждый день. Хотя бы один раз, но говорит. Утром, днём (специально звонит на работу, чтобы донести до меня эту «новость»), говорит вечером. Сегодня вот за завтраком. В течение почти всех тех лет, что мы вместе, а ведь это уже не десять и даже не пятнадцать годин.

Вначале я отвечал ей с разной степенью дурашливого артистизма: «Врёшь!» На разные лады. Она даже не отшучивалась, а просто говорила: «Не вру. Правда». В те, начальные годы нашей жизни, я думал, что она это говорит, на самом деле подразумевая: «А ты меня любишь?» В смысле, спрашивала о себе, утверждая обо мне. И потому со временем я как-то, само собой, стал реагировать проще: «Я тебя тоже». Хотя, честно сказать, признаваться в любви каждый день – это не по мне.

А вот в последние годы я начал подозревать, что говорит она «я тебя люблю», как бы убеждая саму себя в том, что в этой фразе пока ещё не появился намёк на вопросительную интонацию. И это предположение стало меня беспокоить.

Сообщив свою сегодняшнюю «новость» о чувствах ко мне, она, смеясь, стала рассказывать о том, как накануне ночью пыталась лечь спать. Рассказала очень даже точно, но так добродушно, что всё в её рассказе предстало милым и забавным приключением.

Конечно, я не выдал себя. Не хватало, чтобы она почувствовала себя жертвой «выдающегося» педагогического, а главное – супружеского эксперимента!

Но сам я эту ночь забыть не могу. Помню, лежал тогда в темноте с открытыми глазами, слушал, как она уютненько и с облегчением уст­раивается под одеялом, и думал: «Может, правда любит?» По крайней мере я-то понял, что люблю ещё больше…