О режиме дня, издателях-живоглотах, перспективах Украины и многом другом
В свои 74 года Эдуард Лимонов чрезвычайно бодр и подвижен. По-юношески худощав, эмоционален, за словом в карман не лезет, весьма иронично относится к тому, что его – автора семидесяти книг художественной прозы, стихов и публицистики – называют «живым классиком».
– Как вам удаётся совмещать незаурядную творческую активность, бурную общественную деятельность и ещё что-то оставлять на личную жизнь?
– Я ничего не делаю с натугой, с насилием над собой. Есть необходимость в политических шагах – я их совершаю, а если нет такой необходимости, – занимаюсь литературой. Если я занимаюсь литературой, это признак того, что я потерпел какое-то поражение в политике. Но одно подпитывается другим, и у меня есть книги, где политика и литература тесно переплетаются между собой.
– Какой у вас рабочий распорядок: вы любите писать утром, ночью, в суете путешествий? Долго ли работаете над замыслом, обдумываете композицию?
– Я работаю по утрам. Встаю достаточно рано для среднего российского гражданина, как правило, в шесть часов утра. Это очень приятное время – мозги хорошо работают, не мешают городские шумы. Бывает, веду заметки во время путешествий, но всё время записывать не будешь. Недавно был в Нагорном Карабахе и в конце светового дня записывал накопившиеся впечатления, а мой помощник фиксировал имена собственные, названия мест, имена людей, то есть различные необходимые детали.
Над композицией думаю всё меньше. Вот недавно одним махом, буквально дней за десять, написал книгу, которая называется «Монголия» (хотя там речь идёт вовсе не о государстве Монголия). Просто короткие сцены: от размышлений о песне «В парке Чаир» до мыслей о глиняных цивилизациях Ближнего Востока, о том, что нынешняя война идёт в самых древних местах человеческой цивилизации. Там даже нет руин, поскольку всё делалось из глины: и глиняные таблички, и старые крепости, и знаменитая Вавилонская башня. Такое впечатление, что мир закончится там, где он и начинался: где был Эдем, где стоит Арарат... Вот готовая книга – родилась из ничего, из каких-то воспоминаний.
– То есть вы часто пишете под впечатлением. Получается в литературе вы импрессионист?
– Может быть. Это попытки поймать то, что у нас у всех в голове постоянно присутствует, некие немедленные размышления. Которые есть самое важное, что мы, литераторы прошлого, пытались уловить, выстраивая громоздкие конструкции, наподобие «Войны и мира». Возможно, самое интересное именно то, что приходит внезапно.
– Вы весьма популярный и хорошо продающийся автор. Какая из ваших книг стала наиболее успешной, а какая оказалась наиболее провальной в коммерческом отношении?
– Самые золотые времена российского издательского бизнеса были в девяностые годы. Я мог стать богатейшим человеком, но, как и все, стал жертвой «шоковой терапии». Все мои договоры были заключены в 1991 году, и по ним мне полагался рубль с каждой изданной книги. Но когда мои книги в конце того же года и в последующем девяносто втором году начали выходить, то все они немедленно превращались в прах. У меня в общей сложности за год вышло четыре миллиона экземпляров книг (из них половина «Это я, Эдичка»), однако на все гонорары я не смог купить даже велосипед. Теперь таких тиражей официально нет, и я толком не знаю, что происходит с моими книгами. Хотя и к издательствам особых претензий у меня нет. Издательский бизнес – это не продажа нефти, и пусть читатели не думают, что издатели – это самые богатые люди, так, мелкого размера хищники, живоглоты, которые пытаются вырвать какие-то крохи.
– Нет ли ощущения, что у вас есть некая «лучшая книга», а ваши читатели предпочитают совершенно иную?
– Я не считаю, что у меня есть «лучшая книга». Я счастливый литератор, который создал ансамбль трудов, и если вырвать из него один из кирпичиков или кусочков мозаики, то и ансамбль будет неполным. Меня иногда упрекают, мол, «он повторяется». А я и не стесняюсь повторяться, поскольку с течением времени у меня меняются читатели, появляются новые и, значит, я жив.
Вот все восторгались Новодворской, она умерла, а теперь вы часто её вспоминаете? Если человека не вспоминают, значит, он не жив. Я вспоминаю свою маму и считаю, что она жива моими мыслями; я один из немногих, кто помнит о ней, и, значит, она жива. А те, кого не произносят вслух и о ком не думают, они не живы. Человек умирает не тогда, когда его закапывают, – он умирает, когда он перестаёт быть необходимым в кругообороте воздуха, земли, моря...
– Как-то в разговоре вы обронили, что из-за полубродяжнической жизни у вас и архива толком нет. Каково это быть писателем без архива?
– Это освобождает и одновременно тормозит, потому что каких-то важных фрагментов лишаешься. Но у меня огромное количество разных дневников – только во Франции 42 тетради осталось, валяются у кого-то. Кроме того, существует масса записей – я специально раздавал их частным лицам, в литературные музеи, и даже в тюрьме старался вести дневники. Тоже кому-то отдал.
– Это тюрьма так повлияла, что вы из радикального революционера стали государственником?
– Нет, государственником я был всегда. Даже на партбилетах нашей партии был напечатан девиз «Россия – всё, остальное – ничто!». Это не национализм, национализм – это нация, а «Россия – всё» это и есть государственность. Я империалист, а не националист.
– У вас украинская фамилия – Савенко, вы выросли в Харькове. Как вам видится будущее Украины, российско-украинских отношений?
– Как один из харьковчан я понимаю, насколько несправедлива сложившаяся ситуация. Сегодня самое разумное – создать коалицию государств, имеющих территориальные претензии к Украине. Помимо России, которая должна требовать возврата восьми русскоязычных областей, есть Польша (с возможностью присоединения своих бывших четырёх областей), Румыния, Венгрия и даже Словакия. Давайте создадим этот союз. Трудно, но возможно – в той же Польше растут антиукраинские настроения. Если пять восточноевропейских государств станут требовать от Украины «отдайте нам это!», то им будет очень сложно противостоять.
Отмечая храбрость нашей власти в случае Крыма, увы, должен констатировать её трусость в вопросах Донбасса. Россия ведёт себя трусливо, когда говорит, что «мы не сторона конфликта». Там живут наши люди, которые говорят по-русски. Язык – это истинный способ определить «кто есть кто». Паспорт государства – это французское полицейское изобретение, крови всего четыре медицинские группы, и нет особой крови русской, украинской, американской и прочих. И только на базисе языка стоит национальная цивилизация: культура, литература, традиции и прочее.
Почему поднялся Донецк? В 2013 году, когда ещё никакого Майдана не было, русский своим родным языком там назвали 94,7 процента жителей. Надо признать, что это наши братья и мы имеем право их защитить. Даже толстокожий Запад такие вещи понимает. Всё равно, рано или поздно мы это обязательно сделаем.
Украина обречена, но не к вымиранию или исчезновению. От Украины останется девять областей с населением миллионов двадцать. Это большое, по европейским меркам, государство. Успокойтесь, ребята, и выращивайте там свой украинский язык, свою литературу, свою историю – имеете право.
– Зимой следующего года у вас весьма почтенный юбилей – 75 лет. Подозреваю, что государственными наградами вас не отметят, ну а чем вы порадуете своих читателей?
– Есть несколько книг – по меньшей мере четыре. Многое зависит от издателей. Как только они сделают свою работу, свою долю получат и читатели.
Беседу вёл Константин Кеворкян