Владимир Костров пришёл в русскую литературу в конце пятидесятых, когда в отечественной поэзии было тесно от гигантов. Ещё жили и творили мастера Серебряного века Ахматова, Антокольский, Городецкий, ещё владели читательскими сердцами комсомольцы 20-х Светлов и Смеляков, ещё гремел триумф позднего Заболоцкого, ещё занимали «господствующие высоты» «стихотворцы обоймы военной» Луконин, Межиров, Орлов, Наровчатов, Друнина, но уже дерзко заявляли о себе новые – громкие и тихие – лирики Соколов, Жигулин, Рубцов, Евтушенко, Рождественский… Наверное, никогда больше в русской поэзии уже не будет такого количества талантов на квадратный сантиметр Парнаса. Чтобы тебя услышали в ту пору, надо было обладать большим даром.

Владимир Костров, выходец из костромской глубинки, таким даром обладал, и это очевидно уже в первой его заметной публикации – коллективном сборнике «Общежитие», вышедшем в 1961 году в «Молодой гвардии». Как можно было не выхватить из потока, не запомнить такие строки:

День в моём селе зелёном
начинается вот так:
соловьями –
для влюблённых,
петухом –
для работяг…
Это утро. Это лето.
Кукарекающий край.
Петухи такого цвета –
хоть пожарных вызывай.

Замечу, что соседями Кострова по «Общежитию» оказались блестящие поэты, оставившие яркий след в русской поэзии: Владимир Павлинов, Олег Дмитриев и Дмитрий Сухарев. Мне посчастливилось в 1970–80-е выступать с ними вместе в разных аудиториях, и могу засвидетельствовать: аплодисменты вызывали уже их имена, объявленные ведущим. Но, пожалуй, самыми долгими рукоплесканиями после чтения стихов публика провожала именно Кострова. Почему? Думаю, в его лирике литературное мастерство и народность (забытое ныне слово) соединялись с какой-то классической естественностью.

Ныне Владимиру Кострову – 85! Редкий для русских пиитов возраст. Поэтическое долголетие, по моим наблюдениям, это не только везение, подарок генома, это во многом – результат того образа общественно-творческой жизни, какую вёл и ведёт избранник муз. Наш юбиляр, заметьте, и сегодня молод как поэт. Стихи, сочинённые им, шестидесятником, в третьем тысячелетии, отличает всё та же дерзость пера, то же мастерство, та же свежесть образов и мыслей. Да, изначально ему был отпущен больший талант. Но не каждый заметный дебютант вырастает со временем в классика. Господь щедр на авансы. Однако литературный дар в чём-то подобен женской красоте: случаен, быстротечен и склонен к внезапному исчезновению даже в молодости, а пластика и косметика саморекламы да натужного новаторства только комически усугубляют необратимое…

Мне кажется, поэтическое долголетие Кострова объясняется прежде всего тем, что творчество автора «Света насущного» развивалось в гармонии с космосом русского Слова и духовной традицией отечественной культуры. Он искал новые формы для новых смыслов, а не для эпатажа простодушной публики или насыщения филологических гурманов. Его пламень не ушёл на обогрев окололитературной «энтропии». Вслед за Ахматовой Костров мог бы повторить, что в страшную пору разрушения страны и разгрома великих традиций он оставался со своим народом. Эта верность трудной судьбе Отечества тоже вознаграждается поэтическим долголетием и преданностью читателей. Не случайно Владимир Костров в своих стихах не однажды обращается к образу великого русского композитора Георгия Свиридова. Я бы сказал, что место Кострова в русской поэзии, а точнее, его служение ей сродни миссии автора «Метели» в русской музыкальной культуре:

Какой-то есть ещё запас
В моём обманутом народе.
Опять свиридовский романс
Звучит в подземном переходе…
Его усохший старичок
На ветхой скрипочке играет.
Как бы за печкою сверчок
Мне сердце сладко забирает.
…Угрюмо движется народ
Среди грязищи и пылищи…
Не мы, а он нам подаёт.
Не он, а мы душою нищи.

Долгих лет и новых стихов Вам, дорогой Владимир Андреевич!

«ЛГ» присоединяется к поздравлениям! Желаем Владимиру Андреевичу Кострову крепкого здоровья, счастья и благодарных читателей! 

Песня, женщина и река

Владимир Костров

* * *

В керосиновой лампе – клочок огня.
Всё моё у меня под рукой.
Ты, Россия моя, наградила меня
песней, женщиной и рекой.

Нет. Поля и леса не пустой матерьял,
да и солнышко вдалеке.
Но себя я терял, когда изменял
песне, женщине и реке.

У собрата денег полон кошель,
пуст карман моего пиджака.
Но с годами всё так же прекрасна цель –
песня, женщина и река.

И когда, с последним ударом в грудь,
сердце станет на вечный покой,
я хотел бы услышать не что-нибудь –
песню женскую над рекой.

* * *

Словно муху поджидающий паук
невзначай в земные ходики залез…
Если б был я
Академией наук,
я людей бы заповедал,
словно лес.
Без лицензий
на порубку и отстрел,
без трелёвки и поштучно,
и вразнос.
Если б я был Академией наук,
я людей бы
в книгу Красную занёс.
Слишком гири
на часах упали вниз,
слишком хрупкой
стала вдруг земная твердь.
Понемногу дорожает наша жизнь.
Слишком быстро дешевеет
наша смерть.
Как на Эльбе победившие полки,
я б хотел,
чтоб обнялись материки.
И нашлись слова о братстве и любви
между нами –
заповедными людьми.

* * *

Ещё горит сияющая млечность
И молода вода в ночной реке…
Мои друзья уходят в бесконечность,
По одному уходят, налегке.
Освободившись от земного груза,
Я верю, что они идут на свет,
А там поёт пленительный Карузо
И сладкие стихи читает Фет.
Здесь ходики стучат неутомимо.
Пылают звёзды и шумят леса.
О Господи, я верю в чудеса!
Но отчего печаль неутолима?