Александр Шуралёв
Родился в 1958 году в селе Кушнаренково. Доктор педагогических наук, профессор кафедры русской литературы БГПУ им. М. Акмуллы, член Союза писателей РФ и РБ. Автор книг и многочисленных статей по литературоведению, поэтических сборников. Публиковался во многих российских литературно-художественных изданиях. Лауреат ряда международных литературных конкурсов. В 2017 году рассказ «Зарубка» удостоен первой премии международного творческого конкурса «Моя родословная» в Самаре.
Зарубка
Мысли об истоке жизни сквозь дымку лет привели к ветхой баньке. На бревне – зарубка. Всматриваюсь в неё, и мне открывается прошлое… Лихолетье «двадцатых». Поволжье. Ни крошки хлеба. Во вдовьей лачуге – мать и дочь. Влетела птичкой-невеличкой весть: где-то в Башкирии уродилось много спасительной травы лебеды. Бедная женщина, лишь бы в свою кровинку вдохнуть жизнь, тихо помолившись, собрала дочурку в неблизкий путь. Когда пароход доплыл по Волге и Каме до Белой, Вера сошла наугад на пристани села Топорнино, устроилась санитаркой в больницу и… стала полной сиротой: умерла в Сормово мать. Испокон привыкли на Руси беду одолевать работой. Перемешались слёзы с трудовым потом… Насквозь прожёг рдяночку глазами местный рубаха-парень. Костром занялось девичье сердечко. Но родители Миши воспротивились женитьбе сына на (по их мнению) «городской неумехе». Уехал он в дальний извоз, а подруги затуманили-уломали Веру и навязали ей другого женишка. Вернулся Миша, узнал на родной улице от дружков, что Вера просватана, развернул коня и во весь опор – на другой конец села, где уже готовилась свадьба, да не его. Ворвался, шубу – с плеч, закутал зазнобу, в охапку – в сани и… пришлось обживать молодожёнам списанную на слом баньку: свёкор остался непреклонен. По ниточке сложилась утварь неказистого жилья (подсобили сердобольные соседи). И свёкор принёс на новоселье «подарок»: на глазах у изумлённых Веры и Михаила над дверью сделал топором зарубку. Да плеснул кипящей спесью: «Пока не зарастёт зарубка, моя нога к вам не ступит». А вскоре привезли его, тяжело заболевшего, в больницу. Не сломленная тем «подарком», забыв обиды, пришла в палату с живительным отваром трав санитарка Вера. Когда, вернувшись с недужного пути, он открыл глаза и увидел свою спасительницу, вытекло слезой: «Прости, дочка…»
Душистой сосной вместе достраивали избу. Капелью зазвенели дети Веры и Михаила. Росинкой с неба явилась и моя матушка Валентина. Но забрезжившее счастье оборвала война. Прилюдные мамины улыбки вскипали на ночных слезах: долго не заживали на детских руках «зарубки» стирки. Она, девчонка-малолетка, стала выручалочкой и первой помощницей Веры. Чтоб выжить младшеньким, на пару обстирывали полсела. Отец и старший брат – на фронте, и, несмотря на зелень лет, надо поспевать в любой работе, где нет ни конца, ни края. В мужских тяжёлых сапогах таскала камни, копала наравне со взрослыми торф: впоследствии – больные ноги с «зарубками» варикоза… Но недаром в заветном сундучке хранились туфельки: прошла война – их с тайным жаром достали огрубевшие в мужской работе девичьи руки. Как Золушка, принарядилась и, стряхнув гнёт зарубок-невзгод, победно пробилась к празднику душа – разжечь задор потаённой мечты. А как вдохновенно, не сгорбив в грозовые «сороковые» лихую стать и не растеряв девичью грацию, наши девушки умели, возрождая мир, танцевать! В тех танцах – нежность, удаль, размах, расцвет, взлёт. В их фейерверке па – красивый перевод на язык танца сердечной тайны, где исповедален каждый жест. И это всё – по мановенью огневых рук гармониста. Он тончайше чувствовал, когда рвануть меха, взмыть вихрем над клавиатурой, а когда тронуть кнопочки нежней. Вычерпывал до дна печаль людскую, а музыка его гармони была живее, чем сама жизнь. Всех окрылял своей виртуозной игрою, но мало кто в клубе знал, что у него в детстве была сломана правая рука, и, не щадя ребячьих сил, он пальцы, вызволив из гипса, научил летать по кнопкам. Гармонист – мой отец. И лишь теперь я понял, что это настоящий подвиг – дарить людям огонь такой рукой. Не зря наша фамилия происходит от глагола «шуровать». Шуралём на заводе называли моего прапрадеда – кочегара, поддерживающего пламя в печи для выплавки высококачественной стали. В судьбе моих предков – вдосталь зарубок. Но зажжённый основателем фамилии огонь поддерживался и передавался из поколения в поколение. А на послевоенных танцах во встретившихся взглядах юных папы и мамы блеснул искоркою шанса и я…
Осталась за спиною старая банька, раня сердце давней зарубкой и леча целебным фамильным простодушием.
Неканоническая молитва
Она родилась в день, когда ушла в мир иной моя мама. Я узнал о таинственном совпадении, когда волею судьбы пересеклись наши пути – преподавателя и студентки. Слушая её рассказы о родных, представлялось, что их у неё не меньше, чем китайцев в Китае. Большая дружная семья, живущая по принципу: «Если сегодня мы – у вас, завтра обязательно вы – к нам!»
Рассказывала, как совсем ещё маленькая засмотревшись на раскладывающую в подполе баночные соленья бабушку, упала, больно ударилась, а бабушка тихо сказала: «Не плачь». Много чего случается в детстве: ссадины, синяки, шишки собираются по малолетней бесшабашности и неопытности буквально на каждом шагу. Но если любимый человек сказал: «Не плачь», то стерпишь, как бы больно и тяжело ни было. Никогда она не слышала от родителей ни окрика, ни грубого слова. Отец воспитывал взглядом. Если взгляд добрый, значит, ведёшь себя правильно. Отец хмурится – значит, что-то сделано не так. Исправляешь ошибку, и тучки в его глазах сменяются солнечным светом. Потом приучилась чувствовать взгляд отца на расстоянии и жить под аккомпанемент солнечных лучей.
Только два из её воспоминаний были страшными. Однажды в лесу, рядом с деревней, завелась бешеная лиса и укусила бедного телёнка. Ещё был случай, когда пастух с большим трудом защитился и спас свою лошадь от напавшего на него бешеного енота.
Летом она пасла деревенское стадо, ездила верхом на лошади, помогала отцу копнить сено, собирала ягоды и грибы, доила корову, окучивала картофель, полола грядки, поливала всевозможную огородную растительность, а осенью, зимой и весной училась в Москве. Красная площадь, Третьяковка, Ленинская библиотека, Воробьёвы горы… Все эти чудеса с младенчества манили её, и она с первого класса училась с неистовым упорством и старанием, а в свой черёд почти по-ломоносовски «пришла» в столичный вуз из далёкой, никому не известной деревеньки.
Её комната в общежитии, казалось, всегда была на солнечной стороне. Для каждого входящего туда даже в пасмурную погоду находился тёплый лучик. Проголодавшемуся – пирожок и чашка чая. Отставшему в учёбе – репетиторская подгонка. Удручённому житейской проблемой – ободряющий дельный совет. Отказываясь от благодарностей, она внушала сокурсникам, что просто передала эстафету, как в песне: «Адресованная другу ходит песенка по кругу, потому что круглая Земля».
29 марта занятий в её группе не было, и она решила с утра съездить в Ленинку, а потом сходить к храму Христа Спасителя. У неё была одна самая заветная и наивная молитва, состоящая из слов, произнесённых мальчиком Никитой в платоновском рассказе: «Чтобы все были живыми…» Стоя где-нибудь в неприметном уголке, она шептала эти слова, и ей искренне казалось, что дядя Иисус её слышит. Потом дальше – по Гоголевскому бульвару, погутарить с сидящим в лодке дядей Мишей, напоминавшим ей родного дедушку, мысленно погладить по загривкам плывущих коней, таких же, как у неё в деревне… В этот день она доехала только до «Парка культуры»…
Я живу недалеко от места работы и хожу туда пешком. Придя, узнал о взрывах в метро. На следующий день у меня был семинар в её группе. Мой взгляд невольно больно наткнулся на пустующее место за столом, за которым обычно сидела она, и мне вдруг отчётливо послышался откуда-то издалека её мелодичный солнечный голос: «Не плачь…»
Ловец жемчуга
Ночь, грозовой тучей подкараулив на донышке выпитого залпом дня, окунает с головой в мазут темноты, зловеще мажущей светлые дневные ориентиры паническим страхом человеческой бренности, и глушит, как беспомощного малька, динамитом тишины… Влажнеет сухмень глаз, и реальность размывается нахлынувшими воспоминаниями, похожими на тающие ледяные торосы слёз. Больно. Будто и не вода то солёная, а стальные лемехи плуга вспахивают щёки. Недоступный постороннему догляду слезоворот отламывает глыбины от крутого берега памяти, несёт их в самую стремнину, ненасытно обцеловывая, глотая наспех комками, силясь ухватиться стекающими волнами-руками за неудержимо утрачиваемую, но продолжающую манить неосязаемую твердь желанного и недосягаемого счастья…
Но тёплая струя сородительствования извлекает эгоцентричную обособленность из холодной протоки потерянности и безнадёжности, возвращает к истокам до Явственности, растворяет в ней и простирается непреходящей Сущностью, рассыпающейся калейдоскопическими фейерверками растение-зверо-людских субстанций в меняющихся формах и разноликих сочетаниях… Потрясённое запредельно блаженным состоянием нераздельной сопричастности ко всей бесчисленной тварности бестелесное естество возрождается непреодолимым желанием выразить и запечатлеть узоры Бытия в Слове, и почти тут же просыпаешься от толчка-озарения зачинающейся рассветной брежи. Усилием воли выныриваешь из бездны, подобно подводному вскрывателю раковин – искателю жемчуга. Наспех ополаскиваешь вернувшееся лицо. Берёшь в руки гусиное перо, ручку или прикасаешься к клавиатуре компьютера, торопясь по свежим следам успеть перенести на бумагу или монитор ещё не исчезнувшие, но уже ускользающие при дневном свете отголоски, блики, очертания выуженной из ночного универсума жемчужины…
И так всю жизнь. Ни одной ночи без самозабвенного погружения в стихийные водовороты памяти и воображения. Ни одного дня без строчки, извлечённой из ночной бесконечной вселенской пучины…