Встречал я таких русофилов, которые всерьёз утверждали, что в европейских столицах нет никаких культурных достопримечательностей, что всё там искусственное и чужое и пребывание, к примеру, в Лувре не стоит и минуты сидения над тихой речкой в предзакатный час где-нибудь в русской глубинке. Но есть и другие формы ущерба сознания, когда индивид при виде, запахе, упоминании чего-то европейского вытягивается во фрунт, будто только в этом состоянии можно приобщиться к абсолютизму европейских ценностей.

Последние годы, после киевского Майдана и всего за этим произошедшего, Россия взяла курс на утверждение в мире своей независимой позиции. Для мира это стало некоторой неожиданностью. Заговорили о внешнеполитическом ренессансе, напоминающем времена советской дипломатии. Отношения с Европой опять вышли на первый план. Недопонимание по всем фронтам. Или иллюзия недопонимания? Чтобы понять причины произошедшего, необходимо вернуться к событиям конца 80-х начала 90-х годов, когда мы в который раз решили влиться в цивилизованный мир. И, стоит признать, как бы ни спорили с этим представители советской элиты, не мыслившей жизни без близости к кормушке, другого пути у нас тогда не было. При всей мощи влияния, военном потенциале и прочих претензиях на мировое лидерство условия жизни людей и в моральном, и материальном плане были в общей массе унизительными. И даже мощнейшая советская пропагандистская машина ничего не могла противопоставить очевидному. И вот в какой-то момент мы коллективно сбросили с себя морок тоталитаризма и шагнули в цивилизацию. Говорили, как мы счастливы, что нас пустили, что нас считают за равных, что с нами торгуют, что с нами делают, что хотят… Но была одна существенная закавыка во всём этом. Народ лучше жить не стал. Как тогда заверяли младореформаторы, из-за того, что коммунисты всё разорили. Однако время шло, а лучше не становилось. Тогда никто не учёл очевидной простой вещи. Мы пришли в мир с главным ожиданием: в нашей не­утолимой борьбе за демократию – нас полюбят. Но мир этот оказался основан на конкуренции и ни на чём другом. А в конкуренции нет места любви. И декларирующих любовь к конкурентам или подозревают во лжи, или ни во что не ставят. Двадцать пять лет понадобилось, чтобы мы это поняли. Но до полного осознания ещё далеко. Ведь один из главных принципов конкуренции – это показ образа страны через лучшие её качества. В странах, называющих себя цивилизованными, непреложен принцип: если не уважаешь ближнего, тебя нет. А у нас? А у нас в квартире газ. У нас кланы, элиты и остальной народ. Народ, живущий по-прежнему плохо и не имеющий возможности насладиться плодами демократии, свободы, а иногда из-за нищеты и нарастающей энтропии, и шедеврами мировой культуры.

А у нас в 1993 году парламент с людьми расстреливали под аплодисменты зевак и под письма либеральной интеллигенции с требованиями расправ с инакомыслящими. И эта же мерзость проросла в тех, кто на арест Серебренникова, отъезд Юлии Латыниной с семейством и на травлю Алексея Учителя шипит: «Так им и надо». Ещё есть время сделать выводы. Если мы опять проиграем конкуренцию, ни военная мощь, ни цены на нефть не спасут. Наказывать и ненавидеть нужно тех, кто нарушает закон, а не тех, кто высказывает противоположное твоему мнение.