Бывают поэты живые и мёртвые. Отличить одних от других просто: о мёртвых не спорят, живые же не дают покоя десятки лет после своей земной кончины, они никак не хотят упокоиться на пьедестале, который им старательно возводят, – норовят спрыгнуть с него обратно в живую жизнь, вызывают яростное неприятие или коленопреклонённый восторг. В русской поэзии есть условно народная линия, ориентированная на фольклорную традицию, – Сергей Есенин в стихотворении «О Русь, взмахни крылами…» выстраивает её, опираясь на конкретные имена: вот «в златой ряднине» Алексей Кольцов, за ним – «монашьи мудрый и ласковый» Клюев Миколай, а третьим – он сам, «кудрявый и весёлый, такой разбойный» Есенин.
Однако вот же – с песенными стилизациями Кольцова давно всё ясно, никаких вопросов, а Есенин, 125-летний юбилей которого мы в этом году отмечаем (не верится!), по-прежнему вызывает шумные споры – и это несмотря на бесчисленные олеографические картинки, где русоволосому отроку уготовано вполне определённое место – скажем так, иконописное. Каялся в грехах, в «неверии в благодать», просил положить его «в русской рубашке под иконами умирать», да и сам же чуть в икону не угодил. Но нет, всё-таки не угодил, это было бы совсем неправильно, скучно. И не угодил не нашими стараниями, а собственным произволением, нежеланием быть каменным памятником. Вот именно потому, что живой.
Как будто века и не миновало. При жизни чего только не говорили о нём и о его стихах, сразу после смерти заспорили совсем уж ожесточённо, ныне – всё то же.
Бунин в 1927 году бранился, слишком уж доверившись «Роману без вранья» Анатолия Мариенгофа (откровенного вранья там, может быть, и не было, но художественных преувеличений, сознательного конструирования некоего умственного образа – сколько угодно!), – обнесли гроб с телом Есенина вокруг памятника Пушкину, а это, говорил будущий нобелиат, оскорбление всей русской культуре. Ещё говорил, что Есенин позорил по всему свету русское имя, что надрыв противопоказан русской поэзии, а виною всему водка, и история эта, подчёркивал Бунин, началась с того момента, как отечественную литературу населили всякие разночинцы, не имевшие понятия о том, что такое небесная гармония, а интересовавшиеся только социальностью… Были и мнения противоположные: Владислав Ходасевич, отдав должное поэтическому гению Есенина, по-ходасевически логично и строго чертил этапы есенинского пути, приёмы письма каждого из них определяя эволюцией есенинской душевной жизни; финальную же катастрофу объяснив легкомысленным обольщением большевистской революцией, а потом разочарованием в ней. И всё бы было хорошо, если бы не вот эта довольно грубая привязка есенинской драмы к пролетарской революции.
Есенин умел лицедействовать: он мог перед столичной богемой выступить в лаптях и крестьянской рубахе, мог читать стихи в присутствии императрицы, а потом мило беседовать с одной из великих княжон, мог фланировать в цилиндре и лаковых башмаках… Не игра ли и весь его имажинизм? «Мы, настоящие мастеровые искусства, мы, кто отшлифовывает образ, кто чистит форму от пыли содержания лучше, чем уличный чистильщик сапоги, утверждаем, что единственным законом искусства, единственным и несравненным методом является выявление жизни через образ и ритмику образов. Мы с категорической радостью заранее принимаем все упрёки в том, что наше искусство головное, надуманное…» Господи, да разве это о Есенине – головное искусство? Когда он весь поэт глубокого выдоха (собственно, и вся стремительная жизнь его – это один вдох-выдох). И где он, Есенин, с его «сумасшедшим сердцем поэта», с «нежностью грустной русской души», с «осинами, что, раскинув ветви, загляделись в розовую гладь», и где лифляндский дворянин Мариенгоф, профессорский сын Шершеневич, отпрыск богатого дворянского рода Рюрик Ивнев! Из этого же ряда «мать моя – родина, я – большевик», и «Баллада о 26», и желание «тихо сесть за Маркса», но ведь ещё не сел, а уже строчки Марксовы скучными называл – какой уж тут роман с революцией!
Нет, разумеется, Есенин, плоть от плоти нутряной России, отразившийся в ней и отразивший её в себе, ставший её голосом, вместе со страной ждал очистительного взрыва. Общественное раздражение в России к 1917 году достигло критической отметки, но чаемое очищение обернулось почти тотчас же тотальной несвободой, и чуткая душа Есенина не могла не ощутить это. Он заметался уже в 1918 году и, несмотря на свои эсеровские увлечения, несмотря на неаккуратное приятельство с видными чекистами, несмотря на попытки – сорванным голосом, почти фальцетом – приветствовать новую власть, забунтовал. Знаменитые есенинские скандалы, его хулиганство, его свирепое пьянство – это ведь не что иное, как форма бунта. Всё это прозвучало в есенинской поэзии, но она и спасала его, потому что поэзия – это всё-таки состояние души, а не мысли, и тут социальные надежды и разочарования – дело десятое. И в основе есенинских стихов лежит нечто другое – говоря высоким штилем, метафизическая трагедия: очарованность смертью, ненадёжность красоты, невозможность любви, невозможность, вообще говоря, гармонии, прощание с исторической Русью как с Атлантидой, навсегда уходящей под воду. Но! «Всё встречаю, всё приемлю, / Рад и счастлив душу вынуть. / Я пришёл на эту землю, / Чтоб скорей её покинуть». «Глаза, увидевшие землю, / В иную землю влюблены». «Будь же ты вовек благословенно, / Что пришло процвесть и умереть». «О возраст осени! Он мне / Дороже юности и лета». «И на этой на земле угрюмой / Счастлив тем, что я дышал и жил». «Это всё мне родное и близкое, / От чего так легко зарыдать». И так далее и так далее, бесконечно.
Откуда это очарование есенинских строк? От его вечной юности. Быть может, за это неумение, за эту неспособность повзрослеть его так любили женщины, все эти Зинаиды, Августы, Надежды, Галины, Айседоры, Софьи, нежные, умные, талантливые и… готовые бросить свою жизнь под ноги Есенину. Точные слова написал Виктор Лихоносов в своей давней повести «Люблю тебя светло», исполненной в жанре литературного путешествия (в данном случае в Константиново, на родину поэта), жанре «географического прикосновения к тайне творца»: «Сколько бы он ни задавался, сколько бы ни дрался, ни пил, ни матерился по-мужицки, ему прощали, с ним обращались как с мальчиком, как с сосудом, который боязно уронить». Это вечное детство, незамутнённость зрения, широко раскрытые глаза – неложная примета гениев.
Последний год жизни Есенина – особый. Внутренне особый. Внешне всё оставалось по-прежнему: беспрестанное движение, города, выступления, роение множества людей вокруг. Но в душе поэта было предчувствие тишины, предчувствие полного понимания. «Несказанное, синее, нежное… / Тих мой край после бурь, после гроз, / И душа моя – поле безбрежное – / Дышит запахом мёда и роз». Пережив детскую жажду славы, имитацию фольклорных мотивов, социальные иллюзии, формальный эксперимент, Есенин, по остроумному слову Ходасевича, «эмигрировал к Пушкину». Он шёл в тишину. Не дошёл. Тайна смерти Есенина – давно модная тема. Не будем её касаться: всё там слишком зыбко и двусмысленно.
А большевики отомстили поэту, запретив его на десятилетия. «Есенинщина». Смешные люди, невежественные временщики, не понимающие, что истинную поэзию запретить нельзя. Впрочем, этот запрет чуть не сыграл с нами злую шутку: когда завершилось заточение, появился соблазн второй раз убить Есенина, превратив его в икону. Нынешнее Константиново с его туристическим мельтешением – последствие попыток этой глянцевой живописи, по счастью, неудавшейся. Есенин не умещается в ней, и снова в спорах ломаются копья – кто же перед нами: великий поэт или безответственный неврастеник, ломавший через колено чужие судьбы? Ответ получить несложно – нужно просто сесть и перечитать его стихи. Странное дело – вроде бы знаешь их почти наизусть, но как начнёшь, так уже не оторваться. Особенно это касается тех, что относятся к удивительному поэтическому взрыву 1924–1925 годов.
Вообще, требуются ли «объяснительные» слова? Есенин как бы сливается с русской природой, его голос звучит в ней. Нужен поздний сентябрь, какая-нибудь пустынная опушка леса, открывающаяся в русское поле. Ты стоишь, смотришь вдаль и не замечаешь, как из уст твоих рождается песня. «Не жалею, не зову, не плачу, / Всё пройдёт, как с белых яблонь дым…»
Какие могут быть ещё вопросы?
«Всё связанное с ним, как будто выключенное из общего закона умирания, умиротворения, забвения, продолжает жить. Живут не только его стихи, а всё «есенинское», Есенин «вообще», если можно так выразиться. Всё, что его окружало, волновало, мучило, радовало, всё, что с ним как-нибудь соприкасалось, до сих пор продолжает дышать трепетной жизнью сегодняшнего дня.»
Георгий Иванов