Его автор – типичный русский либерал на государственной службе, с начала войны находившийся в действующей армии и ставший свидетелем многих судьбоносных событий. Свой дневник Кравков взялся вести для обличения «творящихся в армии безобразий». Этому подходу он неизменно следовал до весны 1917 года, когда столь милые его сердцу «ревнители народной свободы» из IV Государственной Думы, дорвавшись до власти, наломали столько дров, сколько и не снилось «помпадурам» прежнего «самодержавно-полицейского режима». Вот тогда-то и настало для Кравкова и многих его современников время переоценки ценностей.
Состояние армии с первых дней войны вызывало у Кравкова большую тревогу. 13 августа 1914 года – ещё до первых поражений – он записал: «Не вижу я в военачальниках наших увлечения своим делом, нет у них дерзновения, уменья, знания, талантов… Идёт всё дубово».
Будучи чутким и отзывчивым человеком, Кравков искренне переживал за «серого» – солдата. Представление о степени готовности армии к войне дают картины, зафиксированные им осенью 1914 года. Вот одна из них, датированная 9 сентября: «С 1 часу до 5 дня производил санитарный осмотр 1-й бригады 46-й пехотной дивизии. Потрясающе грустная картина: дождь, промокли палатки, мокры сами солдатики, площадь стоянки загажена; солдаты по нескольку дней не видят хлеба, да и сухарей не хватает, каши тоже не едят; сапоги у многих совсем развалились…»
Военные историки исписали немало страниц, рассказывая о снарядном голоде 1915 года. Им будет небезынтересно ознакомиться со свидетельством Кравкова от 17 сентября 1914 года: «К пищевому голоданию присоединяется теперь и снарядное голодание пушек». И это на втором месяце войны!
А ведь армия испытывала недостаток не только в снарядах. 9 ноября Кравков стал свидетелем такой сцены: «Прошла колонна солдат. Боже мой, что за картина: многие укутали свои головы цветными платками, кто укрылся коридорной дорожкой (половиком), идут озябшие, еле плетутся, постукивая ногой об ногу. Такой вид имеет наша надежда – защита родины! Мёрзнут люди на позициях, мёрзнут больные и раненые в транспортах. Тёплой одеждой снабдят только к весне! А мы, правящие, сытно жрём, пьём и не зябнем!»
Возглавив санитарный отдел штаба 10-й армии Северо-Западного фронта, Кравков влился в среду штабного генералитета, получив доступ к уникальным источникам информации «из первых рук». Но беседы с военачальниками редко внушали оптимизм: «К ужину возвратился командующий (генерал от инфантерии Ф.В. Сиверс. – О.Н.), бывший весь день в объезде. Только почти и разговора было, что о босоножии наших витязей и об изыскании скорейших способов снабжения их сапогами. В армии теперь у нас до 350 тысяч человек; телеграфировали о высылке 200 тысяч сапогов, теперь просим выслать хотя бы 100 тысяч. В России, говорят, нет в настоящее время ни достаточного количества кож, ни рук для изготовления из них обуви. Трагедия!»
А вот запись 31 июля 1917 года – уже ни царя, ни империи, ни армии. «Я так рад, что окончательно уезжаю с этого кровавого поля битв славной «революционной» всероссийской армии, осквернённой небывалой ещё в истории человечества какой-то отвратительной мешаниной людского идиотизма со срамом, позором и бесчестием. Еду теперь уже на гражданскую войну, чтобы умирать вместе со своей семьёй...»
Записки В.П. Кравкова, публикацию которых историк и дипломат М. А. Российский сопроводил вступительной статьёй и примечаниями (около тысячи сносок!) – документ в высшей степени поучительный. Он наглядно показывает, как суровая действительность избавляла от либеральных иллюзий многих прекраснодушных современников Первой мировой войны, и существенно обогащает наши представления о событиях вековой давности.