Владимир Смирнов

Писатель, публицист, член Союза писателей России. Окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А.М. Горького. Автор книг «Портреты времени» и «Судный день».

Россия

Это была молодая женщина, лет 35. Она жила возле станции. Составы тут простаивали долго, и у местных жителей вошло в обычай ходить через пути. Они в щебне даже выбили мазутную тропу.

Когда она спрыгнула с платформы и нырнула под вагон, дрожь с лязгом прокатилась по всему составу и товарный поезд тронулся. Что-то властное толкнуло её в бок, опрокинуло на рельсы, и накатливое колесо цепко ухватило за край куртки.

Крики многих людей, на глазах у которых всё произошло, словно посекли осколками разбившегося с грохотом стекла.

Она сразу поняла, что не успеет высвободиться, судорожные попытки ни к чему не приведут, только помешают ей сосредоточиться, но на чём сосредоточиться – сознание запнулось. Мысль надо было подбирать, примерно, как ключи.

Мозг попал в ловушку и, как метроном, отстукивал последние мгновения.

Привычная покорность помогла ей овладеть собой. Ей стало неловко за себя, за то, что заголились ноги, и мимолётно вспомнились слова, какими часто провожала мать: «Ты юбкуто не задирай так высоко, а то мужики глаза сломают».

Виноватила она одну себя, и ей хватило мига для того, чтобы сложить в уме вину. Вину перед матерью и дочкой, которых оставляла жить одних, вину за то, что растянулась на виду у всех, за то, что столько теперь за неё будет у людей хлопот...

«Что я наделала?» – она душу вынула как будто из себя и сложила к Божьему Престолу.

Колёсная пара переехала живот. Поезд вздрогнул и не поперхнулся, но остановил свой ход.

Женщину из-под состава извлекли, уложили на платформе, и зевакам больше всего делалось не по себе от улыбки на её лице. Виноватая улыбка была как посмертная награда, какую, может быть, дают за покаяние...

Ара

Ему завтра на свободу выходить, а он шатался по бараку с такой миной, словно близкого кого похоронил. Ни фамилии, ни имени не помню. Звали его Арой.

У него на свободе не было своего угла, и он околачивался по притонам. Сидел он за покушение на убийство: собутыльника ножом по горлу саданул, и тот чудом выжил.

После приговора Ара громко возмущался: «За что дали срок?! Гланды человеку хотел удалить! Клянусь! Это хирургическая операция! Ара, за что срок?»

Неопрятный, пухлый, хотя на одной баланде жил, Ара находил во всём предлог для недовольства. На зоне даже в свой последний день приставал ко всем с вопросами: «Слушай, я четыре раза тянул срок. Сколько человек, прикинь, за счёт меня кормились? Одни меня ловили, другие пытали и били, третьи сажали, документы оформляли, четвёртые допрашивали, пятые судили, шестые приговор утверждали, – Ара загибает пальцы поочерёдно на одной и на другой руке, – седьмые конвоировали, восьмые этапировали, девятые голодом на зоне морили, десятые освобождали, документы оформляли... Ара, все за счёт меня имели кусок хлеба! Я для них работодатель, Ара! Они молиться на меня должны, а они меня всё время гнобили!»

....Снег кое-где ещё лежал, но словно заболел водянкой и, набухший, потерявший свой товарный вид, старался прятаться в тени от солнца.

На озере за лагерным забором лёд позеленел, пошёл жёлтыми пятнами и сам себя выдерживал с большим трудом.

Последняя декада марта.

Человек освобождается, и вроде радуешься за него, но на привкус эта радость отдаёт немного завистью, и я бы поменялся с ним местами.

«Ара, не зуди. Ты выйдешь завтра на свободу и забудешь зону в тот же день!»

Ара даже руки вскинул вверх от возмущения.

«Кто тебе сказал?! Не хочешь, через год проснёшься среди ночи и не прочухаешь никак, будешь думать, на свободе ты или в тюрьме». – «А через два?» – «Не знаю, Ара, я так долго на свободе не гулял». – Он даже сделал вид, что потерял терпение.

Взгляд у Ары был такой, словно он смотрел из подземелья и боялся покидать убежище, не решался высунуть свой нос. Волк даже в стае обречён на одиночество и только воем может душу изливать.

Погоняло

Погоняла (клички) не являются атрибутом преступного мира.

В школе и среди студентов, в армии, в милиции, у депутатов и в правительстве употребляют в обиходе прозвища и клички.

Это ведётся с мальчишеских пор, а если обратиться к истории, то с незапамятных времён. Вот что сказано у Н. Карамзина: «Уже при Дмитрии Донском некоторые знаменитые граждане именовались по родам или фамилиям вместо прозвищ, какими различались прежде люди одного имени».

Тюрьма тоже выдумала погоняла не для конспирации, а для удобства в общении.

В камере, где масса арестантов, крикни: «Саня!» – отзовутся несколько человек. Поэтому, дабы избежать путаницы, Сашу Рыбченко будут звать Рыбой или Рыбаком, а Сашу Мельникова – Мельником, и всё сразу станет на свои места.

Погоняло чаще всего обретают по фамилиям: Макар – Макаров, Фролов – Фрол. И так до бесконечности.

Но погонялом может послужить профессия или род деятельности, в том числе преступный. Так, к бывшему электрику прилипло погоняло 220, а цыганку, она попала в тюрьму за распространение наркотиков, звали Мать Героина.

Внешний вид, физический изъян или свойство характера тоже могут лечь в основу погоняла.

В тюрьме работал воспитателем некий Игорь Юрьевич, маленький и кривоногий, с низкой тугой задницей и круглым животом. Так ему дали погоняло Клоп. За вонючий характер.

А узбек Абдувасид смирился с погонялом Вася, но за имя его вовсе не считал.

Беда, когда у зэка погоняла нет. Я припомню только один случай. Человека так и звали по фамилии: Лукуткин. Это был совсем никчёмный зэк.

Дело случая

Олег Васильевич Агальцев тяготится зоной. Видно по человеку. Дело случая, что он попал в тюрьму.

«Просто на его пути попалась гнида, и он эту гниду раздавил» – так выразился Вася Марафет, и все молча согласились.

Агальцев проработал тридцать лет на шахте и одиноко жил на пенсии. Жена умерла, и он посвятил себя дочери и внучкам.

Две внучки искупали всё, что в жизни не сложилось.

Под Новый год понёс продукты дочери и вместе с зятем выпил, никак было не отвязаться от него. Зять потерял меру, что с ним бывало, и стал бить жену. Васильич заступился за родную дочь и попал под пьяную руку.

От удара повалился на пол, мешковато подхватился и на всю квартиру закричал: «Ну, гнида, я тебя убью!» Отыскал глазами нож и кинулся на зятя. Тот набычился, стоял, подавлял икоту, в мыслях у себя не допускал, что дед его пырнёт. Но судьба поставила подножку. Васильич впопыхах споткнулся и с ножом на зятя налетел.

Схлопотал 6 лет. За умышленное убийство, хотя тут как сказать – не знаю.

В колонии Васильич, несмотря на возраст, выходил работать. Напросился сам. Не привык сидеть без дела.

Самой большой радостью были для него рисунки внучек. Детские рисунки он ценил выше полотен мастеров и любовался ими бесконечно долго.

Внучки часто присылали ему письма.

Я как-то у Васильича спросил:

– Не жалко зятя?

Он долго думал, будто взвешивал, потом сказал:

– Жалко-то жалко, любого человека жалко, только он не стоит моих шести лет. Мы тут сидим и пользы никому нет: ни себе, ни людям. Душа у меня не на месте, вот что.

На вечной мерзлоте

У зверей в лесу отсутствует аптека и нет скорой помощи. Во время болезни они голодают и отлёживаются, и этого, оказывается, достаточно, чтобы излечить себя.

И я не стал обращаться в санчасть. С неделю отлёживался в бараке, поднимался только на проверки, дважды в день, пил пустой кипяток и ничего не ел.

Потом Витя Летунов принёс брусок сала грамм на сто и луковицу. У меня разыгрался аппетит, и я быстро выздоровел.

Спать ложусь в верхней одежде, на голову нахлобучиваю шапку и опускаю уши.

На вечной мерзлоте души продрог барак, окоченел и почернел от горя.

В таком бараке и неделю прожить трудно, а люди сидят годами.

Под потолком висит лампочка Ильича, ещё одна перегорела, читать при таком свете нельзя, розетки чуть не вываливаются из гнезда.

Вид у барака нежилой.

Но даже сюда приходила ночами любовь, и губ Твоих изломанные линии я целовал во сне горячим ртом.

А в 6 утра включают радио «Маяк» и репродуктор оглашает лагерь лающими звуками. Можно уловить отдельные слова, но трудно разобрать, что говорят, и кажется, что кто-то громко изрыгает брань.

* * *

В подъезде барака одиноко стоял и разговаривал с кем-то незримым Саша Воробей. Лицо его выражало гнев. Он отчаянно жестикулировал и тыкал пальцем в своего невидимого собеседника.

Ум за разум у него зашёл после смерти матери. Воробей ни с кем не общался, только сам с собой. Зэки тоже люди. И многих из них нужно пожалеть, а не наказывать. Как все люди, зэки очень разные, но их чешут под одну гребёнку и часто не считают за людей.

В бараке двести восемьдесят человек. Бочка арестантов. От окна ни на шаг не отходит наблюдатель. На атасе стоят не за страх, а за чай и курево. Когда атасник видит, что к бараку приближаются сотрудники колонии, он заполошенно кричит: «Контора!»

У зэков в запасе остаётся несколько минут, чтобы попрятать мобильные телефоны и карты. Игра идёт день и ночь. Под интерес играют не только в карты, но карты – это классика, традиция, обряд.

На зоне отряжают человека, который отвечает за игру и разрешает споры. За счёт игры пополняется общак. А бараки эти, говорят, были построены во время войны, в 1943 году, тут содержали пленных немцев.

Поздравляем Владимира Олеговича Смирнова с юбилеем! Желаем радости и мира, долгих лет жизни и новых творческих вершин!  

ЦИТАТНИК  

«Смирнов годами маялся среди несчастных, он и сам был глубоко несчастным, а когда близко к сердцу и самим сердцем принимаешь эту тяжёлую юдоль, выпавшую по судьбе, то совсем другие слова находятся для ближнего, лишённые превосходства, притворства, презрения и лживости, но непременно тёплые, сердечные и участливые».

Владимир Личутин, лауреат Государственной премии в области литературы