Евгений Водолазкин. Дом или остров, или Инструмент языка. - Москва: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2016, - 384 с .- (Новая русская классика). - 2000 экз.
Или даже не мистификации, а обманки. Не обошлось без этого и при знакомстве с новым сборником Евгения Водолазкина.
Тревожные предчувствия начинаются с обложки. Тут и заковыристое, отчасти тавтологическое название (что значит «инструмент языка»? Разве язык – не инструмент литератора? Выходит, инструмент инструмента, что ли…), тут и подзголовок: «О людях и словах», очевидно, добавленный для самых тупых. Тут и сакраментальный пиар-ход: «От автора романа «Лавр», победителя премии БОЛЬШАЯ КНИГА». Этот шедевр стиля и скромности напомнил титр из фильма «Свинарка и пастух»: поэт-орденоносец… Так в немилые для автора книги сталинские времена именовали официозных письменников. Теперь, стало быть, в официозе он.
Дальше – больше. Начинаешь чтение с «коротких остроумных зарисовок из жизни учёных» (так в аннотации). И, в общем, соглашаешься со сказанным. Байки о сотрудниках Пушкинского Дома, других филологах из Питера и Германии действительно забавны и, соответственно, хорошо читаются: «Omnia mea mecum porto», «О марксизме в египтологии», «Петербургские зонтики»… Впрочем, встречаются и рассказики пошловатые, не самого высокого вкуса: «Газовый вопрос», «Двойные стандарты» и проч. Литературный анекдот – жанр беспроигрышный, но невольно ловишь себя на мысли, что всё это довольно вторично. Был когда-то Ираклий Андроников. Пробует себя в этой сфере земляк Водолазкина по филологии Андрей Аствацатуров. У нас в Москве Юрий Борев такого тебе понарасскажет про Союз писателей, ИМЛИ и ЦДЛ, что закачаешься.
Но на исходе первой сотни страниц байки закончились и пошла довольно вялая, если не сказать – занудная, мемуаристика. Главный герой, разумеется, Дмитрий Лихачёв; он альфа и омега всей филологии Северной столицы, активный борец с ГКЧП и прочими химерами. Е. Водолазкин мастерски обходит рискованные этапы биографии своего шефа, не упоминает о том, какую роль тот сыграл в истории с невключением в «Изборник» (200-томная всемирка) «Слова о Законе и Благодати», скромно помалкивает о том, как Лихачёв стал подписантом печально известного «Письма сорока двух» с призывом «раздавить гадину»…
Затем следует раздел «Мы и наши слова», куда включены эссе о прошлом и будущем русского языка. Здесь есть и разумные соображения, и любопытные наблюдения за процессами в современной речи, и спорные гипотезы – почти в духе наивных изысканий Михаила Задорнова: «Хорошо бы, думал я, проходя мимо своей поликлиники, чтобы офтальмологом в ней был Глазунов, а дантистом – ну, допустим, Зубков. На худой конец – Грызлов… Чтобы трудящихся по утрам встречал Похмелкин. Чтобы за парикмахерскими в стане присматривал бы Кудрин, а спортсменов курировал Швыдкой. Командование вооружёнными силами стоило бы поручить Войновичу…»
Завершает сборник раздел, в котором скомпонованы вопросы и ответы из интервью, которые Водолазкин давал когда-то различным писателям и журналистам. Отсюда и заимствованы сентенции, вынесенные нами в эпиграф. Ответственные, что и говорить, слова. Но насколько они соответствуют делам?
Да, популярность таких авторов, как Водолазкин, вошла нынче в норму. В своё время уже приходилось высказываться по поводу так называемой веленевой литературе – гладкой, чистенькой, противной (слово Розанова), как тот некогда популярный вид бумаги.
На смену дикому постмодернизму 90-х в нашей словесности явились авторы иного типа. Они не пугали и публику, не дразнили гусей (власть), не матерились печатно. Ими стали, так сказать, молчалины от литературы, девизом которых являются бессмертные добродетели – умеренность и аккуратность. Их творческим кредо можно назвать своего рода гладкопись. «Господа, разбейте хоть пару стёкол!» – взывал к таким тихоням Бродский.
Их писательские принципы основываются на таких стилистических моделях, которые не вызывают возражения, хотя и не потрясают: эти кони борозды не портят, хотя и глубоко не пашут. Многие из новоявленных прозаиков рекрутировались из филологии. Вдохновлённые примерами Борхеса и Умберто Эко, они стали искусственно конструировать литературные стили и авторские манеры, не блещущие новизной, но правильные и удобоваримые.
Читатель (ах, обмануть его нетрудно, он сам обманываться рад), измученный натиском модернистов, решил, что перед ним добротная литература, плоть от плоти старой доброй классики. А о том, что такая словесность – худосочная, анемичная, выморочная, вторичная, догадались не все. К тому же новоявленные кумиры публики – в согласии со своим молчалинским психотипом – оказались большими мастерами обделывать свои литературные делишки: они и с издателями всегда столкуются, и критику на себя организуют, и премиальные комитеты обольстят, и судорогу по интернету пустят: не пропустите, мол, новый Гоголь явился. И наивный читатель не пропускает: доверчиво берёт их опусы и умилительно ставит на свои полки. А спустя год с удивлением смотрит на корешки: чем же тогда я умилялся?
Главный отличительный признак таких литераторов – отсутствие чувства судьбы, своей личной сопричастности. Отсюда и проза: вялая, холодная, статичная: «хонотоплесс», как выразилась одна студентка (лучшая шутка книги). Для русского писателя, честно говоря, жидковато. Да и русская ли то литература – вот вопрос для насельника Васильевского острова.