У государств и народов нередки претензии друг к другу. Однако разумные политики предпочитают держать их в сфере исторической мифологии, не позволяя влиять на ситуацию в сложных международных отношениях.
Есть, однако, у России сосед, где исторические обиды не просто помнят, а ими осознанно дорожат. Речь о Польше, где власти отвергают российские попытки выяснить, осмыслить все взаимные претензии и положить им конец. Демоническая мечта о сокрушении или хотя бы об унижении великого соседа представляется едва ли не смыслом национального существования. Как-то так там у них получается, что Россия всегда питала к славянской сестре низкие и неблагородные чувства.
Такое мнение крайне несправедливо. На памяти моего поколения не было, пожалуй, другой страны, чья история и культура, чьи творческие гении вызывали бы столько интереса и тёплых чувств, как Польша.
И дело было не только в так называемом единстве стран социалистического лагеря. Тяготение к Польше, её культуре явно не умещалось в его рамки. Помню, журнал «Польша», издававшийся в ПНР, опережал по популярности даже глянцевую «Америку». «Польша» покоряла блеском и остроумием журналистского мастерства с чисто польской манерой чуть иронического романтизма. Еженедельная радиопрограмма «Муве (говорит) Варшава» пленяла артистизмом, особой светской неофициальностью, обаятельными голосами ведущих и запросто побеждала даже запретный «Голос Америки».
Поразительной была популярность в СССР польского кино. И хоть фильмы, снятые в Варшаве и Лодзи, проходили на родине идеологическую цензуру, советский зритель воспринимал их как глоток свободы. Конечно, Збышека Цибульского в тёмных очках не представишь в роли передовика соцсоревнования, но таких смятенных парней, нищих романтиков и «невинных чародеев» на московских улицах было не меньше, чем на варшавских. Просто у нас не допускалось подобное снимать. «Пепел и алмаз» не выпускали в СССР шесть лет. Моим приятелям из ВГИКа показывали его на занятиях, и они потом по кадрам передавали его смысл всем нам. Кто-то придумал термин «устное кино». Анджей Вайда говорил, что стать автором «устного фильма», пожалуй, не менее почётно, чем лауреатом престижного кинофестиваля.
Бывшего варшавского хулигана, водителя тяжёлых грузовиков Марека Хласко в СССР не издавали, но я сам не раз был на домашних чтениях, когда люди, знавшие польский, буквально с листа переводили его рассказы друзьям. Уж не говорю, что польские «пёсеньки» каждый день звучали в московском эфире…
Уверен, художественное творчество и чутьё народов бывают сильнее и притягательнее политического злопамятства, ссор и любых выяснений отношений.
У Булата Окуджавы есть песня, которая, по-моему, воспринимается более неоспоримым свидетельством, нежели аргументы логики. «Мы связаны, поляки, давно одной судьбою. В прощанье и в прощенье, и в смехе, и в слезах…» Недаром в Польше Окуджаву, как и Высоцкого, любили не меньше, чем в Москве или Хабаровске. Сейчас в Польше популярны другие мелодии. Как говорится, дело хозяйское. Но я уверен, что не только силой своего искусства, а более всего ощущением «одной судьбы» всем нам был ценен Булат Шалвович. Под трагическим пеплом разрухи, гибели и страданий просвечивал драгоценный алмаз народной души – и польской, и российской. Знаю я и то, что «Пепел и алмаз», рассказы Хласко и песенки Агнешки Осецкой, как и Окуджавы, в заокеанском далеке востребованы не будут.